— Понимаю… Погодите, я вам халатик дам, бахилки, масочку. Только вы недолго, хорошо?
— Конечно.
Она вынесла мне обмундирование, помогла экипироваться.
— Лика, а где телеведущая? Ну, которая в двенадцатой лежала?
— Так рожает она.
— Как… А… А… квартира?
— Какая? Так у них, вроде, есть… Не знаю, они о квартире ничего не говорили…
— Лика, а можно тогда еще вопрос… Вы простите, это… бестактно, может быть…
— Да, я могу в постельных сценах сниматься, но чтобы под одеялом я была одетая…
— Нет, я о другом… Я слышала… ну, так получилось… Слышала, как Алина Кирилловна говорила, что идет на какое-то преступление… Ну, в связи с этой женщиной, телеведущей. Как вы думаете, о чем речь шла?
— Ну, не знаю. Может, она ей выходить разрешала за пределы роддома? Вообще-то этого нельзя делать, но… сами понимаете… Если ненадолго, то можно…
— Да, она выходила… И с цветами возвращалась.
— Ну, или вот еще? может? то, что они с мужем рожают? Нужны справки, совместные курсы. А они, может, как-то иначе договорились? Вы спросите у Алины Кирилловны!
— Ну, это вряд ли. Спасибо.
Лифт. Я скоро в нем тоже поеду. Может, и сегодня.
Третий этаж. Тот самый, на котором происходит то самое. Роды. Дверь — почти как в камере строгого режима.
Я туда сунулась, и тут же мне навстречу грозно встала из-за стола на посту женщина.
Да, этот этаж не был похож на наш курортный первый. У нас весело, желтенькие стены, цветочки, телевизоры, а здесь — как в коробке для обуви. Пусто, ровно, мало. И белый кафель не перебивается ничем, никакими отвлекающими деталями. Здесь не прохлаждаются, детка. Здесь рожают.
— Вы куда, женщина?
— Мне узнать, Ирина Рачковская рожает еще?
— Не знаю. Вам нельзя, уходите.
— Ээээ… Я — Евгения Ким, режиссер… и продюсер… и сценарист… и актриса тоже…
— А… Ну, сейчас. Постойте тут, пожалуйста.
Она вошла в одну палату, потом в другую, потом в третью, затем еще куда-то. Вышла ко мне.
— Нет, уже родила. На четвертом спрашивайте.
— Спасибо. С наступающим
Когда я уходила, то услышала душераздирающий женский крик.
Но я была внутренне к такому готова — это же роддом, это серьезно.
Четвертый был из той же уровневой серии. Тоже белый кафель, тоже полное отсутствие декораций. Но… Там всюду звучали дети! Мяукающий, отчаянный, тоскливый, требовательный — самый разный детский рев! Бог ты мой… Вот они, те, кто молчал, и спал, и ворочался, и толкался в животах на ямайском первом этаже!
Вот они, реальные, материализованные деточки!
Мимо прошла бледная женщина, довольно тощая, измятая. Держалась за живот. Я с трудом ее узнала. Это была Вера. Та, которую мы спасали от безграмотной и путающей цифры любовницы.
— Вера?
— Ой…
— Это Женя! Мы с вами в предродовом отделении лежали!
— Да, точно!
— Ну, как вы?
— Ну, уже ничего…
Без живота. Так странно ее видеть без живота.
— Как малыш?
— Хорошо, крикливый. На папку похож.
— А можно… посмотреть?
— Ну, только тихо! И в маске, хорошо? А то…
— Конечно.
Она, хромая, провела меня в свою палату.
Аскетизм, никаких тебе елок, но это — такая ерунда. Главное и еще раз главное — в палатах рядом с кроватями — прозрачные кювезики-каталки, в которых спят или шевелятся ОНИ.
Маленькие краснолицые гусенички.
Пока со спеленутыми крыльями, пока еще безресничные, скорбно сморщенные — ну, шутка ли, вот так вот в одночасье переместиться из одного мира в другой… Это покруче американских горок…
— А вот мой Генка.
Крошечка со слюнкой-пузыриком. Вера мизинцем тронула этот пузырик…
— Как невероятно. Как это невероятно… — я чуть не плакала.
— Ну, сами скоро на руках держать будете. Вы, главное, сразу к груди прикладывайте. Им мамкино молоко с первой секунды надо. И с собой просите оставить. Пусть привыкает, пусть грудь сосет. Тогда и у вас молоко скорее заработает, и ему хорошо. Ну, и приятно. Это я так. Как женщина женщине.
— На мужа похож?
— Ну, а на кого же? Такой же красавец. В папку.
— А что это у него на носу?
На маленькой пимпочке Генки — розовое пятнышко.
— Это типа родимого пятна. Гемангиома называется. В народе зовут «поцелуй аиста». Должно пройти к году.
Я не могла насмотреться на Генку, которому… сколько? И суток нет?
Человечек.
Чуть больше трехлитровой банки с огурцами…
В палате были еще несколько женщин-девушек. Все одинаково усталые, бледные, со сдутыми животами. Больничные сорочки, которые и пошиты были с расчетом, что будут в районе живота топорщиться, болтались, как хотели.
И все девушки-женщины разговаривали по телефонам.
О-о-о… Это были жесткие разговоры.
— Вить, ты мне прокладки купи! С пятью капельками. Ну, как это — как ты поймешь, сколько там капелек… Они нарисованы будут!.. Ну, у продавцов спроси!.. Ничего с тобой не станет, купишь!
— Паша! Йогурт только без красителей! Да, невкусный который! Сухарики еще притащи, воду без газа. Колбасу не покупай, пока нельзя мне колбасу. Просто сфотографируй, я хоть посмотрю на Новый год!
— Валик! Подгузники бери самые маленькие! Поищи такие, чтобы дышали! Нет, Валик, не жабрами! Они чем-то другим дышат! Дошутишься! В следующий раз сам рожать будешь!
— Надо мне тоже Генке позвонить! — призадумалась Вера. — А то гуляет где-нибудь, пока я тут. Я его знаю…
— Да, звоните, я не буду мешать.
Я уже почти ушла, глупая. В последний момент вспомнила о бабушке, которая внучку ищет. И как-то уже без труда ее, внучку, нашла. Ира оказалась огромной девахой, раза в два превосходящей бабушку по всем направлениям.
— Ну, бабуся… Я ж сказала, чтоб не бегала сюда. Ладно. Есть у вас телефон с собой?
— Есть.
— Сфоткайте малую. Бабуле покажете, ладно?
— Покажу.
— Только сотрите потом. Нельзя их фотографировать, пока маленькие. Сотрете?
— Хорошо, сотру.
Потом я вернулась на свой расслабленный первый этаж, к своим драгоценным подругам.
Анжелика Эмильевна одолжила мне свою чебурашковую шубейку, сапоги, шапку. Это все мне, беременной, было мало, но ничего.
Я вышла во двор, прямо к нашим окнам, и на секунду вдруг оказалась будто в другой стране.
Это было так странно: я же прожила в этом мире, снаружи роддома, большую часть жизни, но сейчас здесь — как будто в первый раз.
Шумно так, суетно, весело, громко. Все переливается, люди, которых мы видели из окна, теперь рядом.
И наш роддом — наш космический корабль. Окна светятся, всюду жизнь. Вот первый этаж с торчащими из-за штор овощами-беременными. Вот технический второй, там темно. Вот загадочный третий — там горят только несколько окон. И в этот момент там кто-то рожает. А вот четвертый. И там силуэты счастливым мамок, и время от времени кто-то поднимает к небу свою гусеничку, как тост за здоровье жизни. А те, кто не поднимает и просто пялится на родню внизу, те все равно часто-часто смотрят назад. И понятно, что там их ждут.
Бабулька совсем замерзла, но не ушла.
— Это вы Иру Рачковскую искали?
— Я, милая!
— Вот, она вам прислала фото правнучки!
Бабулька долго подслеповато всматривалась, улыбалась, кряхтела, пыталась пальцами пощупать личико малышки.
— Ничего не поняла, — сказала она, возвращая телефон — Но, вроде, на Иру похожа. А как она там?
— Очень хорошо. Передавала вам привет и сказала, что вы для нее — самый дорогой человек.
Пауза. Петарды.
— Ну, и ладно… И ладно… И слава Богу…
Бабулька протерла глаза и побрела прочь, в темноту уходящего года.
А я стояла под лохматым снегом, от которого отвыкла, который меня обнимал и целовал сейчас, как будто любил всю жизнь.
И ревела.
И мне все равно было хорошо.
— Женя?
— Да, Тань, встаю.
— Я надолго. Мне по-большому, извини…
— Ничего, подожду.
В темноте сверкали огни праздника. Была уже глубокая ночь, но внешний мир это не смущало, Новый год отмечают недельной бессонницей, это все знают.
Около двадцати пяти лет назад
— Что ты хочешь попросить у Деда Мороза, Женечка?
— Жареную курочку и куклу с туфельками.
— А еще что?
— А что, Дед Мороз еще что-то может?
— Ну, понимаешь, у нас в семье два Деда Мороза… И второй вдруг неожиданно вспомнил, что Новый год и что он не сделал тебе подарок.
— Тогда… Тогда я хочу себе большую семью, как у Оли с первого этажа! Им так весело всегда!
— Там пятеро детей, Женя!
— Ну, подарите мне хотя бы трех! Ну, мамочка! Пожалуйста!
— Думаю, этот подарок только ты сама сможешь себе сделать. Давай попросим что-то еще.
— Ну, тогда… тогда можно тапочки, которые светятся, если наступить…
У Тани пошла носом кровь, но мы не стали будить Анжелику Эмильевну. Таня умела сама справляться с такими мелочами. Минут через десять все снова было тихо-спокойно.
Но не спалось.
— Алина Кирилловна сказала, что я сегодня могу родить…
— Так это же здорово, Женя!
— Да. Но страшно. Как будто она про эшафот сказала.
— Ерунда. Я рожала один раз. Не так уж это и страшно.
— Расскажешь?
— Конечно. А ты?
— Что я?
— Расскажешь?
— Что?
— Что у тебя с отцом твоего ребенка случилось?
Не знаю, может, это петарды так на меня подействовали. А может, разум мой под воздействием гормонов так размягчился. Но я рассказала Тане все. История заняла совсем немного времени. Минут шесть.
— Погоди, Таня приподнялась на локте. — Ты хочешь сказать, что он даже не знает? Не знает, что ты беременна от него?
— Нет.
— Ты… ты зря так… Он как минимум имеет право знать! Просто имеет право, как мужчина!
— Он имеет такое же право и не знать.
— Это жестоко.
— Думаешь? А мне кажется, я избавила его от проблем.