— Но вы же, Катя, только сегодня поступили?
— Да. Но это ничего. Я сегодня ночью рожу, а утром, думаю, будем готовы ехать домой.
Тишина.
— Ну-ну, — сказала Александра. — Ну-ну.
И снова тишина. «Сегодня рожу», сказанное ровным голосом в этой воспаленной, забитой страхами полуячейке общества, поднялось к солнцу под потолком, смешалось там с восторгом и ужасом, а в смеси образовало какое-то очень концентрированное спокойствие. И дальше мы продолжили жить и вызревать под воздействием этой сублимации.
Таня: Знаете, Катя, вы — удивительный человек.
Катя: Все люди удивительные.
Таня: Ну, вот я дожила до тридцати четырех, и ничего необычного пока не заметила.
Катя: А это не надо замечать. Замечают в стрессовых ситуациях. А в обычные дни это все кажется стандартной программой. Вы не задумывайтесь. Живите, и все. Тело вас выручит.
Александра: Ну, хорошо, а какие-то рекомендации по контролю есть? Но такие, понятные, а не бла-бла-бла о природе боли! Чтобы любой человек мог применить!
Катя: Есть. Представляйте, что вы — цветок. Начнутся схватки — представляйте такой плотный бутон, твердый, красивый, яркий, сладкий… Это вы. И вы распускаетесь. С каждой схваткой все сильнее, и такие там лепестки красивые! Чем сильнее и дольше схватка, тем больше лепестки расправились!
Александра: Так ведь больно, блин! У меня башку просто отключило в первый раз! Я орала — и все!.. Какой цветок, тут бы тупо не обделаться…
Катя: А вот вы постарайтесь с самого начла настроиться на цветок. Сейчас начинайте. И только первая схватка, только чуть прихватило — вот он, проклюнулся цветочек. Следующая схватка — вот он еще чуть-чуть из земли вышел. И медленно его растите, пусть поднимается на стебле над землей. Пусть при сильной схватке как будто солнцем пробивается, становится таким сочным, зрелым. Где боль — там сразу и солнце! И вы вместе с этой болью раскрывайтесь, расслабляйтесь! Ни в коем случае не зажимайте мышцы при боли. Если боль задержите в себе, сдавите — помнете свой цветок, пораните. Чем больнее — тем сильнее распускайтесь!
Александра: И долго так? Распускаться долго?
Катя: Пока не родите. Пока цветок не раскроется полностью и не вылетит ваша бабочка.
Александра: Охренеть, как поэтично. Только какая там бабочка… Они ж при рождении на червяков похожи… На личинок…
Но интонации суровой Александры уже не были такими категоричными, как еще час назад. И о личинках она говорила с такой нежностью, что любое насекомое сейчас доверило бы ей воспитание всех своих мотылей, коретр, гусениц, опарышей и наяд…
Пузожитель мой! Личинка человеческая! Ты вызреваешь, а я — твой кокон. Давай, грызи там любые калории, мне ничего не жалко! Тяни из меня все соки, все, что натекло с опытом, с дождями, с утренней росой, со слезой от горя и от смеха, с лунными каплями на стекле, со снегом, с брызгами радуги, с морской волной, которую я видела всего три раза в жизни пока. Но ничего, мы потом вместе все наверстаем! Расправим крылья: мои — слегка мятые, но надежные, и твои — бархатистые, нежные, ярко-желтые, и вся жизнь развернется перед нами одним большим полем с цветами…
Катя сказала, что ей надо гулять по коридору, чтобы шейка лучше и скорее раскрывалась. Господи, какая невероятная! Она ушла гулять, а мы еще смотрели вслед. И ведь никаких вещей с собой! Как будто точно на пару часов залетела сюда… бабочкой… чтобы свой цветок распустить.
— Сумасшедшая, — констатировала Александра.
А Таня приподнялась на локте и шепнула, округлив глаза:
— Девочки, это что-то удивительное! Как будто ее специально прислали, честное слово! Я вот все переживаю, переживаю, а она вдруг какие-то простые и понятные слова говорит… А я ведь ботаник! Я в ботаническом саду работаю, понимаете? Мне эти аналогии цветочные так кстати! Я просто вот сейчас слышу запах лавандовой плантации…
— Вы только сильно не распускайтесь-то! Взрослые женщины уже, стыдно! — саркастично попросила Александра, но и ее прибило цветочным духом. Она убрала в сторону свой ноутбук, не закрыла, а так, пригасила слегка, забросила живот на подушку и начала что-то искать в телефоне.
— Вот! — она показала нам всем фото лопоухого мальчишечки, очень смуглого, темноглазого. — Это мой старший.
— Да что вы!
И телефон пошел по рукам. Таня смотрела с нежностью, улыбалась. Потом я взяла и тоже не могла не улыбнуться — он такой милый, такой чебурашечка.
— А зовут как?
— Ричардом.
— Да вы что? Как красиво!
— Ага. Ричард Дэвидович Бэкхем…
— Да?
— Шучу. Ричард Дэвидович Эпштейн. Папик у нас англичанин, заезжая тварь. Типа приезжал курс читать по этике журналиста британской службы новостей. Козлина… И вот… Какая этика получилась.
— Очень симпатичная этика. Сколько ему?
— Двенадцать уже.
— Красавчик… А это моя красавица.
Таня попыталась дотянуться до телефона, но он заряжался где-то на подоконнике, а Таня была привязана к капельнице, так что я встала и отнесла телефон сначала Тане, а потом, когда она там все, что надо, нашла, — Александре.
А нашла Таня фото худенькой глазастой козявочки, Таниной копии, с полудохлым от ужаса хомяком в руках.
— Это моя Роза.
— Тоже Эпштейн?
— Нет, Степочкина.
Роза.
— Красивое имя, — это уже я вмешалась в разговор, а до сих пор как-то больше хотела слушать.
— Да. Я специально цветочное выбирала. Я цветы очень люблю. Даже не люблю… Я ими живу… У меня на даче целый ботанический сад. Я Вообще-то на лавандах специализируюсь, но уважаю все живое… А сотрудники мои научные даже специальный сорт вывели: роза «Роза», в честь моей Розы.
Александра смеялась очень долго, держась за живот.
— Ну, хорошо, дочка Роза. Но две остальные девочки, которые сейчас в животе? Их как цветочно называть?
— Ну, одну точно Лилией. А вторую…
Александра: Тыква!
Я: Груша. Красивое старинное имя.
Александра: Капустой называйте! Самый счастливим человеком ее муж будет! Мужик с Капустой!
Я: Петрой можно. А ласкательно — Петрушка.
Александра: Брокколи! А уменьшительно-ласкательное — Коля!
Мы страшно развеселились, взяли блокнот и при помощи Александриного интернета и Таниных научных знаний составили:
Айва (Айа, Аечка), Бузина (Зина, Бузя), Водяника (Ника), Душица (Душка, Душечка), Дыня (Дынька моя маленькая), Ежевика (Вика. Ежик), Олива (Оленька), Свекла (Светочка), Черника (Черри, снова Ника).
С декоративными растениями вообще хорошо получилось. Оказалось, что некоторые названия просто сами просятся в свидетельство о рождении:
Азорелла, Альфредия, Аралия, Базелла, Валериана, Вероника, Калина, Камелия, Мелисса, Мята, Юкка.
Были приличные и для мальчика, но чаще социальные, обличающие:
Бухарник, Бешеный огурец, Губастик, Ликвидамбар, Ложноколокольчик, Пусторебрышник, Селезеночник, Сердечник, Сисюринхий, Спидиопогон, Трахелиум, Язвенник…
А с другой стороны — Адонис, Пион или Амарант.
Если бы мой мальчик представлялся по телефону «Амарант Иванович», все сразу бы понимали, что он очень красивый, а мама у него немножко чокнутая. Ну, и… все. И если маме для окончательного диагноза достаточно назвать своего ребенка Амарантом, то для мужчины быть только Амарантом недостаточно. Мужчина не может быть настолько красавцем. Это подозрительно.
Нет, не надо нам таких ассоциаций. Вычеркнем сразу Амаранта.
Смешно и грустно.
У мужчины, которого я полюбила так бессмысленно и безнадежно, чей цветок расцвел в моем животе, очень милое крестьянское имя — Иван. Иван Иванович Аистов. И хватит о нем. Больше никогда не вспомню и не произнесу это имя.
Около шести месяцев назад
— Женя, а как мальчика-то назовем?
— Не знаю. Увижу его и пойму.
— Надо бы в честь дедушки Клемента назвать.
— Нет, мам…
— Ну, знаешь! А как тогда??
— Увижу его — тогда и пойму!
— (тяжкий вздох) Только не Витольдом! У меня на даче сосед Витольд, он мою клубнику ворует.
Дверь скрипнула и показался конопатый, толстый нос Милка-искусительницы.
— Здрасьте! — сказала она, сияя улыбкой. — А можно мне вот эту! Вон ту!
Она кивнула на меня. Я была так удивлена, что даже не спрашивала, в чем дело. Подтянулась на подвесной ручке, подтащила ноги к краю кровати, сунула носки в сверкающие тапки и вышла в предбанник райского бокса.
И сразу увидела нашу удивительную Катю, которая сидела в соседней палате, двенадцатой, где в царском одиночестве вызревала таинственная телеведущая. Наша Катя показывала какие-то движения руками, консультировала.
Я отвернулась.
Было неприятно знать, что она не только мне добрые слова говорит.
— Ну, как оно? — радостно спросила Милка.
— Ничего. У вас дело ко мне?
— Ага. Смотри! Вон у той, — она кивнула на двенадцатую палату, — срок 40 недель. Плюс блатная вообще насквозь. Так что она — наш главный враг!
Она что, опять о квартире?
— Да нет у меня врагов! Мне не нужна эта квартира, оставьте меня в покое!
Милка укоризненно покачала головой:
— Это ты сейчас говоришь… А когда делить квартиру начнем, ты ж первая скажешь, что тебе и санузел, и лоджию!
Да что за бред!
— Мила, вы мне больше про эту квартиру не говорите, хорошо? У меня давление поднимается, а мне нервничать нельзя!
Хотела уже вернуться в палату, но Милка уцепилась за мой локоть.
— Стой! Подарок свой заберите! Еле Степановну уговорила пропустить! Будешь мне должна, помни!
И она на мгновение нырнула в коридор, а потом вернулась с маленькой елкой в горшке.