Здесь царило безмолвие, но не такое, как в подземелье. Тишина полянки состояла из множества едва улавливаемых ухом звуков. На вершине кипарисов чуть слышно ухали голуби, в траве стрекотали кузнечики, шелестели густые кроны деревьев, поскрипывали ветки, шептал и захлебывался ручей, убегая под стену.
Я опасливо уселся на валун. Лучи солнца, пробиваясь через плотную хвою, нагрели его даже в тени, но камень не обжигал, его теплота была близка к теплоте моего тела. Время потекло незаметно, я впал в полусонное блаженство, наблюдая, как ветерок играет шевелюрой кипариса. Тихонько удлинялись тени, большие, лимонного цвета бабочки порхали над травой. Высоко в небе проплывали пухлые зеленоватые облака с серебряной оторочкой. Легкий воздух нарушало лишь негромкое пение невидимой птички. Фити-фити-фью-у… – доносилось из плотного переплетения ветвей.
От долгого сидения устала спина и затекли ноги. Я сполз с валуна и улегся на теплую землю, опершись головой о камень. Ветерок усилился, и крона кипариса прямо перед моими глазами зашевелилась, заволновалась, будто живая. Я принялся наблюдать за движением бархатистой хвои, пытаясь отыскать в ее плывущих, дрожащих очертаниях какую-нибудь картинку. Может быть, я заснул, а может быть, и нет. Во всяком случае, все случившееся дальше находилось где-то на границе между сном и явью.
Кипарис от ствола, покрытого морщинистой корой, до самой верхушки кроны, похожей на огромный наконечник стрелы, показался мне родным, милым и драгоценным, словно отец или мать. Острая симпатия к его корням, уходящим в самую толщу земли, тихо и торжественно струящимся по стенам коридоров обители, сжала мое сердце. Он вырос на святой почве, напоен святой водой и сам освятился, мой высокий друг, мой бесценный брат, такой же избранный, как и я. У всякого создания на земле есть своя цель и предназначение, каждому Свет уготовил особую задачу. Из мириадов деревьев лишь несколько десятков удостоились чести подняться за стенами Хирбе-Кумрана, и значит, каждое из них – избранное в своем роде. Пусть пока я не понимаю задачу, возложенную Светом на этот кипарис, но главы направлений или Наставник могут рассказать многое о каждой былинке, растущей внутри стен.
О, уж они, несомненно, знают все секреты, ведают утаенное, созерцают сокрытое. Судьбы всего сущего простерты перед их внутренним взором, словно скатерть на столе в день седьмой. Когда-нибудь и я стану таким же, обязательно стану, ведь я обещал матери и не могу ее обмануть.
В переливчатое трепетание хвои, в беспорядочное шевеление тысяч мохнатых палочек вдруг вторглось организующее начало, словно чья-то невидимая рука принялась рисовать на зеленом фоне, подобно тому, как рисуют палочкой на песке. Дрожащие, разбегающиеся в разные стороны линии быстро начали складываться в подобие человеческого лица. О великий Свет, это было лицо моего отца!
– Шуа, – зеленые губы на кроне зашевелились, но голос раздался у меня в голове. – Шуа, это я, твой отец небесный.
– Папа, папа! – я попытался сесть и не смог. Тело перестало повиноваться, только язык продолжал тяжело ворочаться во рту, с трудом выговаривая слова.
– Папа, где ты?
– Я на небесах, сын мой.
– Почему на небесах? Ты ведь пошел вместе с мамой в Йерихо?
– Скоро ты все узнаешь. Я теперь всегда буду рядом, возле тебя. Ничего не страшись и ни о чем не беспокойся. Иди своей дорогой, а когда захочешь – позови, я откликнусь.
– Папа, папа, не уходи! – закричал я, видя, как расплываются линии, и лицо словно отступает в зеленую толщу хвои. Отец ободряюще улыбнулся и пропал.
Я сел, тяжело дыша. Со лба катились капли пота, словно после долгой пробежки, а от бешеных ударов сердца ткань хитона на груди вздрагивала и морщилась.
Что это было? Сон или пророчество, ведь Всевышний разговаривает с пророками только во сне. Если пророчество, то о чем? Неужели с отцом что-то случилось? Нет, не может такого быть.
Я изо всех сил гнал от себя тревожные мысли. Отец такой крепкий, такой ловкий, осторожный и мудрый, что может с ним произойти? Да и где? Ведь из Кумрана он с матерью отправился прямо в ессейскую общину Йерихо, самую большую общину в стране.
А лицо, возникшее из хвои? Почему из хвои, разве нет у Света другой возможности разговаривать со мной? Правда, пророкам видения являлись в виде намеков, которые надо было разгадывать, напрямую Всевышний беседовал только с Моисеем. Но разве я пророк? И что означает хвоя, почему хвоя, почему дерево?
Вопросы клубились, словно грозовые облака, и сквозь их толщу то и дело острыми молниями проскакивало беспокойство. Я не знал, что со мной происходит, не понимал, куда идти, что делать. А посоветоваться было не с кем.
С Шали я вообще не хотел начинать разговор. Каждое мое слово он превращал в шутку, правда, делая это так смешно, что я сам не мог сдержать улыбку. Смех смехом, но поведать ему столь сокровенную вещь я не мог.
Кифа относился ко мне с повышенной серьезностью, решив заменить все еще отсутствовавшего попечителя. Любой разговор, даже о самой пустяковой вещи, превращался в многословное нравоучение.
Беседовать с Малихом я тоже не хотел. Наши отношения никогда не переступали границы учитель – ученик, не было в них ни теплоты, ни доверия. Конечно, я старательно выполнял все его указания, однако раскрыть перед ним сердце казалось странным и неестественным.
Оставался только Звулун, но при мысли о его ледяных пальцах и грубоватом тоне у меня пропало всякое желание о чем-либо с ним советоваться. О, если бы удалось поговорить с верховным Терапевтом или, еще лучше, с Наставником. Но как это сделать?
Однажды вечером я осторожно спросил у Кифы, где можно отыскать Наставника. Он посмотрел на меня так, словно я сморозил страшную глупость.
– Ты ищешь Наставника? – уточнил Кифа, делая сильное ударение на первом слове. – Ты, ты… Ты просто не понимаешь, о чем говоришь, – он пересел поближе. – Это словно, – он замолчал, отыскивая подходящее сравнение, – словно солнечный зайчик от осколка медного зеркала вознамерился поговорить с солнцем. Где ты, и где Наставник? О разговоре с ним избранные мечтают десятками лет. Да что там о разговоре, просто увидеть его лицо считается величайшим событием в жизни ессея. Ведь через Наставника в наш мир вбрасывается огромное количество Света. По существу он сам и есть Свет, воплотившийся в человеческой плоти.
Кифа очень серьезно смотрел на меня своими огромными черными глазами и говорил, говорил, говорил.
– Наставник слышит каждого ессея, – наконец завершил Кифа свою вдохновенную тираду. – Он читает в наших душах, словно в развернутом свитке. Если Наставник решит, что разговор с ним пойдет тебе на пользу, он найдет способ встретиться с тобой. Но самому искать его не только неприлично, но и просто опасно. Его пути – не наши пути. Комната ужаса далеко не самое страшное препятствие на пути посторонних.
Я отвернулся к стене, якобы для повторения выученного, но на самом деле молча глотал слезы. Выхода не было, мне оставалось только терпеть и ждать, постигая Учение. Чего собственно и добивался Малих.
Глава IXЯ научу тебя летать
Однажды утром, доведя меня до круглого зала, Кифа свернул в другой коридор.
– Ты не ошибся? – спросил я, прикасаясь к его плечу.
– Нет, – досадливо дернул плечом Кифа. – Ты стал похожим на Шали. Вечно всех подозреваешь в ошибках.
– Но комната для занятий находится в другом коридоре, – миролюбиво сказал я, не снимая руки с его плеча, твердого, точно камень.
– У тебя сегодня первый урок по левитации. С другим учителем и в другой комнате. С Малихом ты теперь будешь заниматься только во второй половине дня.
– Уф! Наконец-то! У меня уже голова опухла от зубрежки.
– Зубрежки! – презрительно фыркнул Кифа. – Посмотришь, что будет дальше. Ты пьешь воду из горсти, а черпать ее нужно ведрами.
Комната, в которую привел меня Кифа, по размерам не отличалась от предыдущей. Пока я недоумевал, почему все занятия нельзя проводить в одном месте, дверь отворилась, и через порог медленно перешагнул худощавый старик. Выглядел он довольно странно: гладкое лицо без морщин, молодые глаза, большие красные уши и редкие волосы, белые, точно внутренняя поверхность лулава – пальмовой ветки.
Уши, сплошь осыпанные яркими красными точками, привлекли мое внимание. Присмотревшись, я увидел, что под кожей собрались алые сгустки крови, каждый размером с горчичное зернышко. Незнакомец уловил мой взгляд.
– Ангел Михаэль надрал мне уши, когда я попытался обогнать его над вершиной Хермона, – сказал он, присаживаясь на выступающий из пола камень.
Я обомлел. Еще бы, разговаривать с избранным, соревнующимся в полете с ангелом Михаэлем? Как тут не потерять присутствие духа?
– Ну-ну, – улыбнулся он. – Не смотри на вид кувшина, а приглядись к содержимому.
Улыбка обнажила белые зубы, ровные, точно у юноши.
– Ты, я вижу, наблюдательный мальчик, – сказал незнакомец, продолжая улыбаться. – Внимательно рассматриваешь. Правильно, все правильно. Только научись делать это незаметно. Ты буквально впился в меня глазами.
Я потупился. Щекам и шее стало жарко.
– Меня зовут Енох. Учитель Енох. Я научу тебя летать. Конечно, если ты сам захочешь усвоить мою науку. Ведь никого нельзя ничему научить, можно только научиться.
Уф! Я чуть не застонал, словно от зубной боли. Эту фразу Малих повторял каждый день раз тридцать, а Кифа по вечерам доводил ее ежедневное упоминание до пятидесяти. Теперь еще Енох.
– Давай не будем терять время, – продолжил Енох. – Для начала мы проверим твои способности. Посмотри, что я делаю, и попробуй повторить.
Он снял с плеча небольшую суму, положил ее перед собой, вытащил несколько соломинок и аккуратно опустил на пол. Затем вытянул над ними раскрытую книзу ладонь и начал медленно приближать ее к соломинкам. Когда расстояние сократилось до локтя, соломинки подскочили вверх и исчезли в сомкнувшихся пальцах Еноха.