– Ладно, хватит болтать перед молитвой, – Кифа затянул белый пояс. – Голова прошла?
– Прошла, – я кивнул. – Словно и не ударился.
– Те-ра-певты, – Шали, копируя уважительную интонацию Кифы, по складам произнес это слово.
Он явно хотел продолжить подтрунивание, но Кифа решительно направился к выходу, и Шали ничего не оставалось делать, как стать перед ним, заняв место в нашей цепочке. Скоро мы оказались в Доме Собраний и начали готовиться к молитве.
Теперь я уже знал, что предстоит. Мне хотелось вскочить на гребень волны и, домчавшись до вершины лестницы, вместе с Наставником оторваться от нашего мира и оказаться там… Тут мои мечты прерывались – я ведь не знал, что происходит «там», и как придется себя вести. Я надеялся на Наставника, за полу хитона которого буду держаться, и на милость Господню.
Стоя лицом к стене, закрыв глаза и готовясь к теплому прикосновению волны, я вздрогнул от внезапно пришедшей мысли. Слева и справа, спереди и сзади, вверху и внизу от меня простирался огромный, удивительный мир, населенный бесчисленным множеством существ. Мириады насекомых, сонмы птиц, неисчислимые стаи кошек, нескончаемые табуны диких лошадей, несчетные косяки рыб, дремучие леса, переполненные разными зверями, бескрайние пустыни, высокие горы, моря, острова… – да разве все перечислишь и вспомнишь! И во всей этой бесчисленной уймище существ только человек, наделенный даром речи, способен молиться и воспринимать духовное. Но и среди людей сыны Завета составляют ничтожную часть; большинство разумных поклоняется камню и дереву, приносят жертвы нечисти. И только малые среди малых, дети Света, знают истину и преклоняются перед Всевышним в чистоте и праведности. Ничтожная толика этой малости, избранные, удалившиеся в обитель, идут прямым путем и близки Ему – поступками, словами, мыслями.
И вот я, песчинка в океане существ, населяющих землю, стою в сердце святой обители и готовлю уста и мысли к служению истинному Богу. Удивительное, незаслуженное счастье, сладостная участь, благодатная судьба, бескорыстно дарованное блаженство!
Острое чувство наслаждения пронизало меня от макушки до пяток. Счастье было таким огромным и щемящим, что слезы ручьем покатились из глаз. Все вокруг вызывало у меня умиление. И мои товарищи, и теплые камни Дома Собраний, и холодная вода бассейна, и ледяные руки Звулика, и темнота подземных переходов, и шершавая одежда, и желтые столбики света над столами в нашей комнате. Даже мимолетнее прикосновение мысли к этому богатству, так щедро выплеснутому на меня Отцом Небесным, исторгало новые потоки слез. Грудь содрогалась от рыданий, всхлипы против моей воли прорывались через плотно сомкнутые губы. Я бурно и сладостно плакал от умиления и любви, от счастья причастности и высоты оказанной чести.
Время шло, и я постарался взять себя в руки. Негоже начинать молитву с зареванной физиономией. Я отер лицо рукавом хитона, несколько раз глубоко вдохнул, восстанавливая сбившееся от рыданий дыхание, и приготовился принять «волну».
Время тянулось и тянулось, но ничего не происходило. Я уже хотел открыть глаза, как вдруг почувствовал, как кто-то легонько тянет меня за хитон.
– Ты в порядке? – Кифа участливо смотрел на меня.
– Да, – я удивленно взглянул на Кифу. – А разве можно разговаривать перед молитвой?
– Молитва давно закончилась. Шали пошел в столовую, взять нашу еду, а я остался с тобой. Но ты все молишься и молишься. Как бы нас не хватились.
Несколько мгновений я стоял, недоумевая и удивляясь, но скрепился и постарался напустить безразличный вид. Никто не должен знать, что творится у меня внутри. Настоящий ессей умеет прятать чувства, только пустышка не в состоянии скрыть эмоцию и тут же выбрасывает ее во внешний мир. Так учил меня отец, и я, как ни хотелось рассказать обо всем Кифе, скрепился и промолчал.
– Идем? – почтительно спросил он, и я понял, что за время этой молитвы вырос в его глазах.
Мы вышли на пустую лестницу и начали подниматься к выходу.
– Кто тебя научил так молиться? – спросил Кифа. В его голосе звучало подлинное уважение.
Я немного помолчал, а когда мы оказались на площадке перед дверью, коротко ответил:
– Отец.
– Да, он прав, – сказал Кифа, пропуская меня вперед. – Врата слез никогда не закрываются.
– Ты думаешь? – осторожно спросил я. Мне страшно хотелось узнать еще что-нибудь про рыдания во время молитвы, но прямо спрашивать я не решался, чтобы не показывать, насколько мало мне об этом известно.
– Конечно! – воскликнул Кифа. – Третий Наставник учил: во всех молитвах, и во все часы учения, когда затрудняешься усвоить и понять сокрытое, заставь себя горько плакать. Плачь, покуда глаза твои не покраснеют. Рыдай, сколько можешь, не закрывай врата слез – и пред тобой откроются божественные врата понимания.
– Хм, – сказал я, когда мы подошли к столовой. – А мне отец никогда не рассказывал про третьего Наставника.
– Многие знания передаются в среде простых ессеев без указания на источник. Как данность: словно воздух вокруг нас или небо над головой. Но здесь, в обители, мы держим традицию обеими руками, точно знаем, что откуда растет, и не даем погаснуть даже малейшей искорке, зажженной великими учителями. Ладно, вот и столовая. Там уже начали есть, поэтому давай-ка быстро вымоем руки и займем наши места.
Большой зал перед входом в столовую был абсолютно пуст. Через широко раскрытую дверь не доносилось ни одного звука, видимо, трапеза уже началась, и ессеи тщательно пережевывали сухой хлеб.
Мы омыли руки из кружки черного гранита. Ручеек прозрачной ледяной воды катился, чуть всхлипывая, по желобку, примыкающему к небольшому отверстию в стене, и убегал в раковину, напоминающую формой цветок. Раковина была тоже из черного гранита.
– Вообще-то за опоздание на трапезу полагается большой нагоняй, – прошептал Кифа. – Но все видят, что я с новичком, поэтому на первый раз обойдется. Когда войдешь в зал, поклонись Наставнику и быстренько топай на свое место. На цыпочках, на цыпочках, не стучи своими деревяшками.
Я так и поступил. Наставник сидел во главе стола, его лицо прикрывал капюшон и моего поклона он даже не заметил. Стараясь не шуметь, я прокрался к нашему столу. Шали, сосредоточенно жующий с закрытыми глазами, приподнял левое веко и ткнул пальцем в две небольшие булки, лежащие на моей тарелке. Он все приготовил, мой добрый друг, даже воду в кружку налил.
Я произнес благословение, преломил одну булку, прикоснулся краешком к горстке соли и осторожно откусил. Нет, это не был свежий, выпеченный утром хлеб. В лучшем случае его приготовили вчера вечером. Кифа уселся за стол, разломил булочку и принялся сосредоточенно жевать. По его лицу начало расплываться выражение блаженства. Я перевел взгляд на Шали, он тоже светился от наслаждения.
О великий Свет, что за удовольствие жевать получерствый хлеб! А может, это какое-то духовное упражнение, смысла которого я не уловил?
Шали открыл глаза и утвердительно потряс головой.
«Вот так дела! – подумал я. – Неужели он читает мои мысли?! Ну да, Кифа ведь говорил, что Шали – Вестник. Может, он слышит не только то, что вбрасывает в эфир Наставник, но и мысли простых людей?»
Есть расхотелось, я нехотя пощипал булку, запил водой и отодвинул тарелку. Теперь уже Кифа открыл глаза, постучал пальцем по столу, привлекая мое внимание, и строго показал на тарелку. Убедившись, что я смотрю на него, он сделал жест рукой, ешь мол, и поскорее. Я отрицательно замотал головой. Кифа нахмурился и снова строго постучал пальцем по столу.
Ну и порядочки! Я пододвинул к себе тарелку и нехотя сжевал обе булки. Трапеза кончилась. Кто-то из сидящих неподалеку от Наставника, принялся громко читать благословения. Избранные вторили шепотом. Наставник поднялся первым, за ним встали главы направлений, потом все остальные. Мы поднялись в последнюю очередь и двинулись к выходу.
– Чем ты так наслаждался? – спросил я Кифу.
– М-м-м, – он сжал щепоткой губы и причмокнул. – Свежий овечий сыр, оливковое масло, черные маслины, свежий зеленый лук. Безумно, безумно вкусно!
И он еще раз причмокнул.
– Но у тебя на тарелке я видел только две получерствые булочки?
– П-с-с! – идущий впереди Шали обернулся. – И этому неучу Наставник открыл свое лицо? Порази меня Свет, Кифа, но без протекции тут явно не обошлось.
Он отвернулся и, как ни в чем не бывало, продолжил путь. Сердце мое сжалось. Неужели к Шали вернулось вчерашнее глумливое настроение?
– Поговорим в комнате, – буркнул Кифа.
Солнце уже поднялось над вершинами холмов, и двор обители до самых верхушек стен заполнил густой и тягучий свет, желтый, как сливочное масло. Такой свет я увидел только здесь, в окрестностях Соленого моря, у нас в Эфрате солнце больше походило на белое яблоко, и свет от него исходил тоже белый. Над Хирбе-Кумраном висел оранжевый афарсемон с темными от зноя боками. Палил он нестерпимо и безжалостно, даже за короткое время, которое нам понадобилось, чтобы преодолеть небольшое расстояние от столовой до нашего входа в стену, жар афарсемона успел придавить мои щеки и неприкрытую шею.
Прогулка по темному коридору теперь показалась совсем простым делом. Темнота уже не страшила, а привлекала, после пекла двора в подземелье дышалось легко и свободно. Мы быстро добрались до комнаты и стали переодеваться в коричневые одежды.
– Вкус, – Кифа аккуратно сложил белый хитон и засунул его в нишу, – вкус еды, запахи, даже видения во многом зависят от того, что мы хотим увидеть, услышать или почувствовать. Избранный полностью подчиняет себе тело. Это значит не только научиться преодолевать боль, но и уметь, вернее, заставить тело ощущать то, что хочет ему внушить разум. Я видел стариков, которые радостно улыбались, засовывая пальцы прямо в огонь.
– Но ведь пальцы могут сгореть! – воскликнул я.
– Если ты умеешь только обманывать свое тело, то конечно, могут и сгореть.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что избранные умеют подчинять себе огонь?