Похоже, что их связь не прервалась и после отбытия бывшего коллеги в мир иной. И не то, чтобы Вилен держал на него зло из-за Капы. Нет, причиной была не ревность. Генка и Капа сошлись уже после того, как была поставлена точка в романе молодого сотрудника редакции «Вести Мирного» и метранпажа типографии «Маяк».
Адаев, увидевший впервые Мякушева на пороге своего кабинета в солдатской шинели, и помыслить не мог, что этот прыщеватый паренёк сделает блестящую карьеру — от внештатного корреспондента до редактора главной городской газеты. А потом и вовсе головокружительный подъём — директор типографии, заместитель главы администрации. Завидовал ли он Генке? — Ещё как! Пока тот не попал в аварию. А какая зависть к мертвецу?
Дом с мемориальной доской известен в городе ещё и Шурочкиным огородом- самым гламурным в городе: грядки, засаженные садовой земляникой, овощами и зеленью, обрамлены бордюрами из стриженого самшита, а под ногами похрустывает гравий дорожек. Имеетсяи резная скамейка, по обеим сторонам которой возвышаются декоративные вазы.
В юности Шурочка слыла поклонницей Марины Цветаевой. Кое-кто из горожан утверждает, что шагая по улице по каким-то своим делам девушка декламировала её стихи. Нет, не во весь голос. А так чтобы соблюсти приличия.
Другой источник информации утверждал, что в предпочтении у девушки были строчки о любви, типа:
— Коли милым назову — не соскучишься.
Превеликою слыву поцелуйщицей.
Коль по улице плыву — бабы морщатся.
Плясовицею слыву, да притворщицей.
Сама Шурочка ни в каких-то выдающихся танцах, а тем паче поцелуях замечена не была, большую часть жизни проведя в приёмной директора бумажной фабрики «Заря».
«Скромные, невидные девушки старятся как-то незаметно», — такая мысль посещала многих, кто бросал взгляд поверх плетёного забора, которым посадки под окнами Шурочкиной квартиры на первом этаже отделялись от остального двора.
Шурочка, положив под спину большую расшитую диковинным узором подушку, обычно устраивалась на уже упоминавшейся скамье.
Судя по птичьим трелям, доносившимся из трубки Вилена Владимировича, эта кованая скамья нынче служила местом изоляции для бывшей секретарши самого богатого капиталиста города Мирного.
Окажись журналист сейчас в этом садике, старая дева сначала приветственно помахала бы ручкой, а потом, блюдя социальную дистанцию, решительно указала бы на раскладной стульчик в отдалении.
— Как поживаешь, Шурочка? — Давнее знакомство дозволяло журналисту подобное панибратство.
— Хо-шо-шо…Судя по голосу, на Шурочке была одета маска. — А вы? — Шурочка по давней секретарской привычке соблюдала субординацию и на «ты» не переходила.
— Да грех жаловаться!
— Что в мире делается, Вилен Владимирович? — Голос зазвучал яснее, из чего следовало: маска повисла скорее всего на одном ухе, открыв пожухлый ротик.
— Мор! — мрачно выдавил Адаев и тут же устыдился своего пессимизма. Негоже взваливать дополнительный груз на человека и без того несущего бремя лет.
А Шурочка тем временем тему подхватила:
— Один из сыновей Анастасии Цветаевой тоже умер от инфекции. Давно уже… В гражданскую войну.
«Сейчас оседлает своего любимого конька!»
— Потрясающая и во многом поучительная история сестёр Цветаевых! Две родные души- два полюса. Старшая — поэт- новатор, у младшей- пара забытых нынче книжек. У Марины, подпитывающейся энергией плотской любви, ранняя ужасная смерть. У Анастасии, добровольно вставшей в молодости на путь аскезы, долгая жизнь и мирная кончина.
— И кто прав?
— Не знаю! — доносится из трубки.
«Ответ, достойный мудреца, пусть и доморощенного!»
— Шурочка, я звоню по делу.
— По какому же, позвольте спросить?
— А вы хорошо знали вашего соседа Геннадия Мякушева?
— Раскланивались по-соседски. Да и только.
— А его гражданскую жену вы встречали? — Вилен Владимирович из уважения к покойнице вместо слова «сожительница» употребляет расхожий эвфемизм.
— Капитолина проживала здесь какое-то время. — Последовала пауза. Воображение журналиста нарисовало Шурочкин лоб, который напружинился в стремлении вспомнить конкретные годы. Увы, знаменитая секретарская память стала давать сбои, и женщина ограничилась коротким уточнением:-До его гибели. — До журналиста донеслись какие-то посторонние звуки. «Поправляет подушку за спиной». — А потом начались хлопоты. Капитолина отсудила жильё у родственников в пользу своей дочери.
— Как это ей удалось?
— Геннадий- благородный мужчина-признал отцовство.
— Но ведь дочь погибла в той же аварии, что и Геннадий. Или я не прав?
— После того несчастья у Капы внутри точно течь образовалась. Она стала худая и окаменевшая.
«И денежки за квартиру никуда не вложила. Предпочитала жить скромно и незаметно.
По какой такой причине?»
Глава 16Предупреждён значит вооружён
Итак, его мать ему не родная. А его няня — родная. Слишком это неожиданно, чтобы переварить с ходу. И слишком лично его касается, чтобы новость выплюнуть и растереть.
Нет, пока не укладывается в голове, что София ему никто. А каких-то два десятка лет он был ничем. Пустое место. А есть только готовая на всё яйцеклетка нанятой женщины и первый в колонне сперматозоид мужа его официальной матери.
Трындец! — Так выражался личный водитель отца Толя.
Стук в дверь. Манера матери — звонко и неотвратимо.
— Не помешаю?
«Интересно — чему?» — хотел бы он задать следующий вопрос, но воздержится.
— Я бы хотела, сынок, потолковать кое о чём?
«Они что…сговорились?»
— Не буду ходить вокруг и около. Если карантин продлится ещё пару месяцев, «Библиофилу» придёт «кирдык». Мы с папой — вышли из 90-ых, а потому готовы к любому раскладу. Но за тебя нам тревожно.
— Но мама…я член семьи и должен буду. Короче, как решите, так я…
— Сынок, сидя внутри охраняемого периметра, ты не представляешь, какие…
— Стихии бушуют вне «Красных кирпичиков?»
— Прости за банальность, но напомню: предупреждён значит вооружён.
— Но я не собираюсь ни с кем бодаться.
— А придётся. Эта жизнь устроена именно так. Выживает сильнейший. Остальные удобряют почву.
— Мам, а ты случаем не сгущаешь краски?
— Хотелось бы так думать! — При этих словах она встала и, наклонившись к Луке, чмокнула его в макушку. Как делала всегда. — Я люблю тебя, сынок!
— И я люблю тебя, мама.
На мансарде ещё долго держался аромат её духов. Это мешало сосредоточиться на более радостных предметах.
Глава 17Гипнотические качели
Переулок «Проходной» во времена молодости Бабуленции ухоженностью не отличался. Да и сейчас был немногим лучше. Но всё искупала водная гладь.
Никогда ещё воздух не казался мне таким вкусным! Я нарезаю круги вокруг озера и дышу, дышу, дышу. Мало-помалу альвеолы моих бронхов выдавливают молекулы тюремного СО2. А с ними и память о том, как лязгали двери, когда двигались в пазы мощные штыри.
В камере матрацы убирают после ночного сна — ни прилечь, ни подремать. Так что после отбоя бухаешься в койку и спишь, как убитый. (Выражение Бабуленции.) Удивительное дело, но в тюрьме мне снились только хорошие сны. Наверное, так мозг защищается от негатива.
Сокамерницу раздражало моё «мельтешенье». Я вынуждена была значительную часть времени сидеть за столом. Зато когда её уводили к следователю… Я двигалась по кругу, воображая, что гуляю вокруг озера. Чего-чего, а воображением не обделена. И оно одаривало шелестом камыша, хлопаньем утиных крыльев, соловьиными серенадами.
Переносилась и в дом Дамировых. Картинки представлялись такими яркими, будто смотрела фильм. Ночью шёл его повтор. Но эту тему надо закрыть. Где — я, и где Дамировы!
Пора подумать о ночлеге. Бросаю последний взгляд на воду. А на ней отчётливо прорисовывается острый угол. Это по своим делам плывёт ондатра. Если она до сих пор живёт здесь… Значит ли это, что вода достаточно чистая?
Я разворачиваюсь и тут же спотыкаюсь о пластиковую бутылку. Волна ярости поднимается внутри. Гашу её глубоким вдохом и протяжённым выдохом. А ругательное слово, готовое сорваться с языка, выплёвываю. Потом нагибаюсь и поднимаю пластик. В память о Бабуленции.
Бесцельное брожение по улицам. В кошельке — ни копейки. Да и кошелька нет.
Ничего не остаётся как идти в общагу. И я присоединяю свои шаги к стотысячному топоту Мирного. Приблизительно столько людей, согласно индексу самоизоляции, находятся в этот момент вне своих домов.
Иду по мосту ФУБХУХО быстрым шагом. От долгого простоя мышцы радуются каждому движению. Но к «Голубятне» прокрадываюсь с тыла- со стороны мусорных контейнеров. Удача! Возле них маячит знакомая фигура. При виде её оживает Бабуленция:
— А вот и мистер Контейнер!
Так она прозвала дядю Колю. Из-за его привычки таскать из него всякий хлам.
— Синдром Плюшкина излечению не подлежит!
Бабуленция явно на взводе.
Давно её было не слыхать. Скорее всего, она или то, что от неё осталось, постепенно перемещается в какие-то отдалённые сферы. Отсюда и связь нерегулярная.
Дядя Коля блюдёт масочный режим. Но как всякому очкарику ему непросто: очки запотевают. И он протирает их костяшками пальцев.
Стоп-кран! У меня чувство, что меня сначала бережно взяли на руки, а потом уронили.
— Тикай! — вопит Бабуленция мне в ухо. Почему на украинском?
Так и не найдя ответа, даю дёру.
А вслед несётся голос дяди Коли:
— М-и-и-р-ра! Ты куда? Погоди!
Но я уже несусь во весь дух. По мосту ФУБХУХО. Потом по улице и без сил падаю на скамейку. Отдышавшись, бреду куда глаза глядят. «И куда ноги несут!» — уточняет Бабуленция.
Ноги приносят меня в самый центр Мирного. Глаза скользят по современному зданию — сплошь стекло. Его возвели то время, когда я была в «Божьей коровке». Но у меня ощущение, что оно мне знакомо. «Это называется дежавю!» — объясняю я себе и плетусь дальше. Снова усаживаюсь на скамейку. «Стекляшка» и отсюда хорошо просматривается, особенно крыльцо. К перилам привязан пёс. Очень породистый. Он благосклонно принимает восхищённые взгляды редких прохожих.