И на этом странности не заканчивались. В доме не было ни пылинки, ни следов грязи, хотя Адалин не видела, чтобы он что-либо убирал с момента ее приезда. Все выглядело безупречно — как новое, несмотря на очевидную древность.
И она не забыла, что увидела, когда впервые заглянула в окна снаружи — обветшалые, покрытые пылью комнаты, совсем не такие, какими оказался интерьер поместья на самом деле.
Это не могло быть простым совпадением. И уж точно не следствием того, что она… теряет рассудок.
А когда она дала ему шанс быть откровенным, рассказать правду, он воспользовался тем путем отступления, который она ему оставила — он полностью избежал этой темы, сказав, что они с Дэнни в безопасности.
Как можно было не воспринять это как своего рода признание? Признание того, что у него действительно есть доступ к магии.
Почему я вообще стою здесь и пытаюсь осмыслить все это рационально? Шесть месяцев назад за подобные мысли меня бы отправили на психиатрическое обследование.
Почему бы ей не поверить в магию — после всего, что она видела?
А если Меррик не тот, кем кажется… Не разумнее ли было бы просто схватить Дэнни и уйти, броситься навстречу буре, чем расслабиться и довериться этому человеку?
И все же, несмотря на все, через что им с братом пришлось пройти, несмотря на странности, заполонившие мир, Адалин верила: Меррик не причинит им вреда. Она чувствовала это каждой клеточкой тела, всей душой. Если бы ей пришлось оставить Дэнни с кем-то — это был бы он.
На этом этапе… что еще оставалось?
Ничего.
У нее сжалось в груди, и она подняла руку, чтобы нежно потереть пространство между грудями, словно это могло стереть боль.
Мир стал слишком большим. Без привычных технологий — пугающе огромным. Она каждый раз замедляла Дэнни, когда у нее случался приступ. Сколько еще пройдет времени, прежде чем она станет обузой? Сколько еще до того момента, когда она будет замедлять его настолько, что станет для него опасностью, а не защитой?
Я уже это делаю. Каждый раз, когда у меня начинается припадок, он должен выбирать: остаться со мной и защищать — или бежать, спасая себя. И он всегда остается.
Это неожиданное затишье — облегчение от головной боли, головокружения, судорог — было всего лишь глазом бури8. Временной передышкой в самом центре урагана.
Вздохнув, Адалин отступила от окна и медленно пошла по бальному залу, оглядываясь по сторонам. Свет, струившийся сквозь распахнутые шторы, был тусклым и прохладным, но достаточным, чтобы рассмотреть детали, ускользнувшие от нее в ту первую ночь.
Потолок, как и пол, был выполнен из золотистого дуба. По краям комнаты и вокруг утопленных участков потолка, откуда свисали три хрустальные люстры, тянулись массивные бордюры. В дереве были вырезаны замысловатые узоры — особенно вокруг оснований люстр, где резьба стилизованно расходилась лучами, словно солнце. Окна в высоких арках поднимались почти до потолка; над ними, в закругленных нишах, были изображены голубое небо, легкие облака и цветы, что добавляло помещению света и жизни.
Стены были выкрашены в грязно-белый, а между окнами их пересекали изящные деревянные колонны с искусной резьбой, тянущиеся от пола до потолка.
Адалин могла лишь представить, как эти люстры сияли вечерами, отражая свет на лакированном полу, как окна искрились в отблесках, а музыка наполняла зал, вырываясь наружу в открытые двери, ведущие в сад, где танцующие пары могли ненадолго исчезнуть в темноте.
Но все это осталось в прошлом.
Почему Меррик жил в таком роскошном доме? Почему допустил, чтобы снаружи он пришел в запустение? Впрочем, какое это теперь имело значение?
Топот ее ботинок гулко разнесся по пустому залу. Она подошла к своему рюкзаку, опустилась на корточки и расстегнула молнию. Прокопавшись ближе к самому дну, она нашла то, что искала — аккуратно завернутый в чистую футболку кассетный плеер. Если бы не «Странные дела», Дэнни, возможно, и не знал бы, что это за штука, когда она впервые обнаружила его в заброшенном ломбарде.
Адалин не планировала его брать. Это было непрактично: батарейки нужнее были для фонариков и приборов, от которых зависела их безопасность.
Они искали припасы — походное снаряжение, ножи, оружие. Все было собрано с умом и осторожностью. Но ее внимание привлекла стопка кассет с хорошо знакомыми именами: Бетховен, Моцарт, Чайковский. Не раздумывая, она сунула несколько в сумку, вместе с одним из плееров из пластиковой корзины — тем, что был со встроенным динамиком, — и наушниками.
Спрятав футболку обратно, она открыла проигрыватель и посмотрела, какая кассета внутри. Лучшие хиты Бетховена. Захлопнув крышку, она перемотала пленку, пока не нашла начало нужной композиции, встала и подошла к пианино. Осторожно поставила плеер на крышку и нажала кнопку воспроизведения.
Завораживающе красивые ноты Лунной сонаты зазвучали из динамика и растеклись по залу, как дым, касаясь каждой поверхности, заливая пространство тишиной и светлой грустью. Адалин закрыла глаза и подняла руки — ее пальцы задвигались в воздухе, словно она действительно играла, покачиваясь в такт музыке.
Ее самое раннее воспоминание — ей было всего четыре — связано с тем, как отец, сидя за пианино в комнате для гостей, поднял ее и усадил рядом на скамью. Он положил свои пальцы на клавиши, посмотрел на нее и, улыбнувшись, начал играть именно эту мелодию.
Адалин тогда буквально замерла от восторга. Этот момент стал для нее началом — с него началась ее любовь к фортепиано. Этот путь вел ее много лет, вплоть до недавнего прошлого… до тех пор, пока все это не исчезло.
Та жизнь — ушла. Отец, ее первый и самый терпеливый учитель, исчез. Мать, которая сопровождала ее на каждую репетицию, каждый сольный концерт, соревнование — по танцам, игре на фортепиано, даже по волейболу — тоже осталась лишь в памяти. Всегда поддерживала, всегда верила. А теперь остались только Дэнни и Адалин.
И совсем скоро… останется только он.
Но этот момент, это место… неужели это не был шанс? Маленький, мимолетный шанс вернуть кусочек той жизни, хоть на мгновение?
Я никогда не танцевала в бальном зале. Почему бы не попробовать? Пока мне хорошо… пока могу.
Улыбнувшись, она перестала «играть» в воздухе. Раскачиваясь все шире, она скинула туфли и позволила музыке увлечь себя, раствориться в ней, как капля в реке.
* * *
Меррик мерил шагами кабинет, сцепив руки за спиной — не столько из привычки, сколько из необходимости. Он не мог позволить себе случайных всплесков магии — в его нынешнем возбужденном состоянии даже малейшая утечка могла оказаться опасной. Все, чему он научился за свою долгую жизнь, подсказывало: ситуация выходит из-под контроля. И это была проблема. Большая проблема.
Смертные и близость к ним никогда не приносили ничего, кроме боли. Потери были неизбежны.
Адалин не выходила у него из головы, несмотря на то, что он держался от нее подальше со вчерашнего утра. Он заперся в своем кабинете, намереваясь углубиться в книги с пыльных полок — в поисках ответов, хоть каких-то сведений о пробужденных лей-линиях, измененной природе магии, жизни и смерти в этом новом, изменившемся мире.
Но вместо этого он снова и снова возвращался к одному: как направить свою силу на исцеление.
Он часами перелистывал старинные тома, осторожно перебирал страницы, хрупкие, как сухие листья. Многие из них превратились бы в пыль от одного прикосновения, если бы не его магия, удерживающая их в целости. Он искал — упрямо, отчаянно — хоть намек, что чернокнижники, подобные ему, могут исцелять смертных.
Напрасно.
Исцеление было прерогативой ведьм — которые, несмотря на человеческие заблуждения, отличались от рода Меррика — и фэйри.
Даже после того, как он наконец оторвался от этих поисков — уже глубокой ночью, когда небо лишь изредка освещалось вспышками молний, — он продолжал думать об Адалин. О том, как она выглядит, как звучит ее голос. О том немногом, что он знал о ее жизни и обстоятельствах. О той силе, храбрости и внутреннем стержне, которые она проявила за столь короткое время, проведенное здесь.
Он хотел быть рядом. Хотел прикасаться к ней. Целовать ее. Пробовать ее на вкус.
Это неоспоримое влечение выбивало его из колеи. Веками он контролировал себя, довел свою дисциплину и отстраненность до совершенства — словно клинок, созданный для самозащиты от неумолимого мира. Магия была у него в крови. Магия пронизывала самые фибры его существа. Это было его призвание, его цель, и люди всегда противостояли этому.
Но, пожалуй, еще более тревожащим было то, что какое-то более глубокое чувство — глубже даже инстинктов, подсказывавших ему выслать людей прочь — подсказывало, что она была его предназначением. Что Адалин была целью, ради которой он существовал. Как он мог принять то, что ошибался больше тысячи лет… и все это изменилось всего за два дня?
Это была похоть. Опасная похоть, сильная похоть — но не более того.
Он скользнул взглядом по раскрытым книгам, раскиданным по столу, прежде чем вновь начать шагать по комнате. Все это было лишь отвлечением, пустой тратой времени, не сулящей никакой награды.
Шторм или нет, но ему нужно было избавиться от людей. Он не мог рисковать тем, что кто-то получит над ним власть — не теперь, когда его сила достигла таких масштабов. Если он уже успел так сильно увлечься ею за столь короткое время, что будет через неделю? Через месяц? Останется ли в его сознании хоть одна мысль, не связанная с ней?
И это даже не принимая во внимание вопрос его магии. Ради собственной безопасности он обязан был скрывать от них свои способности. Казалось, теперь они считали его ворчливым, но в целом доброжелательным незнакомцем, и после преодоления начальной настороженности между ними установились довольно мирные отношения. Но как быстро все изменится, если они узнают, кто он на самом деле? Согласно опыту Меррика, люди склонны считать непонятное — особенно магию — воплощением зла.