Барри Вайн был крепкий мускулистый человек среднего роста. Не поддерживай он себя в хорошей форме — неизбежно казался бы низеньким. И не то чтобы скрытно, но уж точно никому не докладываясь, он ходил в спортзал поднимать тяжести. У него были короткие и густые рыжеватые волосы, того типа, что могут поредеть, но не до плеши, и короткие усики — темные, не рыжие. Есть люди, которые всегда выглядят одинаково, их узнаешь моментально. Такие лица просто всплывают из памяти и вмиг встают перед внутренним взором. Не таково было лицо Барри. В нем было что-то изменчивое, неуловимое: при определенном свете и ракурсе он выглядел мужчиной с резкими чертами и волевым подбородком, но в другие моменты в глаза бросались его почти женственные нос и рот. Только взгляд у него никогда не менялся. Небольшие темно-синие без малейшего пятнышка глаза равно пристально и внимательно смотрели и на друга, и на подозреваемого.
Инспектор Вексфорд, которого жена звала либералом, в жизни старался быть, по крайней мере, терпимым и сдержанным, хотя часто (как ему казалось) преуспевал здесь лишь настолько, чтобы оставаться «просто раздражительным».
Бердену до его второй женитьбы и в голову не приходило — а когда ему говорили, он, должно быть, не слушал, — что может быть какая-то мудрость или ценность в иных взглядах, кроме самого кондового консерватизма. Идея полицейского как тори в шлеме и с дубинкой не вызывала у него никаких сомнений и размышлений.
А Барри Вайн о политике не думал. Он был настоящий англичанин, в большей степени англичанин, чем оба его начальника. Голосовал он за партию, которая в последнее время принесла больше пользы ему и его близким, а были ли это левые или правые — практически все равно. «Пользу» он считал в денежном выражении: если уменьшились какие-нибудь траты (например, произошло снижение налогов или цен), и жизнь стала удобнее и проще.
Если Берден верил, что счастливая жизнь настанет, когда все будут поступать так же, как он сам, а Вексфорд считал, что мир станет лучше, если люди научатся думать, то Вайн не поднимался даже до такой примитивной метафизики. Для него человечество делилось на большое (хотя недостаточно большое) сообщество законопослушных людей, которые работали, имели дома, обеспечивали своим семьям ту или иную степень процветания, и массу других, которых он узнавал моментально, даже если они не успели еще совершить никакого преступления. Это деление не имело ничего общего с классовой системой, как то могло бы оказаться у Бердена. Вайн говорил, что способен угадать потенциального негодяя даже в человеке с титулом, «поршем» и банковским счетом в несколько миллионов, — и равно в человеке с манерами кембриджского профессора истории искусств или повадками землекопа. Барри Вайн не был снобом, и к землекопам он скорее питал симпатию. Он узнавал преступную личность по другим критериям, отчасти, возможно, интуитивно, хотя сам называл это здравым смыслом.
Приятели Энди Гриффина, как выяснилось, почти каждый вечер собирались в майрингемском пабе под названием «Слизень и латук». Вайн поставил всей компании по полпинты «Эббота» и сразу пустил в ход свое чутье, определяя преступный потенциал этих четверых парней.
Двое были безработные, но это нисколько не мешало им регулярно появляться в «Слизне». Вексфорд оправдал бы их тем, что человеческая натура требует хлеба и зрелищ, Берден обвинил бы в безволии, для Вайна же это просто указывало на то, что эти двое, возможно, готовы с корыстной целью нарушить закон. Из двух оставшихся один был электриком — и все ворчал, что из-за спада в экономике работы стало меньше, — а второй посыльным в круглосуточной службе доставки, он называл себя «мобильным курьером».
Для слуха Барри Вайна была особенно неприятна одна фраза — ее часто произносят в суде обвиняемые и даже свидетели: «Я мог там быть». Что это значит? Да ничего! И даже меньше, чем ничего. В конце концов, любой мог бы оказаться практически где угодно и мог бы практически что угодно сделать.
И когда безработный Тони Смит сказал, что 11 марта Энди Гриффин «мог быть» в «Слизне и латуке», Вайн не придал его словам ни малейшего значения. Другие еще прежде сообщили ему, что Энди в тот вечер не видели. Кевин Льюис, Рой Уокер и Лесли Седлар твердо помнили, что Гриффина не было с ними ни в «Слизне», ни позже в «Домике с пандами». Куда меньше определенности они могли предложить в ответ на вопрос, где он находится в данную минуту. Тони Смит сказал, что в «старом добром» «Слизне» Энди «мог быть» вечером в воскресенье. Остальные не могли ни подтвердить, ни опровергнуть этого — то был единственный вечер, когда они пропустили поход в пивную.
— Он ездит на север, — сказал Лесли Седлар.
— Это он вам так говорит или вы это знаете? Осознать разницу между тем и другим им было непросто. Тони Смит настаивал на том, что он точно знает.
— Он ездит на север с грузовиком. Он же все время ездит, ну?
— Он больше не работает, — сказал Вайн. — У него уже год нет работы.
— Когда работал водителем, ездил постоянно.
— А теперь?
Он говорил, что ездит на север, — и они верили. Просто им не было особого дела до того, куда ездит Энди. Что им Энди? Вайн спросил Кевина Льюиса, который показался ему самым разумным и, вероятно, самым законопослушным из четверых, где, по его мнению, может находиться сейчас Энди.
— Куда-нибудь отправился на своем мотоцикле, — сказал Льюис.
— Ну а куда бы это? В Манчестер, в Ливерпуль?
Казалось, они и не знают, где находятся такие города. В памяти Кевина название «Ливерпуль» вызвало только рассказы «его старика» о каком-то «мерсийском звуке»[13], что был популярен, когда папаша был молодым.
— Ну это если он все же на севере. Если же я скажу, что он не уехал, а слоняется где-то в округе?
Рой Уокер покачал головой.
— Нет, не слоняется. Только не Энди. Энди был бы в старом добром «Слизне».
Вайн понял, что побежден.
— А где он брал деньги?
— По-моему, получал пособие, — сказал Льюис.
— И все? Только это? — Никогда не усложняй. Вайн понимал, что спрашивать о «дополнительных источниках дохода» было бы бесполезно. — Других денег у него не было?
На этот раз отвечал Тони Смит:
— Могли и быть.
Они примолкли. Им больше нечего было рассказать. Им пришлось серьезно напрячь воображение, и в итоге они переутомились. Новая порция «Эббота» могла бы их оживить — опять «могла бы»! — но Вайн чувствовал, что игра не стоит свеч.
Трубный голос миссис Вирсон был продуктом воспитания в закрытом пансионе для девочек сорок — сорок пять лет назад. Она распахнула перед инспектором Вексфордом дверь Тэтчед-Хауса и с несколько подчеркнутой любезностью пригласила его войти. Платье с цветочным орнаментом сидело на ней, как огромный чехол для мебели. Волосы ее сегодня были причесаны и уложены. Завитки и волны прически выглядели жесткими, будто вырезанными. Навряд ли все это было сделано специально для него, но ее отношение к инспектору определенно переменилось — что-то. должно быть, произошло после его первого визита. Может, дело в настойчивом желании Дейзи видеть его и говорить с ним?
— Дейзи спит, мистер Вексфорд. Видите ли, девочка все еще в глубоком шоке, и я настаиваю, чтобы она как можно больше отдыхала. — Инспектор покивал, не зная, что ему добавить к этому. — Она проснется к чаю. У этих юных особ, как я заметила, в любых обстоятельствах сохраняется здоровый аппетит. Давайте пройдем сюда, подождем ее. Полагаю, вы кое о чем хотели бы со мной потолковать, ведь так?
Инспектор не мог позволить себе упустить такую возможность. Если у Джойс Вирсон было что ему сообщить, а не иначе именно это и означало ее «хотите потолковать», — он выслушает с интересом. Но когда они сели друг против друга в гостиной на обитые ситцем стулья у кустарного кофейного столика, инспектор увидел, что Джойс не торопится начинать разговор. Это не было смущение, застенчивость или неуверенность. Она просто задумалась, возможно, решая, с чего начать. Инспектор не спешил ей в этом помочь. При его положении, опасался он, это будет выглядеть как допрос.
Наконец она заговорила.
— Конечно, все, что случилось в Танкред-Хаусе, — страшная вещь. Когда я узнала, я не спала две ночи подряд. Это просто самая жуткая весть, которую мне пришлось получить за всю жизнь.
Инспектор ждал, когда последует «но». За вступительным заявлением о том, что произошла трагедия, ужасная беда, как правило, начинаются оговорки. Выражение участия в таких случаях служит как бы извинением, предваряющим неуважительные высказывания. Но никакого «но» не последовало. Миссис Вирсон удивила его своей прямотой.
— Мой сын хочет обручиться с Дейзи.
— Неужели?
— Миссис Коупленд эта идея не нравилась. Наверное, ее нужно называть Давина Флори или миссис Флори или как-то так, но от старых привычек не так просто отказаться, правда? Простите меня, я, наверное, старомодна, но, по-моему, замужняя женщина должна носить фамилию мужа. — Она подождала, не скажет ли инспектор что-нибудь, и, не дождавшись, продолжила: — Да, ей эта идея не пришлась по душе. Конечно, я не имею в виду, что она имела что-то против Николаса. Просто у нее была глупая теория — простите меня, но я считаю это глупым, — что прежде чем остепениться, Дейзи нужно вволю пожить для себя. Я могла бы ей возразить, что когда она сама была в возрасте Дейзи, замуж выдавали совсем девочек
— Ну и?
— Что — «ну и»?
— Вы говорите, что могли бы возразить. Вы сказали ей это?
По ее лицу пробежала раздраженно-настороженная гримаса. Затем она улыбнулась:
— Не думаю, что должна была вмешиваться.
— А что думала мать Дейзи?
— О, это неважно, что думала Наоми. Мнение Наоми ничего не значило. Понимаете, миссис Коупленд была Дейзи скорее матерью, чем бабкой. Она за нее все решала. То есть, в какую школу она будет ходить и все такое. Да, у нее были большие замыслы в отношении Дейзи, или Давины, как она упорно звала девочку и всех путала. Она распланировала всю ее жизнь наперед. Сначала университет — конечно, Оксфорд, — после этого бедная малышка должна была провести год в путешествиях. Не по тем местам, куда захочется поехать любой девушке — я имею в виду Бермуды или,