Вся Москва пела и гуляла в эти светлые, короткие летние ночи. По площадям и улицам, взявшись за руки, с букетами сирени бродила молодежь из разных стран — мексиканцы в широкополых сомбреро, какие-то узкоглазые китайцы и даже негры, которых там, в Америке ожидали зверства куклуксклановцев и костры линча, широко улыбались обезьяньими губами, пританцовывая с русскими девушками «Катюшу». А по Москве-реке скользили водные трамвайчики — мимо башенных высоток, под выгнутыми мостами и расцветающим салютными гроздьями небом. «Речка движется и не движется, вся из лунного серебра…» — пели юные голоса. Виктория чувствовала, как по спине побежали мурашки и душа занялась волнением. «Жизнь-то, жизнь-то теперь какая!» — замирала она, поправляя на коленях укутанный в одеяло чугунок с картошкой.
— Смотри, смотри Анатольевна! Модницы все в белых босоножках и юбки широченные, надо себе такую сварганить, — тыкала пальцем в экран Ольга. — У меня была точь-в-точь такая! Темно-синий штапель в горох, солнце-клеш. И босоножки на каблучках беленькие, «скороходовские», — оживилась вдруг Виктория, — и Волга наша не хуже этой Москвы-реки была, а уж берега!
— Ой, что-то не представляю тебя, Анатольевна, на каблучках, да в клеше! Для клеша надо талию как у Елены Великановой.
— А у меня и была такая. Остап двумя руками почти обхватывал чуть-чуть не смыкались. Правда, ручищи у него огромные… токарь-разрядник, передовик производства…
— Ага, размечталась, Анатольевна, разволновалась! Рано тебе, видать, в бабки-то записываться. Совсем на себя рукой махнула. Хоть бы волосы подкрасила, кому она, седина-то, твоя нужна? За нее премиальных не дадут, завела свою привычную песенку Ольга. — Вон в универмаг хну завезли, я тебе тоже возьму. Мы здесь такую красоту наведем — выйдешь в свою библиотеку кралей Наповал всех сразишь!
— Да что ты, Оль, смеешься! Поздно мне уже фасонить-то. Дай Бог, чтобы ноги не подвели — сына еще поднять надо. Не хватает ему только матери-инвалидки. Вот чего я пуще смерти боюсь… — тяжко вздохнула Виктория.
На экране показывали концерт. Присядкою шли хлопцы в широченных шароварах, а вокруг бегали в мягких сапожках, кружили подбоченясь девчата, так что ленты разлетались от пышных венков и колоколом вставали расшитые узорами юбки. А за ними, во всю огромную сцену трепетало на ветру, как-то хитро представленное гигантское знамя с величавым профилем Ленина.
— Ну ладно, пойду спать, засиделась, — решительно поднялась Виктория, стиснув подступившую комом обиду. У себя в темноте бухнулась на кровать и, обнимая теплый чугунок, расплакалась под бодрый голос за стеной: «Если бы парни всей земли…». И чем сильней ликовал хор: «Вот было б весело в компании такой, а до грядущего подать рукой», — тем тяжелее становилось утопавшей в горьких слезах женщине. За сына, за Лешу больно! Интересное время-то, героическое, а он где-то сбоку-припеку оказался. Ведь как о Москве мечтал, до поздней ночи в ансамбле репетировал! А перед самой поездкой ему объявили, что солистом с ансамблем поедет другой, потому что, дескать, так решило руководство. Алексей не понял. Потом сосед, состоявший в заводском партийном бюро, объяснил:
— Это потому что ты из семьи репрессированных, а в Москве фестиваль международный, иностранцев полно, сам знаешь, что может быть. Провокации разные, шпионаж. Репутацию комсомола всеми силами беречь надо…
Алексей просидел чуть не сутки на голубятне. Не хотелось ему сожалений и объяснений, страшно было смотреть на мать. Ведь она так уж за сына всем радовалась, так радовалась, словно сама на Международный Фестиваль ехала.
А на рассвете спустился он вниз, бесшабашный и злючий. Зашагал тяжелой поступью напролом — через газоны и клумбы — к себе, с нерадостной вестью. Сам не зная зачем, пригнул ствол молоденькой яблоньки-дичка, наломал влажных от росы веток, облепленных блестящими краснобокими яблочками из тех, что называют «райскими». И с облегчением вздохнул отпустило сердце, полегчало. А когда с порога протянул ветки матери, опухшей от слез, испуганной, улыбнулся виновато и весело:
— Чепуха это все, мам. Честное слово, буза… Я еще им всем такое, такое покажу… Увидишь! — обещал он, шмыгая носом в теплых объятиях.
В Москве, конечно, Международный Фестиваль. Столица в центре внимания всей планеты, ну а в Волгограде — шапито со зрительным залом почти на полтысячи человек! Все второе отделение выступают кавказские джигиты на изумительных стройных, золотистых конях. В центре манежа старец с седой аккуратной бородкой, в белой лохматой папахе и алой черкеске, туго стягивающей узкий, гордо выгнутый стан. Повелительно щелкает длинный бич, сверкают в свете прожекторов серебряные газыри и несутся по кругу, вздымая опилки, легконогие скакуны. Брезентовый купол распахивается прямо в горную волю, где дымятся костры над бурной рекой и тянет из аула лавашем и жареным на огне мясом. Откуда явилось все это в Лешкином воображении — от Лермонтова, Пушкина, Толстого, читанных в соответствии со школьной программой, торопливо и жадно? Или иными путями запала в душу парня романтика вечерних зорь и конных караулов, далекий собачий вой и отчаянная перестрелка на скаку — на бешенном скаку по каменистой, полынно-сизой равнине? Так или иначе, но никогда еще не осеняло его такое уверенное и горячее чувство собственности — его это все, его, кровное, необходимое, единственно настоящее: взлетающие над лошадиными спинами поджарые парни, темнобровые красавицы под белыми вуалями, гарцующие боком в седле, так что подпрыгивают на груди смоляные косы и вздымаются воздушные юбки, открывая высокие, с рядом замысловатых серебряных застежек, сапожки.
Следующим вечером Алексей был у цирка, решив тайком перемахнуть через ограду, отделявшую от пустыря цирковые владения. Денег на билеты у него не было, а если бы и нашлись, то тратить бы их не стал — ведь уже понял, что торчать ему здесь как привязанному, каждый вечер до самого конца гастролей, аж до 29 августа. А это такие расходы — и миллионер разорился бы. Алексей был абсолютно уверен в своей правоте и потому особенно жесткой показалась ему чья-то рука, больно ухватившая безбилетника за ухо. Он стоял скрючившись, не решаясь шелохнуться и слушал быструю, гортанную с сильным акцентом речь, в которой особенно странно звучало многократно повторенное слово «милисья». А когда рука разжалась, Лешка выпрямился и увидел перед собой не милиционера, а того самого старика, оказавшегося без папахи совсем низеньким, чуть не на голову ниже его, и почти полностью плешивым.
Снизу вверх старик окинул парня грозным взглядом и задумался, сдвинув кустистые седые брови:
— Лошадей, говоришь, любишь? Цыган, что ли? Н-э-эт? Смотри, мнэ нэ врут! Иди со мной, сейчас мы все тебя хорошо осмотрим…
У вагончиков с лошадьми суетились одетые к выходу джигиты — проверяли седла и снаряжение.
— Аслан! Гляди сюда — я студента привел. Помогать тебе на конюшне просится, — подтолкнул старик Алексея вперед. Подошел молодой кавказец с пристальным суровым взором и кинжалом в серебряных, украшенных узорчатой чернью, ножнах. За ним подтянулись остальные, обступив добровольца. Алексей опустил глаза, не находя нужных слов и конечно же, не догадываясь, что каждая секунда этих смотрин добавляла счет в его пользу. Кудрявый, черноволосый, высокий и очень худой подросток, будто еще не решился стать юношей: стоял по школьному, переминаясь с ноги на ногу, не смея засунуть в карманы крупные кисти, высунувшиеся из коротких рукавов явно маленького ему латанного свитерка. На смуглые щеки падала тень от длинных, девичьих ресниц.
— Пусть поработает, дядя Серго, — сказал старику Аслан. Но дядя Серго не мог ошибиться и потому сказал: — Хорошо, ступай в зал через эту дверь. Завтра придешь рано утром, будешь конюшни чистить. Посмотрим, какой ты мужчина. Скажешь — Серго Караев на работу взял.
…За два летних месяца, проведенных с семьей осетинских наездников Караевых, Алексей узнал, что быть мужчиной — это много и честно работать, не пасовать перед трудностями, беспрекословно слушаться старших и никогда, ни при каких обстоятельствах не делать ничего, за что может стать стыдно. У джигитов это называлось честью.
Узнал он еще многое о лошадях, Кавказе и цирке. Оказалось, что кроме грузин и армян, в горах проживают разные народы, но самый древний и отважный из них, конечно же, осетины, являющиеся арийцами и православными, что цирковое искусство произошло от конных соревнований, а лошадь — самый верный спутник человека. Алексей изучил характер каждой из своих подопечных и завел крепкую дружбу с трехлетним жеребцом Персиком, умницей и шутником, для которого таскал из дома куски сахара и каждый раз сдерживал радостный визг, чувствуя на ладони мягкие теплые губы, осторожно берущие лакомство и шумное благодарное фырканье. Номер Караевых считался гвоздем представления, за который боролись в Дирекции Союзгосцирка самые престижные программы. Но Караевы не соблазнялись престижными гастролями, выбирая периферийные маршруты.
— Это я круг почета делаю. Своих военных друзей объезжаю. И живых и погибших. Память, внучек, как родник в душе. Без него — все сухими колючками зарастает, — объяснил однажды дядя Серго Алексею свой приезд в Волгоград.
— Я уже здесь, в Сталинграде, третий раз. Живых-то, конечно, никого не осталось. Просто по городу гуляю. На курган Мамаев ходил, у огня постоял. Хорошо, празднично, торжественно, как утром в горах… Слышал, твой отец тоже в этой земле остался. Жаль, не видит сына — хороший джигит у него растет.
Не знал Алексей, что побывал дядя Серго у него дома, пил чай с Викторией в их маленькой комнате, выспрашивал про родных и хвалил матери парня, попросив на прощание не рассказывать о его визите.
Произошло это в конце августа, когда цирк готовился к отъезду, обрывая связи с приютившим его на лето городом. Тогда-то дядя Серго впервые назвал Лешу «внучком».
Алексей удивился, когда мать вдруг сама предложила:
— А может сводишь нас с Ольгой в цирк, Лешенька?