поцелуях в олеандровых кустах, сопровождающих любую рекламу жевательной резинки или новой зубной пасты: «А вы не забыли освежить свое дыхание, прежде, чем обняли ее?» Фу! Неизвестно как американцам, а Жан-Полю блевать хочется от этих счастливых лиц, сладострастно пережевывающих какую-нибудь очередную сенсационную резину, прежде, чем вступить в половой акт. А эти акции «Антиспид»? Уже каждый детсадовец знает как пользоваться презервативом и создается такое впечатление, что именно ради тренировки этой операции, встречаются в телерекламе на вечерних пляжах, бегая по кромке прибоя, спортивные разнополые существа. Антония… Это в ее честь расцвела в черно-белой геометрии рисунка обложки яркая, живая шоколадно-оранжевая бабочка…
…После разговора с Клифом, Тони впала в уныние. Она вдруг поняла, что помолвка с Джоном не просто игра в «блестящую партию» и не увлекательный эпотаж великосветских снобов. Астор любил ее до самоотречения. Позови его Тони сбежать вдвоем куда-нибудь на Аляску, он сделал бы это, скрывшись до конца жизни под чужими именами и биографиями каких-нибудь дремучих фермеров. Антония чувствовала свою власть над этим мужчиной, когда они были вместе, но не могла и предположить, какую реакцию вызовет у гордого Астора сведения о более чем пикантном эпизоде из жизни его невесты. Правда, он может не поверить Уорни — уж очень все это сомнительно: ночные замки, эстабаты, вакханалии, да и Лиффи не слывет эталоном благонравия и честности. А вдруг у Клифа остались какие-то документы — фотографии, видеопленка? Неужели он фотографировал это? Да что, в сущности, произошло? Господи, все случившееся в ночь посвящения витало в густом тумане. Как не напрягала память Тони, из тумана являлись лишь обрывки видений — костер на берегу черного озера, пляшущая в отблеске пламени толпа, лоснящееся жадное тело Лиффии… Где правда, где сон? Что было, что скрыл или сочинил одурманенный наркотиком разум? Выкурив подряд три сигареты и осушив пол бутылки «Амаретто», Антония позвала Шнайдера и рассказала ему об угрозе Клифа.
— Гаденыш! Он подписал свой приговор… — скрипнул зубами Артур. Потяни до Нового года с Астором. И даю тебе слово — ты больше никогда не услышишь голоса Лиффм…
— Артур! — ахнула Тони, — ты собираешься втянуть меня в какой-то криминал со стрельбой и погонями? Это не серьезно и совершенно меня не радует.
— Просто невеста лорда Астора не хочет признаться себе, что привязана к этому сукиному сыну, как веревочкой… Да только и ждет, чтобы он свистнул… Тони отвесила Артуру звонкую пощечину.
— Не смей! Я ненавижу Уорни!
— Вот у нас и классическая семейная сцена вышла. — Улыбнулся Артур, потирая щеку. — Не понимаю, как это еще вокруг не развезли слухи о том, что мы любовники. Хорошенькая бы вышла сенсация: «Менеджер Антонии Браун ревнует к лорду Астору!»
— Прости. Я на взводе. Оказывается, мне совсем не хочется терять Джони. И то, что ноет у меня в груди при мысли о расставании, очень похоже на любовь. — Тони пощупала центр грудины и надавила пальцем. — Смотри, прямо вот здесь, в центре. Очень болит.
— Древние считали, что душа человека находится в печени. Помнишь, орел не зря выклевывал Прометею именно этот орган. Не из гастрономических соображений — он жрал его душу. Потом подозревали, что вместилище души сердце. Но восточные учения склонны все же указывать на солнечные сплетения, как сосредоточие энергетики, т. е. высших нематериальных сил человека. Ты показываешь точно — это у тебя болит любовь, — Артур уселся и спокойно продиктовал:
— Звони своему агенту по прессе и дай эксклюзивное предновогоднее интервью. Смутно намекни, что собираешься расторгнуть помолвку с лордом Астором. Ах, лучше я это сделаю сам — надо временно ввести в заблуждение и нейтрализовать Уорни, а жениху можно будет подать информацию, как очередную журналистскую утку…
— Нет. Прошу тебя, Артур, не сейчас. Завтра мы едем на Остров, о чем растрезвонят газеты. Клифу станет известно, что Астор провел Рождество без меня. А 31 декабря мы с Джони увидимся и я все расскажу ему сама. Все как было. Если он действительно любит, должен понять и простить. — Тони зашмыгала носом. — Ну почему, почему мне так не везет?
…В доме Браунов царило предпраздничное оживление. Алиса давала распоряжения по поводу подготовки гостевых помещений, устройства елки и праздничного стола, который должен был отвечать требованиям людей различных национальностей и одной диетички, т. е. ее бескомпромиссной в приеме пищи матери. Елизавета Григорьевна прибыла прямо из Индии, где стала поклонницей кришнаизма и занимала долгими беседами Августу Фридриховну. Дамы быстро сошлись, казалось, встретились давние институтские подружки, не видавшие друг друга пол столетия. Они без умолку болтали и проходящая мимо озабоченная Алиса ловила обрывки повествований, относящихся чуть ли не к началу века. «Да, им еще долго придется грести до современности. Ну и ладно — хоть кого-то не мучают тревоги», — думала она, встревоженная скорой встречей с Йохимом и Антонией. К тому же — Виктория. Девушка старалась не обременять окружающих своим присутствием и, кажется, даже обрадовалась, когда в гостиную на втором этаже заволокли высокую серебристую ель.
— Ой, красавица какая! У нас только у мавзолея растут. Даже жалко рубить. Ей, наверно, лет 15, а может быть, как и мне, — нагнувшись над стволом Виктория стала подсчитывать годовые кольца, отчетливо обозначившиеся не срубе. — Семнадцать! Бедненькая…
— А вот посмотри, как мы сейчас ее украсим — два ящика игрушек. И здесь есть такие, которые я помню с детства, — Алиса, присев возле больших ящиков, извлекла из папиросной бумаги тяжелый синий шар. Величиной с грейпфрут он предназначался, явно, для толстой ветки. С одной стороны на глянцевом боку нарисован маленький домик, тонущий в сугробах, а за ним церковка с православной луковкой, увенчанной золотым крестом. Вокруг простирался синий глубокий мрак, будто светящийся изнутри.
— Как земной шар. Особенно, если поднести близко-близко к глазу. Все внутри переливается синевой и это одинокое светящееся окошко… А за ним… за ним те, кого с нами нет… — проговорила чуть слышно Виктория. Алиса, развернув шелестящие, нежные листы извлекла на свет златокрылого Ангела.
— Эта фигурка должна венчать Рождественскую елку. Вот видишь, здесь специальный зажим. Остальное развешивай по вкусу. А поздно вечером мы разложим под елкой подарки, — потрепала Алиса отрастающие рыженькие вихры. — И знаешь что, девочка, — она снова присела к Виктории и заглянула в прозрачные светлые глаза. — Сюда приедет тот самый доктор Динстлер, который лечил тебя в санатории. Ты знаешь, он недавно потерял жену… Мы еле-еле вытянули его к нам — он старинный друг и… В общем, Вика, будь мужественной, детка, не стоит слишком подчеркивать траур… — Я должна одеть другое платье? — Виктория тронула стоячий воротничок своего черного костюма, который носила с тех пор, как узнала о смерти отца.
— Нет, нет, конечно. Это твой долг и твое право. К тому же — черный цвет тебе очень к лицу, — успокоила ее Алиса. — Просто постарайся не затрагивать печальные темы…
— Я вообще собираюсь молчать… Зато Августа бубнит как радиоприемник.
— Вот и славно. Старушки, как дети — пусть это будет праздник хотя бы для них. Мы же не знаем, кто соберется здесь в следующий раз…
— Вот, Алиса, вы сами грустите. А вы — хозяйка. Хозяйка задает тон! Вика процитировала Катю, которая всегда, созывая гостей, чувствовала себя как на сцене. «Мало покормить, надо развеселить.» А поэтому заводила пения и танцы, бренча на пианино, а Вика, надувшись запиралась у Августы. Господи, почему же она не знала, что была тогда так невероятно счастлива! Почему пропускала мимо ушей Августин бубнеж: «Запомни, деточка, на всю жизнь — счастье — это отсутствие несчастья. Благодари каждый день, не принесший горя!» Да какое же горе в 17 лет? Кто думает о нем, когда хочется махрового, цветущего счастья, а не этой обыденной тягомотины с застольем, наивным пьяненьким весельем… А еще Катя говорила: «Если нет возможности делать то, что нравится, то постарайся делать с удовольствием то, что должна. Вот чистишь картошку — и радуйся! Моешь полы и пой!» Теперь, Виктория, разбирая ящик с игрушками, тихонько затянула: «Степь да степь кругом…» в честь Кати. Именно эта заунывная песня сопровождала тарахтение стиральной машины, когда певица Козловская затевала большую стирку. Видать, не просто давалось ей это вынужденное удовольствие. Игрушки оказались очень красивыми, а некоторые до удивления напоминали те, что были знакомы Виктории — эти картонажные зверюшки и гномики, гирлянды стеклянных зеркальных бус… Зато витые свечки в гофрированных тарелочках и невесомые серебристо-лунные, покрытые инеем шары на красных муаровых бантиках — они пришли сюда из другой жизни.
…Рождественское утро, 24 декабря. Часов в десять прорвалось солнце и запахло весной. В саду повеселели, распрыгались, расчирикались совершенно российские воробьи в интернациональном коллективе каких-то иноземных голубоватых пташек. Виктория проснулась чуть свет, от солнечных бликов на подушке и увидев, что их отбрасывает распахнутая балконная ставня, обращенная к Востоку. Вспомнилось одесское утро, пробежки с отцом, школу, весенние прогулки с Костей, чтение стихов над морской волной, его ямочка на подбородке… Вика зажмурила глаза и уткнулась в подушку — не хотелось ни разговаривать, ни любить, ни прощать… За дверью послышались торопливые шаги и мадам Лани заглянула в комнату:
— Вы не спите, Тори? — она внесла телефон и поставила его на тумбочку у кровати. Вам звонят.
— Мне?! — Вика нерешительно подняла трубку и услышала совсем близко голос, заставивший ее задохнуться от волнения.
— Викошка, это ты? Слава Аллаху! Наконец-то я до тебя добрался. Ты узнаешь меня? Это я… Максим…
— Макс… хороший мой, милый Максюша! Я вообще все вспомнила… я очень, очень скучаю… — она уже давилась слезами. В комнате появилась Августа настороженно прислушиваясь к разговору.