У нее был любовник. Я понял, что лелеял опасную фантазию.
После четырех сидров я расплатился и вернулся на постоялый двор. Было уже поздно, я рассчитывал, что уже ни с кем не встречусь по пути. Расседлав коня и умывшись, я направлялся к себе, когда появилась она. Она бежала по тропе, очертя голову, зажав в кулаке свой чепец, как оружие, а волосы развевались у нее за спиной. Я отступил в темный угол конюшни, ожидая, что она пробежит мимо, но она остановилась. Войдя в конюшню, подошла к стойлу осла и вскарабкалась на низкую перегородку, всего в нескольких футах от меня.
Нельзя было не заметить, что она расстроена. Больше чем просто расстроена. Полна страха. Но я был склонен думать, что эта девушка ничего не боится. Я наблюдал: приоткрытые губы, неровное, учащенное дыхание. Она шептала что-то ослу, перебирая пальцами его гривку, трепля его за ушами, шептала так тихо, что я не мог разобрать слов, хотя и стоял всего в нескольких шагах – так близко, что мог коснуться ее, если бы протянул руку.
Я всматривался в ее лицо, слабо освещенное дальним светом из окон таверны. Она нахмурила брови так, что между ними залегла страдальческая морщина – и все же она была прекрасна. Странно было думать об этом именно сейчас. Раньше я старательно избегал этой мысли каждый раз, как видел принцессу. Я не мог позволить себе такие мысли, но теперь это слово пришло, непрошенное, безжалостное.
Я увидел больше, чем она хотела бы показать. Она заплакала. Слезы потекли по щекам, и она сердито смахнула их, но тут же снова вспомнила то, о чем горевала, из глаз снова хлынули потоки слез, и больше она их не вытирала.
Мне хотелось выйти из тени, спросить, чем могу ей помочь, но я тут же подавил этот порыв, усомнившись в своей вменяемости – или, во всяком случае, трезвости. Этой девице нельзя было верить, ведь она могла кокетничать со мной, а через минуту броситься в объятия любовника. Я был вынужден напомнить себе, что мне нет никакого дела до ее забот и печалей. Мне пора было уходить. Я попытался выскользнуть незамеченным, но, видно, слишком крепким оказался выпитый за ужином сидр, я нетвердо стоял на ногах. Сапог поддел незамеченное ведро.
– Кто здесь? – окликнула она. Я подумал, что обнаружен, и собирался выйти из укрытия, когда вошла другая девушка.
– Это я, – сказала она. – Нам надо поговорить.
Я был захвачен их миром, их тревогами, их речами. Я оказался в западне, и мне ничего не оставалось, как только слушать.
Глава двадцатая
Он явился из ниоткуда. Только что его не было, и вот он здесь, подхватывает Паулину на руки.
– Я донесу ее до дома, – его слова прозвучали почти как вопрос.
Я кивнула, и он тронулся, а я следом, за ним по пятам. Паулина у него на руках безжизненно поникла и только постанывала, безутешная.
Перед самым нашим домиком я обогнала Рейфа, открыла дверь, зажгла светильник, и он внес Паулину внутрь.
Я указала на кровать, и он бережно уложил девушку на матрас. Она сжалась комочком и отвернулась к стене. Я нежно убрала у нее со лба спутанные волосы, коснулась щеки.
– Паулина, что мне сделать для тебя?
Что я уже сделала?
Паулина то стонала, то заходилась в плаче, и единственные слова, которые мне удалось различить, были «уходи, оставь меня – умоляю, уходи».
Я не сводила с нее глаз, не в силах двинуться. Оставить ее я не могла. Заметив, что ее бьет дрожь, я схватила одеяло, укрыла ее и подоткнула со всех сторон. Потом погладила ее лоб – ах, если бы только я могла унести ее боль. Нагнувшись, я прошептала: «Я буду с тобой, Паулина. Что бы ни случилось. Обещаю».
И снова ответом были еле слышные слова «уходи, оставь меня одну», которые кинжалами пронзали мне грудь. Только услышав скрип половиц под сапогами Рейфа, я осознала, что он до сих пор в комнате. Он кивком показал мне на дверь, предлагая выйти. Я прикрутила лампу и вышла следом, тихонько прикрыв за собой дверь. В каком-то оцепенении я прислонилась к стене, чтобы не упасть. Что я ей сказала? Как я это выговорила? Просто жестоко выпалила страшные слова? Но что, что еще я могла сделать? Я должна была что-то ей сказать, рано или поздно. Я пыталась вспомнить каждое свое слово.
– Лия, – услышала я шепот Рейфа. Взяв меня за подбородок, он повернул мое лицо к себе, заставив посмотреть на него, вспомнить о его присутствии, – ты в порядке?
Я тряхнула головой.
– Я не хотела говорить ей… – я посмотрела на Рейфа, неуверенная в том, что именно он слышал. – Ты был там? Ты слышал?
Он кивнул.
– У тебя не было другого выхода, только сказать ей всю правду.
Правду.
Я сказала Паулине, что Микаэль мертв. Но разве это не было меньшее из двух зол? Он не собирается приезжать к ней. Он никогда не придет. Если бы я сказала ей правду, это разрушило бы все мечты, которыми она жила. Все ее надежды обратились бы в миражи, фальшивые до самых корней. Она узнала бы, что над ней просто посмеялись. У нее не было бы ничего, на что можно опереться, только горечь, разъедающая сердце. А так у нее остались хотя бы нежные воспоминания о нем, разве этого мало, разве не будут они согревать ей сердце? Какая правда более жестока? О его обмане и предательстве или о его смерти?
– Я должен идти, – опять шепнул Рейф. Я вскинула на него глаза. Он стоял так близко, что я чувствовала сидр в его дыхании, слышала биение сердца, понимала, как мечутся его мысли – все нервы у меня были обнажены, сама ночь обступила нас, сближая.
Я схватила его руку.
– Нет, – сказала я. – Умоляю. Подожди.
Рейф посмотрел на свою руку там, где я держала ее, потом снова на меня. Сжатые губы дрогнули, взгляд смягчился – но затем, медленно, его словно заполнило что-то другое, холодное, жесткое. Он отстранился.
– Уже поздно.
– Конечно. – Моя рука неловко упала вдоль тела, будто не принадлежала мне. – Я всего лишь хотела поблагодарить тебя, пока ты не ушел. Если бы ты не проходил мимо, не знаю, что бы я делала.
В ответ Рейф только коротко кивнул и исчез в темноте.
Всю ночь я провела на стуле, не спуская глаз с Паулины. Я сидела тихо, стараясь ее не побеспокоить. Целый час она лежала неподвижно, уставившись в стену, потом ее грудь начали разрывать гортанные всхлипывания, они перешли в жалобный плач, напоминающий мяуканье раненого котенка, а под утро с ее губ срывались только тихие стоны: Микаэль, Микаэль, Микаэль… Паулина повторяла его имя без умолку, как будто он был рядом и она обращалась к нему. Я пробовала заговорить с ней, но она меня отталкивала. Время от времени я предлагала ей воду, предлагала помолиться, предлагала, предлагала – но не могла предложить ничего, что бы унесло прочь ее боль.
А ведь утром, вспомнила я, меня вдруг охватил испуг от мысли, что я, возможно, никогда не познакомлюсь с молодым человеком, который так любит Паулину. Теперь-то я, наоборот, боялась, что могу когда-нибудь встретиться с ним. Я бы вырезала ему сердце тупым ножом и скормила чайкам.
Наконец, в предрассветные часы, она заснула, но я все сидела у ее кровати. Я вспоминала, как утром мы с Паулиной ехали мимо кладбища. Уже тогда я поняла что-то, и меня сковал испуг. Что-то случилось. Что-то пошло не так, безнадежно и необратимо. Мурашки по коже. Ветер между надгробьями. Свеча. Молитва. Надежда.
Тихий ледяной шепот.
Холодная костлявая рука на моей шее.
Я не могла понять тогда, что все это означает, но я знала.
Глава двадцать первая
Последующие дни пролетели в суматохе, волнениях и хлопотах. Бесконечных хлопотах, в которых я участвовала с радостью. Наутро после получения известия о Микаэле Паулина встала, умыла лицо, выудила три монеты из своего тощего кошелька с чаевыми и ушла в Сакристу. Она пробыла там весь день, а когда возвратилась, на голове у нее был повязан белый шелковый платок – такие платки носили в знак траура вдовы.
Когда она ушла, я сообщила Берди и Гвинет, что Микаэль мертв. Женщины, как оказалось, не слышали от Паулины восторженных рассказов о нем, а что до Гвинет, та и вовсе не знала о его существовании. Поэтому они не могли понять всю глубину ее горя – до тех пор, пока Паулина не вернулась из Сакристы. Она была бледной, как призрак – опухшее от слез лицо совсем сливалось бы по цвету с шелком платка, если бы не темные круги вокруг покрасневших глаз. Моя подруга больше походила на жуткого кладбищенского упыря, чем на прелестную юную девушку, какой была всего день назад.
Больше, чем внешний вид, нас беспокоило то, что Паулина отказывалась разговаривать. Она достаточно терпеливо выдерживала сочувствие и утешение встревоженных Берди и Гвинет, но остальные попытки поговорить оставались без ответа, Паулина только молча отворачивалась. Почти все дни напролет она била земные поклоны, бормоча поминальные молитвы, и лихорадочно жгла свечу за свечой, чтобы осветить Микаэлю путь в следующий мир.
Берди утешало то, что она хотя бы ест – немного, но достаточно, чтобы не упасть без сил. Я знала причину. Это тоже было ради Микаэля и того, что их до сих пор соединяло. У меня не было уверенности, что Паулина вообще прикоснулась бы к пище, если бы я открыла ей всю правду о возлюбленном.
Мы втроем договорились, что будем сообща помогать Паулине, пока она не придет в чувство, разделили между собой ее повседневные обязанности и беспрепятственно позволяли ей отлучаться на поминальные богослужения, как полагалось вдове. Мы прекрасно знали, что Паулина не настоящая вдова, но прочие ведь этого не знали! А мы не собирались никому ничего объяснять. Мне было больно от того, что Паулина отгородилась и от меня – но могла ли я судить ее: ведь я никогда не теряла любовь всей своей жизни, а именно такой любовью был для нее Микаэль.
До празднеств оставалось около двух недель, поэтому дел в таверне было все больше, так что без помощи Паулины мы крутились с рассвета и до последнего гостя вечером. Я вспоминала жизнь в цитадели – там я часто подолгу лежала без сна, размышляя о чем-то, а чаще всего об очередной несправедливости, учиненной кем-то, наделенным большей властью, чем я (это можно было сказать почти обо всех, кто меня окружал). Теперь бессонница меня не мучила. Я сразу проваливалась в глубокий, крепкий сон, и если бы наш дом загорелся, сгорела бы в пожаре, не проснувшись.