Хотя почти все время приходилось крутиться по хозяйству, я все же часто видела Рейфа и Кадена. Удивительно, но, что бы я ни делала, куда бы ни пошла, один из них оказывался рядом, готовый поднести корзину с бельем или вычистить стойло у Отто. Гвинет подтрунивала над их необычным вниманием – но замечу справедливости ради, что это никогда не переходило границы простой услужливости. В большинстве случаев. Один раз я услышала, что Каден мечет громы и молнии. Когда, оторвавшись от уборки, я отправилась посмотреть, в чем дело, он выскочил из конюшни, держась за плечо и громко проклиная лошадь Рейфа. Оказалось, что жеребец укусил его в плечо, да так, что на рубашке проступила кровь.
Я отвела его в таверну, заставила сесть, надавив на здоровое плечо, и постаралась успокоить. Чтобы лучше рассмотреть место укуса, я расстегнула верхнюю пуговицу его рубашки. Рана была небольшой, лошадь в основном повредила только кожу, но вокруг расплывался багровый кровоподтек величиной с мою ладонь. Я сбегала на ледник, принесла колотого льда, завернутого в тряпицу, и приложила к плечу.
– Я схожу за бинтами и мазью, – сказала я.
Каден возразил, что в этом нет необходимости, но я настаивала, и он уступил. Я знала, где у Берди хранятся разные снадобья, и обернулась быстро. Каден следил за каждым моим движением. Он ни проронил ни звука, пока я наносила бальзам на кожу, но я чувствовала, как от моих прикосновений твердеют мышцы. Когда, аккуратно забинтовав плечо, я положила на повязку мешок со льдом, Каден здоровой рукой удержал мои пальцы, не дав отнять их с плеча – он касался их бережно, как будто это была не просто моя рука.
– Где ты этому научилась? – спросил он.
Я улыбнулась.
– Накладывать повязки? Добрым делам учиться не надо, а я росла со старшими братьями, так что кого-нибудь из нас бинтовать приходилось постоянно.
Его пальцы чуть крепче сжали мою ладонь, Каден заглянул мне в лицо. Я ожидала, что услышу слова благодарности, но прочла в его взгляде нечто большее. Какая-то затаенная, сокровенная нежность таилась в глубине этих сумрачных глаз. Когда наконец он выпустил мою руку и отвернулся, его скулы слегка порозовели. По-прежнему без улыбки он тихо пробормотал «спасибо».
Его реакция привела меня в замешательство, но румянец сошел с его лица так же стремительно, как появился. Он одернул рубашку и поднялся, как ни в чем не бывало.
– Ты хороший человек, Каден, – сказала я. – Все быстро заживет, я уверена.
Я уже подошла к двери – надо было вернуть на место остаток мази и бинтов, – но обернулась и спросила:
– Что это был за язык? Когда ты ругал лошадь? Я его не узнала.
Каден приоткрыл было рот, будто смутившись.
– Просто бессмыслица, присказка, ей меня научила бабушка, – спохватившись, ответил он. – Вроде покаянной жертвы, чтобы не тратить монету.
Мне не показалось, что я слышу бессмыслицу. Его слова звучали, как настоящая ругань, слова, которые произносят в сердцах, в запале.
– Надо мне выучить эту присказку. Научи меня как-нибудь, чтобы и я могла сберечь свои монетки.
Каден улыбнулся только углами рта.
– Как-нибудь научу.
День ото дня становилось теплее, и я еще больше была благодарна Рейфу и Кадену за помощь, хотя меня удивляло, почему они тратят все время здесь, вместо того чтобы заниматься своими делами. Молодые, крепкие, ловкие, с умелыми руками, они не выглядели праздными богачами, – хотя кони у обоих были отменные и снаряжение недурное – и все же не торгуясь оплачивали свой чердак и стойла для лошадей. Складывалось впечатление, что ни один, ни второй не испытывают недостатка в деньгах. Откуда у безработного батрака и нерадивого торговца такие сбережения?
Наверное, все это должно было вызвать у меня еще больше вопросов, но с приближением лета Терравин наводнили приезжие. В предвкушении праздничных торжеств люди съезжались сюда уже заранее с отдаленных хуторов, из окрестных сел и, как в случае с Рейфом, из далеких краев, не имевших названия, – а это означало еще больше гостей на постоялом дворе. Рейф продолжал твердить, что перерыв в работе у него лишь временный. Может, его наниматель сам решил отдохнуть в праздники, вот и отпустил помощника?
Ни его, ни Кадена никак нельзя было назвать лодырями. Оба охотно хватались за любое дело – Каден, не дожидаясь просьбы, починил колесо на телеге Берди, а Рейф, демонстрируя крестьянскую сноровку, ловко выполол грядки и поправил систему полива на огороде. Мы с Гвинет с нарастающим любопытством наблюдали, как он орудует тяпкой и ворочает огромные камни, углубляя русло поливочного ручья.
Вероятно, как и другие гости праздника, молодые люди с радостью использовали этот перерыв как возможность отвлечься от собственных однообразных занятий и обыденной суеты. Фестиваль был и священной обязанностью, и желанной передышкой в середине лета. Город украсили разноцветные флаги и ленты, на дверях домов и воротах появились венки и гирлянды из сосновых ветвей – они символизировали освобождение, которому и были посвящены торжества. Разгульные дни, так называли их мои братья, заметив, что для их дружков в празднике важнее всего возлияния.
Торжества длились шесть дней. Первый день посвящался священным обрядам, посту и молитве, второй – праздничному угощению, играм и танцам. Каждый из оставшихся четырех дней был отдан молитвам в честь четырех богов, которые наделили Морриган священным даром и принесли избавление Выжившим.
В нашей семье, как и вообще при дворе, эта последовательность всегда неукоснительно соблюдалась. Хранитель времени следил за тем, чтобы святые таинства, пост, веселье и танцы проходили строго в назначенное время. Но я больше не была членом королевской семьи. В этом году я могла делать, что хочу, и присутствовать на событиях по своему выбору. Мне не терпелось узнать, каким событиям праздника отдадут предпочтение Каден и Рейф.
Несмотря на всю свою внимательность и заботливость, со мной Рейф по-прежнему соблюдал дистанцию. В этом не было никакого смысла. Ведь, если бы он захотел, ему было бы несложно полностью меня избегать – но он же этого не делал! Возможно, он просто проводил здесь время, не зная, чем занять себя до праздника. Что же до меня, то, если, занимаясь какой-то работой, мы случайно соприкасались рукавами или пальцами, я каждый раз чувствовала, как меня охватывает пламя.
Один раз я выходила из таверны и лицом к лицу столкнулась с входившим Рейфом. Мы стояли так близко, что наше дыхание смешалось. Я забыла, куда шла. Мне почудилась в его взгляде нежность, если не страсть, и я подумала – что, если и у него в сердце вспыхивает тот же огонь, что у меня? Как и при других наших встречах, я молча ждала, надеясь, боясь неосторожным словом что-нибудь испортить. Но, как и при других встречах, очарование исчезло мгновенно: Рейфу срочно что-то потребовалось, и он убежал, оставив меня в недоумении и растерянности.
Каждый день, однако, мы при встречах перебрасывались парой-тройкой шутливых слов. Когда я подметала крыльцо, он появлялся, как будто случайно проходя мимо, и, небрежно прислонясь к столбу, интересовался, как здоровье Паулины, спрашивал, скоро ли освободится одна из комнат или еще что-то в этом роде. Мне хотелось опереться на метлу и разговаривать с ним бесконечно, но к чему это привело бы? Когда-нибудь я забуду о своих надеждах на большее и буду просто наслаждаться его обществом и тем, что он рядом.
Я твердила себе, что, если уж чему-то суждено случиться, это все равно произойдет, рано или поздно, и пыталась выбросить мысли о Рейфе из головы, но ночью, в тишине, перебирала в памяти наши короткие разговоры. Засыпая, я припоминала каждое слово, которым мы обменялись, мельчайшие оттенки выражения его лица и волновалась, правильно ли себя с ним вела. Скорее всего, проблема была во мне самой. Видно, таков уж мой удел – не дождаться поцелуя. Видно, я недостойна этого счастья. Но потом, лежа вот так в тишине, я слышала, как всхлипывает во сне Паулина, и мне становилось стыдно за свое легкомыслие.
Как-то раз, пролежав всю ночь без сна и слушая, как мечется и стонет Паулина, я с утра ожесточенно атаковала паутину, которой пауки успели оплести крылечко гостевых комнат. Я представляла себе, как Микаэль веселится ночь напролет в пивной, усадив на колени очередную красотку. Он негодяй и не принесет ей счастья. Проследи, чтобы Паулина держалась от него подальше. Но при этом он остается гвардейцем и сражается в доблестной королевской гвардии. От этого мне становилось тошно. Воин с медоточивым языком и ангельским лицом, но с черным, как ночь, сердцем. Всю свою злость, все негодование я вымещала на восьмилапых созданиях, свисающих с балок. Рейф – случилось так, что он проходил мимо, – осведомился, какой из пауков осмелился ввергнуть меня в такое мрачное расположение духа.
– Боюсь, он не из числа этих ползучих тварей, а из тех, кто ходит на двух ногах – и я с удовольствием огрела бы его дубинкой вместо метелки.
Не называя имен, я рассказала ему о негодяе, который обманул девушку и разбил ей сердце.
– Каждый может допустить ошибку, – заметил Рейф и, отняв у меня метлу, невозмутимо вымел паутину из мест, до которых я не дотягивалась.
Его бесстрастие меня возмутило.
– Злонамеренный обман – это не ошибка. Он действовал с холодным расчетом, – сказала я. – Это тем более мерзко, что при этом он клялся ей в любви.
Рейф замер на месте с поднятой метлой, будто окаменел.
– А если человеку нельзя верить в любви, – закончила я, – ему нельзя верить ни в чем.
Рейф опустил метлу и повернулся ко мне лицом. Я увидела, что мои слова задели его всерьез. К моей тираде в адрес негодяя, произнесенной в сердцах после бессонной ночи, он отнесся как к глубоко продуманному манифесту. Рейф оперся на метлу, а у меня екнуло сердце, как каждый раз, когда я смотрела на него. С виска у него сбежала струйка пота.
– Мне жаль, что твоей подруге пришлось пройти через такое, – начал он, – но обман и доверие – разве все это так уж безоговорочно?