Лика почувствовала, как судорожно сжимается от нервной икоты горло. Попыталась задержать дыхание, взять себя в руки. Перед глазами все еще мелькали искаженные лица мечущихся в панике людей, распростертые тела на асфальте, смятые обезумевшей толпой.
— Зачем… Зачем они стреляли по людям? — каким-то не своим, ломким, трескучим голосом сказала она. — По мирным людям… Прохожим, медикам, журналистам… Зачем? Не понимаю…
— Как же, разберешь тут в темноте, кто есть кто, — дернул плечами Сашка. — Ты чего так расклеилась? — толкнул он ее локтем. — А вроде военный человек…
— В том-то и дело, что здесь не война. Должны быть другие правила… — убежденно произнесла Лика.
— Правила… — вздохнул Сашка. — Правил не существует… Знаешь что, мать? Давай-ка все-таки по домам. Сдается мне, тут что-то уж слишком опасно…
Они выбрались из укрытия и осторожно, стараясь двигаться вдоль стен близлежащих домов, направились обратно, туда, где несколько часов назад оставили Сашкину машину. Улицы уже почти опустели. Редкие прохожие шли быстро, почти бежали, вжав головы в плечи. И от этой нависшей над дорогой тишины делалось еще страшнее.
В одном из переулков глухо рокотал мотор заведенного грузовика. Проходя мимо, Лика обернулась. Из-под затягивавшего кузов темного брезента что-то капало. Она сделала несколько шагов по направлению к машине, вгляделась в темноту и вдруг отпрянула, сдавленно охнув, прижав ладонь к губам. Накатила тошнота, в голове гулко загудело. Из-под темной ткани сочилась на мокрый осенний асфальт человеческая кровь. В грузовики складывали трупы людей, застреленных перед телецентром Останкино.
— Идем, идем, — потянул ее за рукав Сашка. — Хватит геройствовать. Поехали домой!
Добраться до ее теперешнего жилья в наполовину перекрытом центре оказавшегося на военном положении города было не так-то просто. Сашка кружил по улицам, натыкаясь то на поваленные на бок троллейбусы — спешно возведенные манифестантами баррикады, то на милицейские кордоны. Нырял в переулки, лихо въезжал на тротуары, проскальзывал в какие-то, одному ему ведомые, узкие щели между домами. Лика сжалась на переднем сиденье, разговор не поддерживала и лишь курила одну за одной отсыревшие сигареты. Старалась отключить сознание, не думать ни о чем, насильно заставить мозг стереть из памяти страшные картинки и не высвечивать их на глазной сетчатке каждый раз, когда она пытается прикрыть воспаленные глаза. Ведь когда-то же она владела этим навыком, когда-то умела. Неужели напрочь утратила все, чему когда-то научилась, за четыре года мирной жизни? Хмурая осенняя ночь начинала уже светлеть. Поблекли мутные фонари, подернулась розовым кромка провисшего над городом насморочного неба. И Сашка вдруг присвистнул и от неожиданности выпустил из рук руль:
— Смотри!
— Что? — Лика вскинула усталую голову.
Из плотного тумана, окутавшего пустынные предрассветные улицы измученного города, величественно и торжественно выползали танки.
5
Тяжелая старинная дверь глухо стукнула за спиной. Лика, не зажигая света, сбросила ботинки и прямо в куртке прошла на кухню, щелкнула кнопкой электрического чайника. Ее бил озноб, плечи и руки судорожно дрожали, и непонятно было, то ли так холодно в пустой квартире с еще не включенным отоплением, то ли сказывается нервное напряжение последних дней.
Ей пришлось все-таки провести на улицах еще один день, вдоволь насмотреться на задымленное здание Белого дома, на тяжело грохочущие танки и бэтээры, на грузовики, из затянутых брезентом кузовов которых свешивались желтоватые, словно восковые, руки убитых.
Она и не заметила, в какой момент началась дрожь. Просто вдруг обратила внимание, что никак не может вытащить из пачки сигарету. Сашка, тоже осунувшийся за последние дни, посеревший, помертвевший, молча вытащил из ее рук пачку, прикурил сигарету и сунул ей в рот. И вот теперь, наконец, она дома, но лихорадочный озноб не прекращается.
Чайник вскипел, и Лика дернулась всем телом от прозвучавшего в темноте кухни резкого сухого щелчка. Готова была уже повалиться на пол, лицом вниз, прикрывая руками голову, словно где-то рядом передернули затвор. Господи, да что же это случилось с ней, что случилось со всем долбаным миром, если за две недели в организме отключается все разумное, человеческое, и остаются лишь голые инстинкты выживания, накрепко усвоенные когда-то среди пологих глинисто-желтых вершин.
Лика плеснула в чашку кипяток, села на край стола, все еще кутаясь в куртку, поджала под себя ноги. Зубы стукнули о край чашки, она судорожно хлебнула обжигающей жидкости, закашлялась. Что делать теперь? Как выходить на улицу, как ездить на работу, делать вид, что ничего не случилось, что все ужасы развеялись, как кошмарный сон. Как? Для чего? Кому станет легче от ее правдивых дотошных репортажей? Тем, сваленным под темный брезент, как ненужные манекены после распродажи в магазине? Кого они спасут, кого предупредят? Бессмысленная жестокость, спекуляция на кошмарных картинах…
Это действительно то дело, которому ты решила посвятить жизнь? Да любой дворник, любой строитель приносит больше пользы, чем ты, носящаяся по городу от сенсации к сенсации.
Чем же отличается твоя любимая профессия от проституции? В советские времена ты послушно описывала мир и покой, которые несут наши воины на афганскую землю, «броня крепка и танки наши быстры». Теперь, когда власть резко сменилась, и каждый последний урка, приобретя депутатскую неприкосновенность, норовит наложить лапу на добытые доблестным трудом советских тружеников богатства, она с энтузиазмом рапортует о становлении демократической власти в нашей обновленной России. Получается, всю жизнь ты заботишься об удовлетворении клиентов и больше всего боишься, чтобы твоя куртизанская ночь (твое журналистское перо) не подешевело.
Тебе, дорогая, почти тридцать. Что ты имеешь на сегодняшний день за плечами? Каков сухой остаток твоей замечательной жизни? Ни семьи, ни друзей, ни близких. Никому не помогла, никого не спасла, ничью жизнь не сделала лучше. И в памяти лишь нелепые, немыслимые потери. Вот и сиди теперь в темноте, стуча зубами о фарфоровую чашку, девочка, которую никто не любил, которая должна была умереть в семилетнем возрасте, но по какой-то злосчастной игре судьбы выжила, чтобы мучиться самой и служить вечным камнем на пути других.
Стол, на котором она сидела, был вплотную придвинут к высокому окну, выходившему в квадратный внутренний двор. Лика наклонилась вперед, прижалась, как в детстве, носом к стеклу. Руки все еще сжимали чашку с чаем. Подумалось вдруг — интересно, а сколько здесь метров? Этаж пятый, но дом не из этих современных муравейников, где, кажется, можно задеть плечом за потолок, — старинный, добротный, каждый этаж метра четыре… Вылететь из окна, вдохнуть сырой ночной воздух и с маху удариться об асфальтированную площадку посреди двора. Голова расколется, как ореховая скорлупа, и выскочат из нее все эти проклятые, мешающие жить мысли и вопросы. И будет она лежать посреди двора, раскинув руки, подтекая собственными остывающими соками, привлекая внимание высовывающихся из окон соседей, а потом прогрохочет через арку грузовик, и угрюмые молчаливые мужики подцепят ее с земли и бросят в кузов, под темный брезент. И хоронить ее, вероятно, придется в полиэтиленовом, наглухо запаянном мешке, и кладбищенские рабочие будут брезгливо держать его, опасаясь, что из него все же будет капать. А ведь может такое случиться, что она еще несколько часов после падения будет жива, и умирать придется, раздумывая о своем поступке. Фу, какая пошлость. Однако, может быть, ей в последний раз сказочно повезет, и сердце разорвется еще в полете.
Лика дернула на себя створку форточки, жадно вдохнула осенний воздух. В кухне запахло дождем, мокрым асфальтом, потянуло жжеными листьями. Нет, она никогда не дружила с фортуной, на снисхождение рассчитывать не приходится. И почти в тот же миг в прихожей зазвенел вдруг телефон, задребезжал, прорезая сгущавшуюся в углах тьму. И Лика вздрогнула, выпустила из пальцев металлическую ручку окна, спрыгнула со стола и на ощупь двинулась к разрывавшемуся аппарату.
— Ну и конспирация, дорогая моя, я тебя еле нашел, — раздался из трубки знакомый, чуть насмешливый голос.
И Лика, не выпуская трубки из рук, тяжело опустилась на пол, привалившись спиной к стене, судорожно глотнула и выговорила хрипло:
— Андрей… Ты… ты в Москве?
— В Москве. И жажду встречи с тобой, моя прекрасная леди. Когда ты могла бы уделить мне часть своего драгоценного времени?
— Приезжай! — настойчиво попросила вдруг Лика. — Приезжай сейчас! Пожалуйста…
Он осекся, помолчал и произнес изменившимся голосом:
— Диктуй адрес.
Лика видела, как затормозила у дома черная «БМВ», как сверкнул блик от фонаря на распахнувшейся дверце, и человек в накинутом на плечи темном плаще быстро пошел к подъезду. Чавкнула далеко внизу дверь, легко простучали по ступенькам ботинки, и в прихожей зазвенел звонок. Лика открыла, шагнула к Андрею и впервые, не заботясь о том, как это будет выглядеть, — не проявила ли она слабость, не подумает ли он, что она решила ему навязаться, — приникла к нему, уткнулась лицом в холодные отвороты плаща, вдыхая родной, знакомый запах, смешанный с запахом улицы, дождя, осенней листвы. — Ого! Что это с тобой случилось, моя дорогая железная леди? — спросил он, как всегда шутливо, но голос его был добрым, мягким.
Он провел одной рукой по ее волосам, успокаивая, другой нащупал на стене выключатель. Вспыхнул свет, и пугающая чернота отступила. Лика словно впервые вдруг увидела, что находится у себя дома, в безопасности, что по углам прячутся не смерть и ужас, а разве что клубки пыли, которые она, будучи безалаберной хозяйкой, месяцами забывает выметать. Андрей смотрел на нее сверху вниз, улыбаясь, и почему-то ей стало легче, словно отчаяние, охватившее ее в этот промозглый вечер, отступило, рассеялось, столкнувшись с его жизненной силой. Он сбросил плащ и продемонстрировал Лике пузатую бутылку виски: