Люба была одета в потёртое и слишком лёгкое для этого времени года пальто, широкие выцветшие джинсы и стоптанные ботинки. Из-под пальто выглядывал высокий ворот тёмного свитера. Ни шапки, ни перчаток. Она явно продрогла.
На плече у Любани висел дешёвый дерматиновый рюкзачок, за лямку которого она держалась покрасневшими от холода пальцами.
– Привет, – произнесла сестра, каким-то незнакомым, глухим голосом, – можно войти?
– Да, конечно, – я смутилась, что разглядывала её, вместо того чтобы сразу пригласить в квартиру, – проходи.
Посторонилась.
Люба сделала несколько неуклюжих шагов, огляделась по сторонам. Удивлённо смотрела на стоявшую в гостиной ёлку и подарки под ней.
– До нового года ещё шесть дней, – повернулась ко мне сестра.
– Я знаю, – неловко улыбнулась, испытывая дискомфорт от её присутствия, – просто привыкла отмечать католическое рождество в Нью-Йорке. И Егор сказал, что лишний праздник нам не помешает…
– Егор… – сестра хмыкнула так, что сразу стало понятно, какие чувства она к нему испытывает.
Мне стало обидно за своего мужа. Я точно знала, что он не сделал Любане ничего плохого. Совсем наоборот.
– Что ты имеешь против моего мужа? – сама того не осознавая, я подобралась приготовившись защищаться. Точнее защищать своего любимого мужчину. И Любаня теперь ощущалась посторонней, чужачкой, которая представляла опасность для моей семьи…
Я тут же устыдилась своей реакции. Это же Люба, моя сестра, та, кого я поклялась защищать, а сама нападаю на неё.
– Ты голодная? – снова пришло чувство вины, ставшее почти привычным по отношению к сестре за последние месяцы.
– Я уж думала, ты никогда не спросишь, – хмыкнула она, скидывая ботинки при помощи пальцев ног. Бросила пальто и рюкзак на столик в прихожей и безошибочно двинулась в сторону кухни.
В духовке шипел и исходил соком свиной окорок, запекаемый в меду. На столе в глубокой миске ожидали порезанные овощи для картофельного салата. У раковины размораживалась клюква для соуса.
В общем, я готовила традиционный рождественский ужин.
– Проходи, садись, – предложила я Любане в тот момент, когда она уже начала выдвигать стул, собираясь усесться. Её уверенные действия внезапно царапнули, словно сестра пыталась оспорить моё первенство на этой кухне.
Люба сунула нос в салатник и, уловив запах сельдерея, скривилась.
– Фу, что это за гадость?
– Американский картофельный салат, – пояснила я ледяным тоном, чувствуя иррациональную обиду за одно из своих любимых блюд. В этом нет ничего такого, Любаня вовсе не хотела меня оскорбить. Многим не нравится сельдерей, и ей тоже. К тому же, сестра беременна, а я придираюсь даже не к словам, к испытываемым ею эмоциям.
Это же просто глупо.
Но обида никуда не уходила, и добавленное Любой:
– Я это не буду, – только подлило масла в огонь.
– Не хочешь, не ешь! Тебя никто не заставляет! – вспылила я, возвращаясь к прерванной звонком нарезке лука. Движения были быстрыми и резкими, нож скользнул по ногтю, погружаясь в плоть и срезая кусочек. – Чёрт! Чёрт! Чёрт!
Было больно.
Кровь быстро капала на разделочную доску и стол. Я подставила вторую ладонь под сильно кровившую рану и побежала к раковине, открыла кран. Холодная вода через несколько секунд сменилась ледяной, даря онемение пульсирующему пальцу. Выждав, когда боль почти перестанет ощущаться, я прижала к ране бумажное полотенце и бросилась искать аптечку.
Люба молча сидела на прежнем месте и испуганным взглядом следила за моими метаниями по кухне.
Наконец обработав рану антисептиком и замотав стерильным бинтом, я остановилась. Кухня была похожа на поле боя. На столе, полу и раковине алели брызги крови, создавая сюрреалистический узор. И среди всего этого безумия – ошалелая Любаня, испуганно глядящая на меня.
По тому, как подрагивала её нижняя губа, я поняла, что сестра сейчас расплачется. Вот только мне совсем не хотелось её утешать. В Любины слёзы я давно не верила. И кажется, впервые в жизни не чувствовала вины перед ней.
Сестрица приносит хаос в мою жизнь.
Теперь для меня это стало очевидным.
И как прикажете дорезать салат? А клюквенный соус? Прощай рождественский ужин? Не позволяя себе расклеиться, попыталась перебрать варианты. Их было немного: ограничиться окороком и запечённым картофелем, подождать Егора и попросить его завершить начатое мной или… Нет, пожалуй, это всё. Больше вариантов я не видела.
Увлечённая обдумыванием того, как спасти праздничный ужин и остатки праздничного настроения, я не сразу услышала голос. Тихий, глухой, полный искреннего раскаяния.
– Прости меня…
Что? Кажется, мне что-то послышалось.
– Прости меня, – повторила Любаня, и только тогда я поняла: нет, не послышалось, это действительно сказала она.
Заметив, что я смотрю на неё, что услышала и осознала только что произнесённые ею слова, сестра опустила голову. Её губы искривились, выпуская всхлип. Из глаз потекли слёзы.
– Прости меня, – выдохнула Люба, закрывая лицо руками и отворачиваясь.
Она что, плачет? Моя сестра плачет? Оказалось, что я даже не помню, как это может быть. В последний раз Любаня плакала по-настоящему там, возле мамы… А потом было лишь притворство.
Я сразу определяла такие вещи.
Сначала она делала вид, что плачет, когда её обижали в детдоме. Стоило ей только зареветь погромче, потирая кулачками глаза, на крик сбегались воспитатели, и обидчикам влетало.
Потом у приёмных родителей сестрица научилась манипулировать Геной при помощи выражения лица. Стоило ей лишь сделать вид, что собирается заплакать, как здоровенный увалень, на две головы выше неё, капитулировал и уступал ей всё: игрушки, конфеты, да что угодно, лишь бы не разрыдалась. И чтоб тётя Люда потом не внушала сыну, как важно быть сдержанным и воспитанным с девочками. А дядя Коля мог и ремня всыпать за плохое отношение к бедной маленькой сиротке Любане.
В общем, сестрица всегда использовала слёзы для того, чтобы манипулировать мужчинами и добиваться того, что ей нужно.
Но сейчас…
Сейчас она просто плакала.
По-настоящему.
– Люба… – начала я растерянно, не зная, что сказать дальше. Сделала шаг к ней, совершенно не представляя, как её утешить. И вдруг Любаня сама поднялась на ноги, слегка покачнувшись, подошла ко мне, обняла за шею, прижалась.
Я обняла её в ответ, пару раз всхлипнула, шмыгнула носом и вдруг поняла, что тоже плачу, выплёскивая со слезами всё, что накопилось внутри. Горечь обиды, которая жила во мне все эти долгие месяцы, из-за того, что Любаня обманула меня, использовала в своих целях. Вину, которую я постоянно испытывала перед сестрой, с тех пор как мы остались одни. И страх, что не справляюсь, что не смогла как следует сдержать данное матери слово…
Мы стояли посреди кухни, обнявшись и рыдая, прощая друг друга, отпуская всё, что было между нами, и освобождаясь.
Мы не слышали, как открылась входная дверь, и Егор, привлечённый нашими всхлипами, пошёл в кухню.
– Что здесь происходит? – спросил он, встревоженно глядя на меня.
И почему-то мне показалось, что муж готов броситься на Любу, оттолкнуть её от меня, как будто она представляла опасность.
– Привет, – я тут же оставила сестру и подошла к мужу, даже не задумываясь. Обняла его и, только ощутив каменное напряжение под своими ладонями, вспомнила о Любане и о том, что здесь произошло. Не хочу даже знать, что подумал Егор, увидев нас посреди забрызганной кровью кухни, но убедить его, что всё хорошо, нужно как можно скорее. Подняла вверх забинтованный палец: – Я порезалась, представляешь? Такая неаккуратная…
Обернулась к Любане, понимая, что надо как-то объяснить и её присутствие, разбавить копившееся напряжение, но Люба так и не успела сообщить, зачем приехала. И я не знала, что сказать мужу.
– Здравствуй, Егор, – начала она сама, без подсказки. – Извини за вторжение. Я ненадолго. До утра. Если позволишь…
Голос её дрогнул. Всё же просить Любаня не привыкла. А сейчас получалось, что она как бедная родственница просила о ночлеге.
– Спрашивай у сестры, – грубовато ответил Егор, поцеловал меня в щеку и, осторожно вывернувшись из рук, отправился переодеваться.
– Можно я у вас переночую? – послушно спросила Любаня.
– Конечно, – я кивнула, подкрепляя ответ улыбкой. Если сестре некуда пойти, я не выгоню её на улицу на ночь глядя. – Поможешь приготовить ужин?
– Разумеется, – сестра неуверенно улыбнулась в ответ, как будто не до конца понимала, как это делать. Пару секунд она раздумывала, а потом добавила: – Спасибо.
Это было новое слово в лексиконе Любани, раньше она предпочитала обходиться без него.
Я взглянула на неё, удивлённо вскинув брови. «Прости» и «спасибо» в течение нескольких минут? Что это нашло на мою сестричку? Пришла она нормальной, ну то есть, такой, как обычно. Как раньше. Одетой в кокон самоуверенности и выверенного хамства.
Так что же произошло в этот краткий промежуток?
– Можно с тобой поговорить? – голос был неуверенный, с просящими нотками. И я подумала: вот оно. Ей что-то от меня нужно, а надавить она не может.
– Конечно, – мягко улыбнулась, вернувшееся понимание ситуации давало мне ощущения контроля над ней, я знаю, что нужно Любане, потому что я знаю её. – Только сначала ужин.
И вообще, у нас рождество, а это семейный праздник. Даже хорошо, что сестра пришла именно сегодня. В хорошем чутье ей не откажешь.
– Что мне делать? – с энтузиазмом спросила Любаня, оглядывая стол.
Я в зародыше задавила привычное желание сказать, что ничего не нужно, пусть отдыхает, пока старшая сестра всё решит за неё. Ну уж нет. Не в этот раз. Ей придётся помочь мне.
– Почисти яйца и порежь, потом лук, – решила я, окинув кухню взглядом полководца, подсчитывающего будущие потери на поле боя.
Картофельный салат сложно испортить. Хотя моя сестра – та ещё мастерица. Но, как выяснилось, обращаться с ножом она умела. И только однажды спросила: крупными или мелкими кусочками резать яйца.