Однако Самсонов…
Геннадий Валентинович Самсонов, конечно, фигура колоритная, настолько колоритная, что больше таких колоритных фигур в природе не существует. По-моему, Самсонов – недоразумение. Но коль скоро он есть, а это факт, мы должны считаться с его индивидуальностью.
Самсонов является по душу Александра Степановича, словно герой готического романа, ровно в полночь. Каждую пятницу в полночь – с невероятно огромным портфелем, основательно перепачканным грязью. Некоторое время топчется на лестничной площадке, приводя себя в надлежащий вид: стряхивает землю со складок своего плаща, вытирает ноги и причесывает бороду. Сколько бы Самсонов ни вытирал подошвы резиновых сапог, он все равно наследит, когда, распространяя запах плесени и тухлятины, стремительно побежит в комнату Александра Степановича. Вдруг разволновавшийся Александр Степанович обратится к соседям с просьбой не беспокоиться: все, дескать, хорошо, скажет он, это Самсонов, кхе-кхе, завтра я вымою пол в коридоре, спокойной, товарищи, ночи, и закроется на ключ в своей комнате. И будут они жечь свет до самого утра, а утром, еще до зари, Самсонов исчезнет.
Впервые увидев его, Оля сказала:
– Он что, из могилы?
А Коля, тонкий ценитель Гоголя, сказал:
– Не знаю.
Что-то вроде реверанса: выбирает автор подходящий момент и начинает советоваться с читателем. Этично это или неэтично, спрашивает, когда герои говорят о Пушкине? Или о Лермонтове – этично это или неэтично? А то еще лучше – возьмет и пожалуется на собственную неискренность, будто тем самым окажет читателю знак особого доверия. Художественная правда, например, может сказать автор, на то и художественная, что неправда, как же мне быть откровенным? И в самом деле, как? От доверительности до кокетства один только шаг; заботу автора о собственном образе можно объяснить слабостью к самолюбованию, да и вообще проза такого рода в силу распространенности приемов грешит вторичностью. Тут уж дело того, кто пишет: не думать об этом и гнуть свою линию, не пугаясь упреков, или же, прикинувшись как бы неосведомленным, попытаться обаять взыскательного читателя мнимым своим простодушием; а то еще, как в данном случае, – решиться на объяснения.
Страсть к объяснениям – это мое несчастье. Любой жест, буде покажется выразительным, я должен оговорить как-то, словно извиниться за какое-то, что ли, надувательство. И это не установка на стиль, а черта моего характера, особенность склада ума, я такой – я постоянно думаю о том, что я думаю. Больше того, я, автор, думаю о том, что думают другие, например, что думают другие про то, как я думаю о том, что я думаю. Я вообще неравнодушен к чужому мнению, а поскольку все эти мысли о мыслях вещь далеко не новая, то в плане самооправдания (опять-таки) я должен (должен!) дать понять (понять должен дать…), что руководствуюсь не столько желанием пофорсить, сколько разобраться в путаных своих побуждениях. Стало быть, что-то неладное с автором происходит. Стало быть, заволокла кручинушка светел месяц. Вот именно. О том и речь.
Хорошо. Однако при всех злоупотреблениях личным местоимением «я» сам-то я остаюсь до сих пор абстракцией – как бы и не человек вовсе. Между тем я обладаю качествами. Согласно характеристике с места работы (прошлым летом меня призывали на военные сборы), я «общителен, инициативен, морально устойчив», – и разве это не роднит меня с большинством соотечественников? По социальному положению я – служащий. То есть хожу «в контору» и сижу за полированным столом. Работы у меня много. В жизни я не такой зануда, каким представляю себя на бумаге; напротив, по роду деятельности я обязан бороться с многословием, я – редактор. Да, пора наконец признаться: я исполняю обязанности редактора отдела науки и техники. Я редактирую. Я вычеркиваю слово «который» и убираю многоточия. В детской публицистике (наше издание подростковое) я приветствую раскрепощенность и занимательность. Больше парадоксальности. Смелее. Не надо жевать резину: «К сожалению, уважаемый Евгений Савельевич, Ваш материал о метагалактическом коде не отвечает возрасту наших читателей. Рукопись возвращаем». Ночью, когда большинство людей спит, я перевоплощаюсь посредством письма, – что-то из области оккультизма, – в другого. Хуже того: я вселяюсь в другого со всеми своими комплексами и заморочками. И это называется «творчество».
Он звонит иногда на работу. Иногда я ищу встречи с ним. Он живет рядом – две автобусные остановки. Он любит поговорить. О жизни говорим, о философии, о литературе – это еще те беседы… «Как жена?» – «Ничего, тебе привет». – «Спасибо, и ей такой же». – «Спасибо». Его жена – еще та жена. Наши жены – пушки заряжены. Его любимая фраза: «Все чудесно!» Все чудесно. Ночь. Я сижу и злюсь над чистым листом бумаги. Я неискренен и честолюбив. Я? Нет, мои дорогие, вы и представить не можете, какую власть я имею над вашими образами. И спрашиваю себя: какую?
Два зрачка утоленного страха
Потускнеют едва ли, сужаясь,
Перед вечностью, будто душа есть
У великого ересиарха.
Только нет ни покоя, ни сна нет,
Только некуда больше податься.
Не искупится ношей всезнанья
Неприкаянность душепродавца…
«Фауст». Увы, мюзикл.
– Пожалуйста, не пародируйте Шаляпина!
– А я и не пародирую, – обиделся Мефистофель.
– Не надо, друзья, – произнес примиряюще автор текста (не Гёте, не Лессинг, не Морло). – Мне нравится.
– Да, – сказал режиссер, откидываясь на спинку кресла. – Да. – И глубоко задумался. «Не науку хотел он завоевать, – он хотел через науку завоевать самого себя, свой покой, свое счастье» (Тургенев о Фаусте). Скоро премьера. На премьере Игорь Максимильянович сядет вон там, в центре зала, примостится на стуле в проходе, положит ногу на ногу и будет заносить в блокнот замечания. Что же вы занесете, Игорь Максимильянович, если темно? Что-нибудь да занесем, у нас хорошее зрение.
– Почему, – обращается режиссер к Мефистофелю, – вы держите в руке что – не знаю?
– Крючок, – отвечает Мефистофель.
– А была кочерга.
– Где кочерга? Я взял то, что мне поставили.
– Где кочерга? – спрашивает постановщик старшего реквизитора.
– Где кочерга? – спрашивает старший нестаршего.
– Где кочерга?
На сцене появляется Оля.
– Вот.
Вот так. Это называется «зарядить». На профессиональном жаргоне реквизиторов это называется «зарядить», то есть поставить предмет на нужное место. Кочерга «заряжена».
– И потом, – говорит Фауст, – мне мешает вот это.
– Ну так подвиньте это правее.
– Правее нельзя, – проснулся10 пожарник, – правее нельзя. Железный занавес!
– Немного можно. Двигайте.
И двигают.
А мы? А что мы должны подумать, непосвященные? Вот что: железный занавес – это на случай пожара. Нельзя под ним размещать декорации.
– Позвольте, – протестует пожарник. Но режиссер повернулся в нашу сторону.
– Кто это? Что это? Откуда?
И вглядывается в пустоту, хмурясь:
– Или мне померещилось?
«Дорогая редакция журнала „Здоровье»! Пишет Вам Александр Степанович Воронцов, пенсионер, хотя и работаю. Много лет я читаю «Здоровье», мне очень нравится Ваш журнал. Особенно мне нравится то, что Вы отвечаете на вопросы. Выступите, пожалуйста, с моим вопросом как с предложением. Вот уже целый год я экспериментирую на душах. Я работаю с душами. Все души я снабдил магнитами. Правда, мои магниты не очень мощные, и вода магнитится слабо, и потом их срывают, когда не мое дежурство, но все равно результат хороший. Он подтверждает все это о целебности магнитной воды. Если в прошлом году, когда без магнитов, болел гриппом и простудами каждый четырнадцатый посетитель нашего отделения, то в этом году, когда с магнитами, уже каждый восемнадцатый, и сам я стал себя чувствовать гораздо лучше. Я прошу Вас, дорогая редакция журнала «Здоровье», обратить внимание на мой опыт и строго спросить на страницах журнала с начальника фабрики, где делают души, когда же он наконец будет выпускать их с магнитами? Ведь это так просто! С глубоким уважением Воронцов (Александр Степанович)».
– Ну как? Теперь нет ошибок?
– Ерунда какая-то.
– Почему ерунда?
– По кочану, Александр Степанович. Вы же не маленький.
– Я дело пишу.
– Вам, наверное, Самсонов такую глупость посоветовал.
– Самсонов знает.
– Плохо он влияет на вас… ваш Самсонов.
– Тише, Оля… Не надо.
– Вы бы меня попросили, я бы вам все объяснила.
– Что вы объясните, я сам знаю. Я хочу знать, что они скажут.
Кстати, о театральных профессиях. Реквизитор он и есть реквизитор, с ним все ясно, все хорошо, искусство же гримирования… гримирования… искусство грима – стыдно сказать – всегда возбуждало во мне подозрительность. Что-то не нравится мне в этом искусстве, хоть режьте меня – не нравится.
Мне было семь лет, когда я очутился в гримерной; известное дело: зеркала, запах вазелина, окна завешены черным, – Клавдия Ивановна, знакомая деда, взяла меня к себе на работу. Я тихонечко сидел в уголке и наблюдал за метаморфозами. Сначала было интересно – потом надоело.
– Хочешь я покажу тебе, каким ты будешь в старости?
Я испугался.
Дома, стоя у зеркала, я корчил рожи и плакал.
Мне и сейчас не по себе, когда в предметном указателе «Основ сценического грима» читаю:
бельмо
блеск глаз и потливость
глаза слепые
морщины, их заглаживание
слезы, создание их иллюзии.
Наша первая встреча. Лет пять назад, шесть. Вспоминай: Крым, Судак, улица Чехова или Гоголя, кого-то из классиков, а может быть, переулок, на углу водокачка. Это недалеко от автобусной станции, помнишь? У меня, правда, была борода, как и у твоих приятелей, они мне сразу не понравились, бородатые в шортах (ничего мне не нравится, да?), – один такой широкоплечий верзила, другой худой и вроде бы косоглазил, а третьего уже не припомню. Вам принадлежала веранда, еще кто-то спал прямо под яблоней на раскладушке, а мне тетя, по-моему, Дуся, может быть, Маня, уступила сарайчик метр на полтора возле будки, допустим, Полкана. Судя по рюкзакам, вы засиживаться не собирались, был август; я же попал в Крым, как это ни странно, по служебной необходимости, – в смысле времени и места не самая плохая командировка, плохо только то, что человек, с которым я должен был встретиться, оказался не тем человеком, за котор