Меня замутило от страха перед теми муками, которые я собираюсь причинить хладному праху отца. А позор его имени?..
И это еще не все! Что, что, что, во имя всего святого, что я собираюсь причинить Никите?!
На что намерена его обречь? На арест, пребывание в тюрьме… возможно, на гильотину?![35]
Никиту? Это Никиту я хочу видеть мертвым?
Да что я, совсем с ума сошла?!
Но он убийца, убийца, заверещали все эти истеричные недоумки, которые обосновались в моем мозгу и почему-то взялись учить меня.
Да, убийца, с вызовом ответила я им. Ну и что? А я кем стану, если решусь донести на Никиту и обречь его на смерть?
Нет, я не оправдываю его, но и не виню. Не мое это дело! Я не имею на это ни права, ни сил – потому что никогда не забуду того нашего «ледового похода», не забуду того чудного, необыкновенного состояния, в которое меня повергал один, даже случайный взгляд ярких глаз Никиты. И вообще – почему, почему я вот так, сразу, с одного слова поверила выжившему из ума старикашке, кладбищенскому стражу, который, конечно, свихнулся в том страшном, погребальном мире, в котором обитает с утра до вечера и с вечера до утра. Мало ли что могло примерещиться Федору! Как я могла поверить ему… поверить ему – и не поверить Никите, которому я обязана жизнью?
– Викки, Викки, – услышала я сердитый голос мужа. – Очнись! Немедленно идем в автомобиль! И перестань глупить. Разве можно, в самом-то деле, принимать на веру всякую чушь? Этот сторож ненормален, болен, у него совершенно безумное лицо. Выкинь из головы все, что он тебе наговорил, ты слышишь? Я потребую у монастырского начальства, чтобы его выгнали вон!
– Тогда он умрет с голоду, – справедливо возразила я, мельком удивившись, что мой муж, добрейший из людей, тративший массу денег на пожертвования в пользу неимущих, готов так жестоко наказать бедного Федора за «всякую чушь». – Но ты не тревожься. Я вообще ничего не поняла, даже не слышала из того, что он мне говорил. Мне стало так дурно, что я только и пыталась удержаться от обморока. А о чем вообще шла речь?
И я обратила на моего мужа взгляд, наивности и невинной голубизне которого могла бы позавидовать сама Настя Вышеславцева.
Мгновение Робер смотрел мне в глаза, недоверчиво подняв одну бровь, потом лицо его приняло спокойный вид, и он пожал плечами.
– Я и сам толком не понял, – сказал равнодушно мой муж. – Просто я знаю, как близко к сердцу ты обычно принимаешь всякие нелепости, вот и встревожился. Ну а если ты ничего не слышала, значит, и говорить не о чем.
Да уж, по притворной невинности глаза Робера вполне бы могли поспорить сейчас с моими, даром что были не голубыми, а вовсе карими! Итак, мы солгали друг другу, мы с моим мужем…
Я – из любви к Никите, а он? Из благодарности к своему спасителю? Или Робер вовсе не лгал, а и впрямь счел слова Федора ерундой? А то и правда – ничего в них не понял?
Ну и слава богу! Слава богу! Коли так, значит, Никите ничего не угрожает!
Весь этот день до вечера я так старательно изгоняла из своей головы пришлых докучливых, громогласных обвинителей и адвокатов, что к ночи стала опасаться, что в голову мою вообще никогда не придет больше ни единой мысли. Впрочем, блаженная пустота тоже имела свои достоинства, ибо заснула я на редкость быстро и крепко, но вскоре проснулась от легкого скрипа двери. А может быть, от вещего предчувствия? Как говорила в старину одна из моих нянек, черт в бок толкнул.
Вот уж воистину!
Проснувшись и даже еще не размыкая ресниц, я мигом ощутила, что Робера рядом нет. Но постель была еще теплой: он только что встал. Быть может, направился в туалетную комнату? Однако, открыв глаза, я обнаружила, что там темно. Зато я увидела тонкую полоску света под дверью на лестничной площадке, где был спуск в гостиную, столовую и библиотеку.
Я выскользнула из постели и выглянула за дверь. Лестница уже пуста, но шаги Робера отчетливо слышны внизу. Он идет в кабинет, снимает телефонную трубку…
Дальше я действовала не думая, движимая теми же самыми чертовыми толчками в бок.
Пока трещал, проворачиваясь, диск, я легче перышка слетела по лестнице и впорхнула в гостиную, где стоял параллельный аппарат. И успела схватить трубку как раз в тот миг, когда муж набрал последнюю цифру длинного номера.
Гудок, гудок, еще и еще… Потом голос – голос Никиты!
– Алло?
– Добрый вечер, Шершнефф, это говорит Ламартин, – сказал мой муж. – Вернее, доброй ночи. Прошу прощения за столь неурочный звонок, но мне нужно срочно поговорить с вами. Немедленно!
– Добрый вечер, а что случилось? – удивился Никита. – Разве нельзя по телефону?
– Лучше бы встретиться, – настаивал Робер.
– Никак не могу, простите. Вот-вот за мной придет машина, через час у меня ночной поезд с вокзала Монпарнас. Еду в Нант по срочному делу одного клиента, отложить поездку невозможно. Нельзя ли подождать моего возвращения?
– Нет, – отрезал Робер. – Может случиться беда. Придется говорить по телефону. Вы допустили большую неосторожность, Шершнефф. Вас видели!
Молчание. Потом Никита проговорил – мне показалось, сквозь стиснутые зубы:
– Неужели сторож? Черт… я был убежден, что мы одни, но у этого старика было сегодня такое лицо, что я почуял неладное.
– Да, сторож видел вас с отцом моей жены. Но этого мало! Он все рассказал.
Франция, Бургундия,Мулен-он-Тоннеруа.Наши дни
К концу дня атмосфера накалилась. Дровишек подбросила Марина, которая весь вечер смотрела по телевизору детективный сериал «Жюли Леско» вместо того, чтобы укладывать свои и дочкины вещи. Алёна и Морис (оба Девы!) собрали свои чемоданы, разморозили холодильник, вымыли плиту и кухню (как известно, Девы склонны гармонизировать окружающее пространство), сложили Лизочкины игрушки, а Марина все таращилась на экран. Фильм кончился за полночь, и Марина отчаянно раззевалась. Любящий муж, конечно, пожалел ее, сказал, иди, мол, спать, утром соберешь чемодан, но имей в виду, выезжаем ровно в половине восьмого и ни минутой позже. Алёна уже успела немного узнать Мориса, не раз убеждалась в его хронической пунктуальности и не сомневалась: выезд состоится ровно в назначенное время, даже если половина Марининых топиков и шортиков останется в Мулене. Чтобы не тормозить отъезд, Лизочку решено было перед отправлением не будить: если проснется, когда ее понесут в машину, так проснется, а нет, ну и пусть спит на руках у мамы, глядишь, и до Парижа проспит…
Устав от хозяйственных хлопот, спала Алёна просто отлично, выспалась и проснулась за четверть часа до того, как запел будильник Марины. Этого времени как раз хватило, чтобы спокойно принять душ. Потом она выпила кофе, прислушиваясь к беготне наверху: это Марина шустрила вовсю!
Часы на церковной колокольне уже пробили девять, что означало семь.
В кухню спустился Морис, достал из холодильника обезжиренный йогурт, посмотрел с сомнением: есть или не есть? – потом все же принялся сдирать крышечку.
– Алёна, вы завтракали? – заботливо спросил он, как спрашивал всегда, и Алёна, которая с утра в рот ничего не брала, кроме кофе, как всегда, ответила:
– Да.
– Если вас не затруднит, – попросил Морис, – не сходите ли вы в сад? Я, кажется, забыл запереть калитку. Замок там так и висит на створке. Ключа не надо: просто сомкните дужку да надавите покрепче. Он и так закроется.
Алёна только головой покачала. Не то чтобы она сомневалась, что замок закроется… Все утро она мысленно удерживала себя от соблазна сбегать и бросить прощальный взгляд на дом киллера Морта (Фримуса), а тут судьба сама велит сделать это.
Ну что ж, покорного сэдьбы, говорят, влекут, строптивого волокут… не станем ждать таких ужастей!
Она перепрыгнула через свой саквояж, уже выставленный посреди комнаты и ждущий, чтобы Морис загрузил его в машину, и выбежала в сад через кухонную дверь.
– Алёна, если можно, потом ставни кухонные закройте, хорошо? – крикнул вслед Морис.
Ставни в бургундских домах такие, что пушкой не пробьешь. С закрытыми ставнями дом моментально превращается в крепость! Алёна обожала их закрывать, было в этом что-то такое… весомое, грубое, зримое. Морис не зря оставил ей эту забаву на прощанье!
Трава была еще мокрая, вся в росе. Ну надо же, кроссовки едва просохли после вчерашней пробежки, теперь опять намокнут. Да и ладно, велика ли беда! День обещал быть великолепный, солнечный. Эх, как бы побегалось сейчас по дороге в Арно или в тот же Тоннер, пусть даже и в мокрых кроссовках! Ну что ж, все хорошее когда-нибудь кончается.
Алёна, высоко поднимая ноги, потому что мокрая трава щекотала голые коленки, прошла в приотворенную калитку… оглянулась на дом, не видит ли ее Морис, и, зачем-то пригибаясь, бесшумно побежала к каменной ограде, которая отделяла сад Брюнов от сада Мортов.
Господи, сколько за вчерашний день мирабели осыпалось! Сколько еще конфитюра можно наварить! Ну ничего, Морис говорил, что буквально через три дня приезжают хозяева, эти самые Брюны, вот мадам Брюн и соберет мирабель, вот и…
Что-то шевельнулось впереди, на широкой и низкой ограде, под завесой низко опущенных ветвей старых слив.
Фримус? А ему-то чего не спится?! Нет, встреча с ним не входила в планы Алёны, она вовсе не хочет снова смотреть в эти усталые глаза, она скоро увидит те, другие, молодые, блестящие, любимые…
Стоп. Это никакой не Фримус. Это человек, встреча с которым входила в паны Алёны еще меньше! Это Никита Шершнев!
Вот про кого она совершенно забыла. А он, значит, не забыл. Он все же нашел ее… явился по ее душу!
Она стала как вкопанная, прижав руки к сердцу, которое стучало слишком громко. Чудилось, Никита непременно услышит этот всполошенный грохот.
Понадобилась как минимум минута, чтобы дошло: он ничего не слышит, он не видит Алёну, даже не подозревает о ее присутствии. И не в ее сторону обращено дуло красивой, словно велосипед «Хронос», снайперской винтовки, которую в это мгновение заряжал Никита. Винтовка была направлена на висящий меж деревьев гамак, а тропа от гамака вела как раз к дому Фримуса.