Нет, не по душу шалой писательницы явился в Мулен сероглазый киллер Шершнев, а за другой душой. Кажется, старые церковные часы отсчитывают последние минуты жизни черноглазого киллера Морта… который так похож, ну так похож…
О, конечно, нет, не тебя так пылко я люблю! Но знать, что пуля Никиты с минуты на минуту прервет жизнь человека, который сладостно напомнил тебе того, которого ты именно что любишь… ой, нет, это невозможно! Это же все равно что пережить гибель самого Игоря!
Amado mio…
Ну уж нет! Смотреть на это она не станет!
Что-то надо делать… но что, что же делать-то? Поднять крик? Но тогда уж точно словишь пулю от Никиты.
Бежать за помощью? Не с Алёниным, черт подери, французским поднимать тревогу по поводу разборки двух киллеров! Пока уговоришь вмешаться тугодума Мориса, запрограммированного на отъезд ровно в семь тридцать, может случиться непоправимое. К Жильберу бежать тоже бессмысленно – он, такое впечатление, спит и видит, чтобы кто-нибудь убрал с его жизненного пути компрометирующего кузена.
Делать нечего. Как всегда, приходится рассчитывать только на себя.
Рассчитывать-то рассчитывай, но что ты можешь сделать? Голыми руками Никиту Шершнева врешь, не возьмешь…
Алёна огляделась.
Дубинку бы, палку увесистую… А это что в траве валяется? Вот это сучок… не сучок, а натуральный сук! Таким и убить можно!
Она присела на корточки и, не сводя глаз со спины Никиты, принялась выпрастывать из переплетений травы внушительный сук. Что-то чуть слышно прошумело в траве, и Алёна подумала, что, по законам кольцевой композиции, сейчас самое время было бы появиться змее, подружке той, виденной на дороге, и цапнуть за пальчик избыточно пронырливую писательницу.
Она отдернула было руку, как вдруг заметила на тропе какое-то движение.
Бог ты мой! Да ведь это Фримус вышел из дому и направляется к гамаку… идет прямиком под пулю.
Алёна рванула сук из травы и бросилась к Никите. Он успел услышать ее шаги, но оглянуться не успел: сук обрушился на его голову… и разлетелся щепками. Он совершенно сгнил тут, в этом сыром саду!
Нет, был еще порох в пороховницах: свое дело сук все же сделал. Никита рухнул в траву лицом вниз.
– Прошу прощения, – пробормотала Алёна, немножко жалея, что он не обернулся и она не увидела напоследок его яркие глаза. Теперь-то уж вряд ли доведется…
Ага, ты еще помечтай о задранном свитере и загорелом животе. И еще о щиколотках Фримуса вспомни!
Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича…
Ее затрясло.
От страха или от смеха? А может быть, от того и другого вместе?
Фримус подошел к гамаку и посмотрел на него со странным выражением, словно на старинного друга. Может быть, у него что-то с этим гамаком было связано, какие-то приятные воспоминания?
Интересно бы узнать, какие именно, но теперь уж вряд ли доведется.
– Алёна! – донесся издалека нетерпеливый голос Марины.
Господи милосердный!
Алёне показалось, что ее ледяной водой окатили. Сейчас Фримус ее увидит! Ой, нет, кажется, он ничего не слышал – повезло, но второй раз пытать удачу не стоит.
Бросив прощальный взгляд на Фримуса и еще один, столь же прощальный, на Никиту, Алёна рванулась было в сторону дома Брюнов, но замерла.
А ружье?! Киллер Шершнев скоро очнется и доведет до конца свое черное дело!
Ну уж нет.
Если ружье висит на стене, оно должно выстрелить. А если оно валяется в траве?
Алёна наклонилась, схватила винтовку, мельком поразившись ее легкости и изяществу, и, снова пригибаясь, понеслась под сливами.
Проскользнула сквозь калитку, бросилась к дому… о господи, винтовку-то она куда тащит? Еще не хватало предстать сейчас перед Морисом и Мариной вооруженной до зубов!
Ага, старый дровяной сарай, забитый дровами, нарубленными, такое впечатление, еще тем знаменитым предком Брюнов, из-за которого резко поголубел очаровательный старый дом. Ну, дрова девяносто лет пролежали – может, еще сколько-нибудь полежат.
Алёна сунула в поленницу винтовку, не заботясь, что несколько полешек вывалились наружу. Уже не до гармонии в окружающем пространстве. Времени нет его гармонизировать!
Она подбежала к кухне как раз в ту минуту, когда Марина, нетерпеливо переминавшаяся на пороге, открыла рот для нового крика.
– О господи! – воскликнула она. – Где вы ходите? Морис уже пыхтит, как чайник! Скорее ставни!
Ставни! Алёна схватила одну створку, подтянула к себе, пыхтя от усилий, потом сомкнула с ней вторую, просунула в петли железный шкворень… В кухне сразу стало темно, зато дом превратился в крепость.
Никакой на свете зверь, хитрый зверь, страшный зверь…
Марина и Алёна пронеслись через дом, словно за ними гнались как минимум два хитрых, страшных международных киллера, и выскочили на крыльцо. Морис, стоявший возле автомобиля со спящей дочкой на руках, бросил на них убийственный взгляд.
– Экипаж к отплытию готов! – отрапортовала Марина, ныряя на заднее сиденье и протягивая руки – принять дочку.
Морис не удержался – усмехнулся. Он очень любил жену.
Лизочка спала без задних ног. Алёна пристегнула ремень Марине, потом села впереди. Морис запер дом, калитку террасы, уселся за руль.
– Ну, поехали? – спросил он, оглянувшись на жену. – Алёна, пристегнитесь. Вы ставни закрыли?
– Конечно!
– А садовую калитку?
– Коне… Конечно!
Господи! Про калитку-то она забыла! Но лучше откусит себе язык, чем признается в этом.
Возвращаться – плохая примета. Да кому она нужна, эта калитка, этот сад, эта замшелая поленница?..
Морис завел мотор.
Поехали!
Старые часы на церковной колокольне пробили один раз, что означало половину восьмого.
– Прекрасно, – сказал Морис. – Аккуратность – вежливость королей!
Франция, Париж,80-е годы минувшего столетия.Из записокВикки Ламартин-Гренгуар
О, можно вообразить, что творилось в эти минуты в моей бедной голове! Сколько нахлынуло на меня подозрений – самых ужасных, самых противоречивых, самых пугающих!..
Что значат эти слова Робера? Они с Никитой в заговоре – в заговоре против моего отца? А может быть, и Анна с Максимом – их совместные жертвы? И доктор Гизо помогает им обоим, а тот анализ крови моего мужа, который видела Настя, всего лишь фальшивка, прикрытие, удобный предлог для общения с доктором… И вообще, может быть, Настя все выдумала, наврала мне из обыкновенной зависти к моему браку, да невольно сообщила мне о преступлении. Мой муж здоров, но он сообщник Никиты.
Ради всего святого, но зачем им быть сообщниками? Почему им понадобилось вместе убивать Анну с Максимом, а потом и моего отца? Неужели и Робер был влюблен в Анну?
Этой дурацкой догадке была по дурости равна следующая: а что, если Никита и Робер действуют по заданию большевиков и расправляются в Париже с неугодными и чем-то опасными им людьми? О таких агентах Чека уже ходили страшные слухи среди эмигрантов…
Боже ты мой, просто поразительно, как много чепухи может родиться в голове за какое-то мгновение! Ведь не дольше мгновения длилась пауза между словами моего мужа: «Сторож видел вас с отцом моей жены и все рассказал» – и следующей репликой Никиты:
– Рассказал – кому?
– Викки.
Глубокий, резкий выдох у самого моего уха. Мне показалось, до меня долетело даже тепло дыхания Никиты, и я невольно зажмурилась, потому что глаза мои заволокло слезами.
Господи, ну зачем только я проснулась? Зачем стала подслушивать? Во многом знании – многая печаль, эту древнюю истину я постигла теперь на моем собственном печальном опыте… уже в который раз постигла, а все никак не могу жить по принципу: «Неведение – благо!»
– Вике? – повторил Никита на свой лад мое имя – он никогда не называл меня иначе, хоть меня это и злило. – Рассказал Вике?! Боже ты мой… И что же она?.. Могу себе представить…
– Не можете, – с усмешкой перебил его Робер. – Не можете, Шершнефф! Знаете, что она сказала? Якобы вообще ничего не слышала. И не поняла ни слова из того, что Федор ей наговорил.
– Одно из двух, – сказал задумчиво Никита, – или она не придала этому значения, или…
– Или, Шершнефф, – снова перебил его Робер. – Или! Она разыграла эту милую сценку по той же, все по той же старой причине, можете не сомневаться. Ради вас.
Новый тяжкий вздох Никиты был ему ответом, да и мне с трудом удалось сдержать такой же вздох.
Итак, Робер все знает о моих негаснущих чувствах! Откуда, каким образом?..
Да какая, собственно, разница? Знает – и смиряется с этим, потому что Никита в свое время спас ему жизнь, более того – Робер имеет какие-то общие темные дела с человеком, в которого тайно и страстно влюблена его жена, замышляет с ним за моей спиной какие-то заговоры против моих близких… что же, из мести мне?
Нет, я воистину была полусумасшедшей тогда. И слепой, безнадежно слепой!
Однако мне суждено было прозреть в течение нескольких ближайших минут… самых мучительных минут в моей жизни!
– Шершнефф, что же вы наделали, Шершнефф! – вдруг тихо, в горьком отчаянии проговорил Робер. – Как вы могли оказаться столь неосторожны! Ведь если сторож скажет кому-то еще, на вас падет подозрение! Припомнят прошлый случай, а это значит, что наше новое предприятие под угрозой!
– Ламартин… – В голосе Никиты звучала та же боль, что и в голосе моего мужа. – Простите меня. Не понимаю, как я мог так оплошать. Вот уже второй раз я недооцениваю наблюдательности окружающих. То моя… то моя секретарша Анастази увидела меня с Гизо, теперь этот сторож. Я всегда боялся только одного в жизни: роковых случайностей, которых невозможно предусмотреть! И вторично нарываюсь на них. Но вы не тревожьтесь, Ламартин. Я выполню наш уговор, сдержу слово – чего бы мне это ни стоило. Сторож будет молчать.