— Да я ведь уже проснулся.
— Прости.
— Да нет, я часто просыпаюсь сам по себе и потом не могу заснуть.
— Похоже, проходит. А-а, нет, а-а, опять…
— Может, я позову охранника?
— Нет, уже отпустило…
— Знаешь что?
— Что?
— Мне все еще интересно, чем фильм закончится. Этот, про нацистов.
— Тебе ведь не нравилось.
— Да, но все равно интересно, чем все закончится, просто чтобы понять образ мыслей того, кто снял фильм, что они пытались пропагандировать.
— Ты даже не представляешь, какой он замечательный, этот фильм.
— Что ж, если тебе это поможет отвлечься, расскажи мне вкратце. Только окончание.
— О черт!
— Опять заболело?
— Боль будто приходит и уходит. Когда болит, там вроде как ножами режут, а потом совсем не больно.
— Чем он заканчивается?
— А где мы остановились?
— Когда она собиралась помочь маки, а потом ей пришло приглашение сниматься в Германии.
— Все-таки он тебя зацепил, да?
— Ну необычный фильм. Рассказывай быстрее, мне интересно, что дальше.
— Так, что было дальше… М-м-м, а-а, как больно. Ужасно…
— Рассказывай, тогда не будешь думать о боли. Будет не так больно, если ты отвлечешься…
— Боишься, я отдам концы, не рассказав до конца?
— Нет, просто пытаюсь хоть как-то помочь.
— Ладно, она отправляется в Германию сниматься в кино, и страна ужасно ей нравится, и люди тоже. И она прощает своего офицера, потому что выясняет: парень, которого он отправил на казнь, был матерым преступником и творил разные бесчинства. И ей показывают фотографию другого преступника, которого еще не поймали, сообщника того, первого, приговоренного к смерти… А-а, опять…
— Ладно, не надо, попробуй уснуть.
— Нет… не выйдет… очень больно.
— И часто у тебя такие боли?
— Господи боже! Никогда еще не было так больно… А-а… Видишь, опять прошло…
— Я, пожалуй, попробую уснуть.
— Нет, погоди.
— Ты тоже заснешь.
— Нет, не получится. Я дорасскажу.
— Хорошо.
— Так, что потом? А, и ей кажется, что она узнала этого мужчину, но не может вспомнить. А потом Лени возвращается в Париж, где, ей кажется, она его и встречала. По приезде она тут же связывается с маки, но только потому, что ей хочется увидеть человека, который стоит за всей организацией, за черным рынком, кто ответствен за то, что в городе в магазинах ничего нет. И она обещает показать им, где спрятан немецкий арсенал, за которым охотился хромой, помнишь?
— Да, но маки вообще-то были героями.
— Слушай, ты думаешь, я совсем глупая?
— Раз ты опять о себе в женском роде, значит, тебе гораздо лучше.
— Ну не знаю… Просто пойми, когда дело доходит до любовных сцен, фильм просто божествен, настоящая сказка. А всю эту политику, наверное, режиссеру навязало правительство, ты же знаешь, как это бывает.
— Режиссер, который снимает такой фильм, становится соучастником преступлений режима.
— Ладно, дай я наконец закончу. А-а-а, вот ты опять за свои дискуссии, и у меня опять живот заболел… А-а…
— Рассказывай дальше, отвлекись.
— А дальше она ставит условие, что выдаст местоположение немецкого арсенала только высшему руководству маки. И вот однажды ее увозят из Парижа в какой-то загородный замок. До этого она договаривается с офицером: тот со своими подручными будет следить за ней, чтобы там, на месте, повязать всех маки. Но водитель, который ее везет, — тот самый убийца, возивший хромого, — понимает, что за ними слежка, и внезапно меняет маршрут, чтобы отделаться от хвоста, потому что немцы едут прямо за ними, во главе с дружком Лени. В общем, ее привозят к замку, ведут внутрь и, если быть кратким, знакомят с главой маки, а это мажордом! Который постоянно за ней шпионил!
— Кто?
— Тот, что работал мажордомом в доме офицера. Она присматривается к нему и понимает: он и есть тот тип, фотографию которого ей показывали в Берлине. И она ему рассказывает про арсенал, так как уверена, что сейчас приедет офицер и спасет ее. Но поскольку тот сбился со следа, время идет, а его все нет. А потом она слышит, как водитель шепчет главному, что вроде бы за ними следили. Она, конечно, помнит, как мажордом постоянно подглядывал за ней в доме офицера, чтобы застать ее голой и тому подобное, поэтому она идет ва-банк — пытается его соблазнить. Тем временем офицер со своими солдатами старается по следам, оставленным на мокрой дороге, понять, куда делся грузовик. Они долго ищут и потом, не помню точно как, но находят дорогу. А она в замке, наедине с этим чудовищем, с мажордомом, главарем всех маки, известнейшей личностью в преступном мире, и, когда он бросается на нее в небольшой комнатке, где для них накрыли столик, она хватает вилку и закалывает его насмерть. Тут подъезжает офицер со своими людьми, Лени открывает окно, чтобы бежать, а там внизу стоит водитель-убийца. Офицер видит его и стреляет, но хромой — нет, в смысле водитель, хромой ведь давно погиб в музее, — так вот, водитель, умирая, стреляет в Лени. Она хватается за занавеску, чтобы не упасть, и офицер находит ее еще на ногах, но как только он подбегает к ней и берет на руки, она теряет последние силы и говорит, что безумно его любит и что скоро они снова будут вместе в Берлине. Он видит, что она серьезно ранена, потому что его руки в ее крови, пуля попала ей в плечо или в грудь, не помню. Он целует ее, и когда отнимает свои губы от ее губ, она уже не дышит. Последняя сцена происходит в Пантеоне героев в Берлине, это невероятно красивый монумент, похожий на греческий храм, гигантские статуи героев… И она тоже там, в виде статуи в натуральный рост, неземной красоты, в греческой тунике — но я думаю, это она сама стояла там с белым, напудренным лицом. Ее руки тянутся у нему, будто хотят обнять, и он кладет в них цветы. Затем уходит, и тут появляется свет, идущий словно с небес, и офицер идет с полными слез глазами, а статуя остается позади, совсем одна, и протягивает к нему руки. И потом мы видим надпись на храме, которая гласит что-то вроде того, что Родина их никогда не забудет. И он уходит в одиночестве по дороге, залитой солнечным светом. Конец.[8]
Глава 5
— Тебе надо бы съесть чего-нибудь.
— Я ничего не хочу.
— Молина, почему ты не попросишься к врачу? Он тебе поможет.
— Мне уже лучше.
— Тогда не смотри на меня так, словно это я виноват.
— Что значит «так»?
— Ты странно смотришь.
— Ты спятил, Валентин? Если я на тебя смотрю, это еще не значит, что я тебя в чем-то обвиняю. Да и в чем? Ты с ума сошел?
— Ты снова споришь, значит, тебе и вправду лучше.
— Нет, мне не лучше, слабость такая…
— Давление, наверное, низкое.
— Я, пожалуй, немного позанимаюсь.
— Да ладно, Валентин, поговори со мной.
— Нет, пора заниматься. Я должен придерживаться расписания. Ты же знаешь.
— Ну всего один раз, что от этого изменится?
— Обычно так все и начинается: сначала пропускаешь один раз…
— Лень — мать всех пороков, говорила мне мама.
— Пока, Молина.
— Как бы я хотел увидеть маму. Все бы отдал, чтобы взглянуть на нее.
— Слушай, помолчи, мне надо много прочитать.
— Ты такой зануда.
— Тебе что, нечем заняться? Журнал полистай.
— Не могу читать. Смотрю на текст, и голова начинает кружиться. Все-таки мне нехорошо.
— Прости, конечно, но если тебе нехорошо, иди к врачу.
— Хорошо, Валентин, занимайся, ты совершенно прав.
— Слушай, это нечестно, не надо разговаривать со мной таким тоном.
— Прости, наслаждайся своей книгой.
— Можем поболтать немного вечером, Молина.
— Расскажешь мне какой-нибудь фильм.
— Я ни одного не знаю, лучше ты.
— Как бы я хотел, чтобы ты рассказал какое-нибудь кино прямо сейчас. Которого я никогда не видел.{3}
— Во-первых, я ни одного не помню, а во-вторых, мне надо заниматься.
— Когда-нибудь и ты окажешься в моем положении, вот тогда посмотришь, каково это… Ладно, шучу. Знаешь, чем я займусь?
— Чем?
— Буду думать о каком-нибудь фильме, каком-нибудь романтическом — не в твоем духе. Вот чем я себя займу.
— Вот и хорошо, отличная мысль.
— А вечером расскажешь мне что-нибудь — например, что ты читаешь.
— Ладно.
— Потому что я тебе уже много чего рассказал. Вряд ли даже вспомню какой-нибудь новый фильм, чтобы рассказать в деталях.
— Подумай о чем-нибудь приятном.
— А ты занимайся, а то помнишь: лень — мать всех пороков.
— Хорошо.
— лес, аккуратные кирпичные домики, крыши соломенные? — нет, черепичные, зимняя мгла, нет, снега не видно, значит, осенняя мгла, подъезжают гости на роскошных автомобилях, под светом фар блестит гравий на дороге. Элегантный палисадник, раскрытые окна, значит, лето, самый красивый дом в округе, воздух напоен сосновым ароматом. В гостиной горят свечи, но никто не зажег — в летних сумерках — огня в камине. Чопорная мебель — английский стиль, — кресла развернуты не к камину, а к большому роялю — из сосны? из красного дерева? нет, из сандала! Слепой пианист в окружении гостей, его глаза — почти без зрачков — не видят ничего и никого перед собой, но видят что-то другое, по-настоящему важное. Слепой сейчас сыграет в первый раз пьесу собственного сочинения своим друзьям, женщинам в элегантных длинных платьях, не слишком роскошных, как раз для сельского ужина.
А может, простая мебель в прованском стиле и масляные лампы вместо свеч? Счастливые пары, молодые, среднего возраста, а есть и пожилые — все поворачиваются к слепому музыканту, тот уже готов начать играть. Молчание, пианист рассказывает о реальном событии, вдохновившем его на сочинение пьесы; это история любви, случившаяся в этих местах. Рассказ, предвосхищающий музыкальное произведение, позволит гостям лучше понять музыку. «Все началось осенним утром, когда я гулял в лесу», грубая деревянная трость, собака-поводырь, ковер из опавших листьев под ногами, тихий шелест шагов, хруст сухой листвы, похожий на смех, это смеется лес? рядом с небольшим домиком, нащупывая дорогу тростью, идя вдоль палисадника, он понимает, что происходит нечто странное, дом будто окутан чем-то, чем окутан? Ясно, что чем-то невидимым, ведь он слепой. Дом окутан чем-то странным, это не музыка, отзывающаяся в его стенах, камнях, балках, фундаменте и стеблях плюща, что ползет по стене, это биение сердца, это кто-то живой; с