Вообще, в этом письме было запечатано столько идей, рассыпано столько будущих замыслов, что, кажется, оно фиксирует один из поворотных моментов в жизни Льва Исааковича. Здесь и Ницше, который может растоптать своего читателя, если его неправильно понять, и Евангелие, которое становится более прозрачным после чтения немецкого философа. Отсылки к их первому разговору об искушениях дьявола. И любимое высказывание уже философа Шестова: “Претерпевший до конца – спасется”.
В этой истории он все еще видит их возможную жизнь с совместным чтением в общем доме, но, вероятно, уже и сам понимает, что это утопия. В конце октября 1896 года в письме из Берлина он уже осознаёт, что все его надежды не оправдались:
…Грустно мне, Вава, читать Ваши письма. Грустно еще и потому, что Настя заперлась от меня совершенно. Мне кажется, что она не только Вам но и мне не хочет простить прошлого. Если бы она умела рассказать все Вам и мне было бы много лучше. Но, она с каждым днем все глубже и глубже уходит в себя. Слава Богу, что она не поехала в деревню. Может быть, в Киеве она развеется немного.
И тут же:
…Судьба разлучила нас, и меня, и Вас, и Настю. Но друзьями мы можем, должны остаться. Мне больно, невероятно больно думать, что и в этом мы не победили судьбы. Но, может быть, победим…
А тем временем в киевской газете “Жизнь и искусство” от 2 октября 1896 года в очередном обзоре он делится безрадостными размышлениями со своими читателями: “Говорят любовь ясновидяща, любовь слепа… И чего только не говорят о любви! Одно достоверно: зарождаясь в тайниках души, одного любовь ведет на высоты нравственного совершенствования, другого любовь толкает в болото духовного растления. Посланница ли она небес, или проклятье первого грешника, но именно она есть тот неувядающий мотив жизни, под звуки которого человек живет, умирает, и без звуков которого сама жизнь становится «мечтанием пустым»”.
Свой медицинский диагноз в письмах Лев Исаакович не произносит ни разу. Он говорит о неких припадках, неврастении, болях, но они не объясняют основного – что это за болезнь? Еще больше затемняет смысл разговор с родителями о будущей операции.
В конце октября того же года он объясняет родителям, почему не остался жить в Париже:
Я торопился, так как мне хотелось жить спокойно, чтобы опять не заболеть. А к врачу я не обратился потому, что мне на мои расспросы все отвечали, что врачи в Париже – шарлатаны. Я хотел было ехать в Берлин, но мне вдруг стало хорошо, и я надеялся, что больше лечиться не нужно будет. А теперь снова стали являться боли и я уже не хочу запускать и думаю ехать, как можно скорее… Лучше мне уже кончать лечение в Берлине. Бергман видел меня до операции, знает мою болезнь – может быть, он лучше посоветует. Во всяком случае, я, если до получения ответа вашего выеду отсюда, то телеграфирую вам. В общем – здоровье мое хорошо. Если бы не эта болезнь – мне не на что было бы жаловаться: желудок отличный, сплю крепко. В этом отношении морские купания помогли.
Некий немецкий врач сделал ему операцию. Бергманн[71] был знаменитый хирург, который делал сложные операции на мозге. Но представить, что у Льва Исааковича была надобность в таком вмешательстве, невозможно.
И уже в самом конце октября он пишет родителям:
Вчера был у Бергмана, но даром только деньги выбросил. Я ничего от него не добился. Он свое окончил, операцию сделал – и теперь ничего знать не хочет. Посоветовал мне свинцовые примочки. Израэли, другой профессор, был гораздо внимательнее. Он высказал, что не следовало делать операцию. Что боли от совсем других причин и приписал два лекарства, затем какие-то ванны. Я думаю, исполнить все это, нужно же что-нибудь делать. Но с врачами – беда. Если у многих спрашивать, то не будешь знать, что делать. Каждый советует по-своему, даже диагнозы разные ставят. Попробую Израэли послушать, хотя мне все кажется, что это только лишние хлопоты: лекарства, да еще внутренние никогда много пользы не приносят.
За границей и в России. Конец 1896 года
В журнальном обозрении киевской газеты “Жизнь и искусство” вновь появляется обзор Льва Исааковича под псевдонимом “Читатель”, где он почти документально описывает свое физическое и моральное состояние: “Если когда-либо злой недуг приковывал вас к постели на долгие месяцы, то вы помните свой первый выход под веселые теплые лучи весеннего солнышка. Вы помните, с какой жадностью в этот день захватывали вы в грудь теплый, легкий, струящийся воздух; вы помните, как жадно-любовно глаза ваши впивались во все, что открывалось вашему взору: и нежная лазурь неба, и кисейные тучки на нем, и зазеленевшее свежей листвою деревцо, и случайный прохожий, и пробежавшая собака, и пролетевшая птица, – все привлекало и тешило ваш глаз: вы любовались, радовались жизнью, вы пожирали природу всем измученным в болезни существом своим”.
В конце 1896 года Лев Исаакович, обсуждая в письме с Софьей Григорьевной Балаховской-Пети ее брата Митю, о котором речь шла выше, откровенно признается: “А порвать с прошлым, найти для себя новое небо, навряд ли сумеет. И я бы не сумел, если хотите знать. Меня случай привел к решительному повороту (выделено мной. – Н. Г.). И какое это счастье! Что бы я делал теперь, если бы у меня короля Лира и Гамлета не было?”[72]
Теперь все пережитое за последний год, при всей драматичности событий, дает ему энергию к творческому росту, который он ощущает как счастье. Тем удивительнее все происходящее с ним дальше. Возникает необходимость все договорить до конца, разрубить узлы между ним, Настей и Вавой. В письмах поздней осени 1896 года он пишет о том, как Настя оказалась внутри их с Варварой отношений:
…Если Вы говорите о письмах из Ниццы, то ведь, их содержание ей было известно – это я увидел сейчас же, как она приехала. И теперь ничего не должно быть тайной от Насти, дорогая Вава. И она не должна ничего скрывать. Но я уже писал ей, что она мне многого не говорит – и это нехорошо. Я был виной тому, что Вы научились иметь тайны от Насти. И это очень горько. Настя за этот год перестала быть девочкой – и стала женщиной. Она много и прежде выносила – но все это оказалось ничтожным пред тем, что в этом году она вынесла. Теперь – она лучший друг для Вас, который все поймет, что Вы ей скажете. Я хотел оберечь ее от горя и накликал на ее голову самую ужасную беду, какая только могла быть.
Еще до конца не зная своего будущего, Лев Исаакович подводит итог той короткой, но в то же время насыщенной истории, где все любят друг друга, как в пьесах Чехова, и где у каждого в сердце остается шрам от происшествий 1895–1896 годов. “Вы обе сыграли такую роль в моей жизни, что мы навсегда связаны. Чтобы ни случилось в моей жизни – началом его – Вы и Настя”.
Грядут новые события. С точки зрения исполнения судьбы философа, неясно, то ли это завершающий аккорд, прозвучавший в письме Льва Исааковича Варваре, вызвал буквально из воздуха – студентку-медичку Анну Березовскую, то ли в его одинокую больную жизнь наконец пришло спасение.
Появление Анны Березовской
Когда Варвара Григорьевна в дневнике пыталась объяснить себе и будущим читателям, почему в жизнь Льва Исааковича неожиданно вошла другая женщина, она написала, что, пока они с сестрой благородно решали, кому соединиться с будущим философом, и она уступила его, наконец, сестре, за тот год заграничной жизни он встретился с женщиной, “которая с величайшей простотой и безо всяких с обеих сторон обязательств привела его на свое ложе”[73].
В позднем анализе тех обстоятельств нельзя искать объективной картины. К концу 1896 года Настя полностью устранилась из этого треугольника, считая себя в нем лишней и нелюбимой, а Варвара, пережив уже несколько любовных приключений, собиралась ехать в Петербург искать счастья на литературном поприще. Ни о каком сближении или соединении с Львом Исааковичем речи не шло. Хотя спустя время ей виделось все по-иному. Возможно, что-то и могло произойти, но в тот критический момент на пороге жизни Льва Исааковича появилась молодая женщина, которая приняла решение за него.
В своем письме к дочери, Наталье Барановой-Шестовой, которая в 1945 году задумалась о создании биографической книги об отце, Анна Елеазаровна Березовская рассказывает о возникновении отношений с Львом Исааковичем: “Милая Наташенька, я сначала расскажу о том, как Папа жил до 1896 г. (ошибка памяти А.Е. – они познакомились в 1897 году. – Н. Г.), когда мы встретились в Риме.
От вас мы старались всегда скрывать трудности нашей жизни. Когда Лёля кончил юридический факультет, (в 1888 г.?) он жил некоторое время в Москве, где был недолго помощником присяжного поверенного. Затем ему пришлось вернуться в Киев, ибо его отец запутался в делах (магазин мануфактурных товаров) и надо было спасать семью от разорения. Лёля провел 6 лет в этом деле, распутал все, что было запущено, но это занятие, несвойственное его природе и устремлениям, настолько расстроило ему нервы, что он стал страдать очень сильными невралгиями, да и жизнь в его семье была не по нем; пришлось отправить его на излечение сначала в Берлин, а после на ванны в Рим, всё еще в плохом состоянии здоровья.
В 1896 году (события происходили в 1897-м. – Н. Г.) я с двумя студентками (еврейками) во время вакаций весенних поехала в Италию, нам дали его адрес в Риме. Он нас встретил, и я осталась в Италии, а мои подруги вернулись в Цюрих. Нам пришлось скрывать, что мы сошлись, потому что его родители были бы против его связи с христианкой”[74].
Хотелось бы обратить внимание на то, что Варваре нельзя было отказать в прозорливости. Инициатива в том, чтобы “сойтись”, безусловно, принадлежала Анне Березовской. Хотя само слово “сошлись” настолько не подходит к характеру Льва Исааковича, что даже странно его видеть написанным о Шестове. Но несомненно следующее: одиночество и некая тупиковость жизненной ситуации сделали свое дело. Подруги-студентки уехали, а Анна Березовская осталась в качестве любовницы с полузнакомым молодым человеком. К сожалению, нигде и никогда не появится объяснения, зачем он ей понадобился – не очень здоровый, странный философ-еврей, который никак не мог на ней жениться. Правда, будут домыслы подруги Шестова, Евгении Герцык; они прозвучат здесь чуть позже, но это были явно романтические умозаключения.