ежно и обнимаю от всей души. А ты уже и обнимать, и целовать меня перестала! Злая девочка. Пиши на домашний адрес: lf Grangette. Lausanne. Поцелуй Таню за меня. Видишь, я совсем разнежился. А не следует: нужно держаться крепко[81].
Романтический флер его тайной семейной жизни пыталась приоткрыть в своих мемуарах Евгения Герцык. Скорее всего, она просто дорисовала за него историю: “Какая-то трагическая черта в его лице поразила курсистку-медичку, и когда ее товарищи двинулись дальше, она осталась сиделкой, поддержкой никому неизвестного молодого еврея. Вероятно, тогда она и вправду уберегла Льва Исааковича, но может быть и позже не раз ее спокойствие, трезвость, самоотвержение служили ему опорой. Шестов должен был скрывать брак от родителей, так как его отец ни за что не дал бы своего согласия на то, чтобы сын женился на православной девушке. Братья А.Е., конечно, тоже не одобряли этого брака. Младшей сестре Фане, с которой Шестов был очень дружен, он сообщил о браке в 1898 году, когда Фаня приехала за границу, а другим сестрам и братьям, вероятно, только несколько лет спустя. Отец, вероятно, о браке так и не узнал, а матери он сообщил после смерти отца”[82].
По тогдашним русским законам брак был нелегальным, и документы А.Е. и детей были сделаны на ее имя. Дети оставались “незаконнорожденными”, но с согласия Шестова они были крещены.
Итак, то, чего так боялись родители, случилось. Лев Исаакович стал жить в гражданском браке с христианкой. Но не с Настей и не с Варварой, а с Анной Елеазаровной Березовской.
Но разговор не прерывается…
Лев Исаакович продолжает делиться с Варварой своими замыслами и литературными планами. Для него будто ничего не изменилось. Он говорит с ней обо всем, что его волнует в это время. А волнует его больше всего – Ницше. Лев Исаакович буквально болен им и пишет большую работу о нем и Льве Толстом.
“Нам важно, что оба, – рассуждает Шестов в своих заметках, – они представляют к нравственности такое требование, какого не предъявляет ни один философ <…>. У обоих душевное потрясение было так велико <…>, что они могли принять нравственность, если у нее не отнималось божественное происхождение, если она могла быть Бога. Гр. Толстой на этом остановился. Он не хотел и не мог идти дальше”[83].
Сквозь понимание Ницше, которого он считает именно тем, кто “претерпел до конца” и потому спасся, кто более верующий, чем все, кто постоянно твердит о Боге и нравственности, Лев Исаакович идет к своей главной теме.
Он уже знает, чувствует, что должен делать, для чего ему нужно жить. А Варвара блуждает. С февраля 1897 года она в Петербурге. Шестов мягко, но очень настойчиво убеждает ее перестать следовать то за одними, то за другими веяниями. Он упрекает ее в увлечении толстовством, в том, что она так и не разобралась в себе самой:
…Если б, пишете Вы, Бог приказал Вам убить Исаака Вы не сделали бы этого! Нет, ошибаетесь, Вы не только бы сделали – а были бы несказанно рады тому. Что значат несколько лет жизни на земле, если есть Бог? И что значит наша “любовь” в сравнении с Богом? Ведь Бог – это высшая мудрость, высшая любовь; он всесилен и всемогущ – так разве несколько часов, дней, лет страданий страшны для того, кто <нрзб> Бога? Понимаете? Это моя формула “по ту сторону добра и зла”.
Он видит то, что не дает ей двигаться вперед:
…Вам нужно и можно исправить свое прошлое. Поезжайте в Киев, закройте глаза на могилы, создайте себе прочное положение. У Вас всё есть: нужна только энергия. Если Вы и ее найдете у себя – Вы спаслись. А идеалам – Вы достаточно отдали, слишком много. Пора подумать о действительности.
Он намекает ей на ее выдуманный роман с доктором Петровским. На то, что она, по сути, еще не начинала жить. Но он не отступается от Вавы, которая дорога ему не только как любимая женщина, но теперь уже как друг и собеседник. Он говорит ей, что все объяснит статьей о Толстом и Ницше. Но статья еще не вышла, она появится в печати только в декабре 1899 года. Это письмо он заканчивает словами: “Пишите поскорее. Я люблю и получать Ваши письма, и отвечать Вам, хотя ни Вы мне, ни я Вам ничего приятного никогда не сообщаем”.
Как мы помним, в апреле в его жизни появляется новая женщина.
Наверное, именно поэтому его следующее письмо начинается со слов: “Давно не писал я Вам, дорогая Вава. И, думаю, Вы не очень об этом скорбите…” – обращается он к ней из того самого райского Вико с юга Италии весной 1897 года. Рассказывает, как с удовольствием читал ее рассказ “Облака” в “Жизни и искусстве”.
…Пишете ли Вы теперь что-нибудь? Мне так странно думать, что кто-нибудь может теперь писать. Я могу только ходить, спать, купаться. Я даже уже не понимаю, как это я свою статью написал. Теперь я с трудом складываю слова в фразу…
И вдруг у него прорывается что-то прежнее:
…Когда-то я боялся Вас отпускать. А теперь я боюсь бояться. Право, самый разумный жизненный принцип, это ничего не бояться. Ибо боящийся подвержен гораздо большим опасностям, чем смелый. Я не знаю, чем руководятся очень смелые люди; но, может быть – именно тем, что опасность опаснее, если ее избегаешь, чем если идешь ей навстречу. Это Вам скажет всякий, кто испытал опасность и знает ее особенности и свойства.
Нет даже намеков на его новое положение. Или, может быть, он не уверен еще, что связь с Анной надолго? Заметим, что это и последующие письма пишутся уже в присутствии Анны Елеазаровны. Казалось бы, после того как Лев Исаакович соединился с Анной, его история с Варварой должна была бы сойти на нет. Но ничего подобного не происходит. У Льва Исааковича выходят книги, рождается еще одна дочь, он разрывается между Киевом, Москвой, Петербургом и Швейцарией, где живут Анна и его дети, к нему приходит огромная слава, идут годы…
Однако Варвара Григорьевна все время рядом. У них общий круг друзей, общие интересы. Однажды все повторится вновь. И тут же погаснет.
Варварин Петербург. 1897 год
Еще в ноябре 1896 года Варвара в Воронеже готовилась к своей поездке в Петербург, о которой они договорились в Париже с Балаховской-Пети. Незадолго до их приезда Софья Григорьевна рассказывала своей близкой подруге Зинаиде Венгеровой о Варваре:
Я выеду отсюда через дней 8. Я поеду на Анжу в Париж. Со мной поедет Таня <нрзб>, а может, будет и моя bella<нрзб> с двумя детьми и с очень милой образованной воспитательницей их Варварой Григорьевной Малахиевой. Об этой девушке я хотела с тобой поговорить, так как, если моя bella<нрзб> останется в Киеве, то Варвара Григорьевна уедет в Петербург. Я ее считаю совершенно выдающейся женщиной, <нрзб>. Один из ее рассказов настолько поразил меня, что, как только она приедет сюда я пришлю его тебе. Она <нрзб> гордая, чистая. Она часто мне напоминает тебя – это лучшее, что я могу сказать о ней. Если она поедет в Петербург, ты познакомься с нею и приласкай ее. Она легко сходится, как вообще люди <нрзб>. Рассказ ее называется “Люди, которые очень верят”, когда я тебе вышлю его, ты непременно сообщи мне твое мнение о нем[84].
Видимо, реакция Венгеровой на восторги подруги по поводу Варвары была весьма иронична, поэтому Софья Григорьевна пишет ей:
8 декабря 1896
…То, что ты говоришь и тон, в котором ты говоришь о Вар. Гр. мне кажется забавным. Когда ты познакомишься с В.Г. близко, ты поймешь, что о ней нельзя говорить в снисходительном тоне. Она полна провинциализма (это именно и есть то, что я называю отсутствием вкуса в ней), но она величина и красивая величина[85].
Софья Григорьевна еще в Париже, и Лев Исаакович рассказывает последние новости о Насте (видимо, она в курсе всей драмы) и о Варваре. Это письмо отправлено еще до появления Анны Елеазаровны, то есть осенью 1896 года, но оно говорит о том, как глубоко все участники тех событий были погружены в жизнь друг друга:
Новостей мало. Настя взяла место сельской учительницы. Надеюсь, что ненадолго. Вава – в Воронеже, с матерью – в нужде и тоске. Ее с триумфом принимали в Киеве. Т. Куперник и Минский были у нее с визитами. Минский ей не понравился, но она сочла себя обязанной прочесть, да еще два раза книжку “При свете совести”. По всей вероятности, она, как и всякий человек, ничего в этом не поняв, но из чувства приличия написала мне длинное письмо и нежное, в котором я только понял, что она хочет беспристрастно отнестись к непонравившемуся ей лично писателю[86].
А 14 декабря 1896 года Лев Исаакович писал Варваре, когда они должны были с Балаховской-Пети сойтись в Петербурге:
Поклонитесь Софье Григорьевне. Она на мое последнее письмо не ответила мне – не знаю, почему. Что она поделывает? Вы в Питер едете с ней? В добрый час! Там Вас будут угощать российским декадентством и российским же материализмом…Что лучше? Не знаю. Кажется, материализм. Там хоть искренность есть. Не в философии, конечно. Русский человек в молодости к философии совершенно равнодушен. А в старости, если не собьется на путь философской болтовни, à la Соловьев, то доходит до безумия, вроде Гоголя.
Интересно, что Шестов, тогда еще презрительно относящийся к петербургской декадентской среде, совсем скоро будет вынужден с ней смириться и влиться в нее. Это случится, когда он станет известным и даже модным писателем и философом. Но в то время ему почему-то грезится, что Варвара непременно будет иметь большой успех в петербургском литературном кругу.
“Полвека тому назад повезла меня туда подружившаяся со мной очень богатая молодая женщина, по рождению киевлянка, по местожительству и по мужу парижанка, Софья Григорьевна Балаховская (первая женщина-адвокат во Франции), – писала Варвара в дневнике. – Повезла она меня «делать карьеру», литературную, к чему я отнеслась равнодушно и скептически. Карьеризм мне был чужд и даже противен, в значительность своих новелл, печатавшихся в Киевском журнале «Жизнь и искусство», я не верила, так как сама была ими недовольна и стыдилась их, так же, как и стихотворений, охотно принимавшихся в местных газетах. Тем не менее, перспектива увидеть город Пушкина, Достоевского, Петропавловскую крепость, увенчанную именами героев и мучеников Революции, была так завлекательна, что я с благодарностью приняла приглашение Софьи Григорьевны погостить у нее, когда она задумала провести зиму в Петербурге. Ей самой хотелось сделать писательскую карьеру в России, и она вошла с помощью своей приятельницы Зинаиды Венгеровой в литературный круг возле некоторых «толстых журналов». Я была прикосновенна к Гайдебуровской «Неделе»