сперегородочно делиться всеми впечатлениями дня, когда я гостила у ее родственников в их Курском имении. И где она сама, эта беспокойная, жадная, гнавшаяся за славой или хоть за первым местом на жизненном пиру (его она получила) женщина, душа которой была не чужда исканий высшего смысла жизни, открыта для искусства и Красоты в природе, в человеке (и не только к внешней красоте, к которой была болезненно чувствительна, но и душевной, и духовной). Ей столько же лет, сколько и мне и много вероятий, что она перешагнула тот рубеж, у которого я так надолго задержалась…
Если бы она сейчас вошла сюда, у нас навряд ли нашелся бы общий язык – о себе и о жизни “в общем и целом”. Мы бы испытали бесконечно грустное чувство преходящести всех явлений в мире. И нас самих. “Проходит образ мира сего”. Я делаю ударение на двух последних словах (“мира сего”). Она по свойствам ее души, боюсь, свела бы этот афоризм к соломоновскому “Все проходит” – “и вот уж плакальщиц раздалися стенанья, и дома вечного открылись ворота. А дух уйдет к тому, кто дал тебе дыханье. Все суета сует. Все тлен и суета”[98].
Рождение Льва Шестова и сестер Мирович
Для издания своей первой книги “Шекспир и его критик Брандес” Льву Исааковичу потребовалось 350 рублей. В октябре 1897 года ему одолжила их Софья Григорьевна. Книга вышла в Петербурге в типографии Менделевича в 1898 году (вероятно, в декабре) и не была замечена критикой.
Подписана была новым именем – Лев Шестов.
Мир не заметил ни нового писателя, ни нового философа. Его слава была еще впереди. Но удивительно, что в декабре 1898 года, когда на небосклоне появился писатель-философ Лев Шестов, почти одновременно с ним возникли еще два литературных имени – Варвара Малахиева-Мирович и Анастасия Мирович. То, что Варвара поменяла незвучную фамилию “Малафеева” на “Малахиеву” (от старца Малахия, к которому она относила свое происхождение) было более-менее понятно. Но почему обеим сестрам так приглянулся псевдоним “Мирович”?
Скорее всего, это было связано с именем героя ранних автобиографических рассказов юного Льва Шварцмана. “В архиве Шестова сохранились недатированные черновые рукописи десяти неоконченных рассказов. Они интересны тем, что, несомненно, содержат некоторый автобиографический элемент. Герои большинства этих рассказов – бедные талантливые юноши-идеалисты, мечтающие о том, чтобы «сказать новое слово и начать новое дело»”[99].
В рассказе “Не туда попал” молодой неудачливый писатель Мирович рассказывает свою жизнь. “Очень рано, когда я был в четвертом классе гимназии, т. е. 13 лет от роду, вкоренилось во мне убеждение, что не писать я не могу и что я непременно стану хорошим писателем… Основной взгляд на литературу у меня установился уже в то время, и я свято, неизменно следовал своим детским верованиям, несмотря на всю «суровость» пройденной мною в последние 15 лет жизненной школы. Когда мне было 13 лет, я уже много прочел. Не говоря уже о Пушкине, Лермонтове, Гоголе и других наших классиках, я читал тогда уже иностранных писателей – Шекспира, Гёте и даже менее крупных – Ауэрбаха, Шпильгагена и т. п. Из русских писателей особенно полюбил я в то время Некрасова. Т. е. любил я и Пушкина, и Лермонтова, ибо я каким-то чудом избегнул господствовавшего в то время, даже среди гимназистов, отрицания Пушкина, должно быть потому, что успел прежде полюбить этих писателей, чем познакомиться с отрицательным направлением своих товарищей. Но и в Некрасове я высоко чтил любовь к ближнему, любовь к простому народу. Его поэзия санкционировала в моих глазах еще тот уголок правды, о котором мало говорили другие поэты. Вся поэзия представлялась мне тогда апофеозом правды, точнее добра… Я всегда думал, что жизнь есть не что иное, как постоянное стремление этого «добра» к победе над злом и что носители идеи добра постоянно увеличиваются в своем числе и победа их есть только вопрос времени. (Не туда попал.)”[100].
Скорее всего, и Варвара, и Анастасия хорошо знали о существовании литературного Мировича. Иначе зачем им было называть себя одним и тем же псевдонимом?
Анастасия подписывает свои стихи в поэтических сборниках “Мирович”, Варвара становится Малахиевой-Мирович. По остроумному предположению Татьяны Нешумовой, подготовившей том стихов Варвары Григорьевны, фамилия могла обозначать заключение мира между сестрами. Однако нигде в дневниках об этом не говорится. Интересно, что еще 18 ноября 1897 года Варвара Григорьевна, откликаясь на повесть А.П. Чехова “Моя жизнь”, подписывает свое письмо “Малафеева”. А уже спустя несколько месяцев – “Малахиева-Мирович”.
11 декабря 1898 года Варвара пишет Леонилле в Киев: “Ты знаешь, что Лев Исаакович приехал в Киев? Неужели никогда не видишься с Балаховскими?”
После того как в Лозанне Лев Шестов закончил книгу о Толстом и Ницше, он отправляется в Киев с рукописью новой книги. Оттуда пишет Варваре насмешливое письмо:
14 декабря 1898
Получил Ваше первое письмо в Киев, дорогая Вава. Вы горько иронизируете по поводу моих советов. И Вы, конечно правы. Советы очень редко бывают полезны. Пожалуй, лучше совет не давать их. Поговорим лучше о киевских новостях. Вы хотите знать, какими я застал Жоржика и Женечку.
Речь идет о тех самых детях Балаховских, у которых Варвара Григорьевна служила гувернанткой. И далее Лев Исаакович методично излагает бытовые и семейные подробности жизни общих знакомых. Неизвестно, что на самом деле вызвало раздражение Варвары в его письме и о каких советах шла речь. Возможно, она реагировала на что-то другое. Скорее всего, до нее уже долетели новости о новом семейном положении Шестова. В этом же письме он ее спрашивает, встречала ли она в Петербурге Ловцкого[101] – мужа его сестры Фани. Им-то уже все известно. Они знакомы с Анной Березовской и видели новорожденную Таню. Варвара могла узнать новость от них или от Софьи Исааковны в Киеве.
Весной 1899 года Шестов по издательским делам едет в Петербург. Он пишет Анне Березовской:
В Петербурге все хожу смотреть литераторов. Был у Венгеровой и встретил там Струве, того самого Струве, который заведует экономическим материализмом и являет собой Мазини марксистов. Ведь он здесь в концертах выступает: поет арии из политической экономии. И после концертов марксистки обрывают ему фалды, чтобы иметь кусок сюртука на память… Если бы ты знала, какой он смешной! Первым делом внешность русского интеллигента старого пошиба, т. е., длинные прямые волосы, в которых он почесывает рукой, спутанная бородка, грязная рубаха, из-под которой видна старая фуфайка, вылинявший галстук. Сам длинный, тощий, бледный. За неимением другого сравнения, в нем находят сходство с Христом. Разве после 40 дней искушений в пустыне Христос был таким! Только я не полагаю, чтобы Струве знал искушения. Он уже от природы лохматый и тощий, да еще от Маркса… Поговорили мы с ним немножко. Венгерова старалась популярным доступным ему языком выяснить что-то о художестве, но он не соглашался. Тогда я пришел к нему на помощь, стал доказывать ему его правоту, но моя защита ему не понравилась, т. е., он даже оставил свою <нрзб> ниву, встав, и, нисколько не способен, оживленно доказывал, что можно иначе одерживать “учеников”, а не тенденций. А сама Венгерова очень милая женщина, такая простая и искренняя, совсем не то, что Минский и вся эта компания “декаденствующих”. Правда, она немного наивна, и как человек, и как писательница…[102]
Интересно, что он и Варвара ходят к одним и тем же людям, наблюдают, разговаривают. Но ее в Петербурге, видимо, уже нет. Они снова разминулись. Лев Исаакович все время испытывает чувство вины перед Анной Елеазаровной, которой приходится жить в одиночестве за границей, отдавать ребенка в чужие руки, чтобы учиться дальше медицине. Он пишет ей сердечные письма, в которых, конечно же, нет влюбленности, но есть понимание будущей общей жизни.
“Нехорошо только, что ты так мало обо мне вспоминаешь, – иронизирует он. – Того и гляди в самом деле забудешь. У меня наоборот. Я с каждым днем все больше чувствую, как много ты значишь и можешь значить в моей жизни. Сколько не думаешь о будущем, и как о нем не думаешь, всегда на фоне всех планов – ты. Я и не могу себе представить, что будет не только хорошо, а сносно, если не будет у меня тебя. И, представь себе, – этого я и сам не ждал, не только ты, но и Таня несмотря на то, что я несколько дней с ней пробыл, стала для меня частью меня самого. Как же дивился! Почему так привязываешься? Какие такие связи существуют?”
И вот, наконец, Варвара и Шестов встретятся спустя три года. Но эта встреча будет случайной.
Варвара Григорьевна по пути в Киев остановится в дорогой сердцу Переверзовке, куда ее все время звала Софья Исааковна, у Балаховских, которые для нее почти как родственники. И надо было, чтобы они с Шестовым встретились именно там, в месте, которое так много значило для начала их отношений.
Варвара рассказывает об этом Леонилле:
13 августа 1899
Переверзовка
…Лев Исаакович приехал внезапно, огорчил меня своим приездом безмерно и, кажется, скоро уедет. Мне ужасно тяжело с ним встречаться. Я стараюсь не выходить из моей комнаты или ухожу гулять с Из.<абеллой> Аф.<анасьевной> (Белла)[103], но все же встречи неизбежны. Софье Исааковне это тоже тяжело, но она не хочет, чтобы я уезжала. Может быть, потому что я люблю ее неподвижную красоту и пустынную ночь ее души.
18 августа 1899
…Слабая стала душа, не хочет выносить прощаний, недоразумений и нелепостей, в которых человеческие сердца обречены купаться в течении своей короткой жизни. Л.И. уехал.
Вспоминая то лето, Варвара запишет в своих дневниках: