“Гусеница обращается в куколку и долгое время живет в теплом и покойном мирке. Если бы она обладала человеческим сознанием, может быть, она сказала бы, что ее мир есть лучший из миров, даже единственно возможный. Но приходит время, и какая-то неведомая сила заставляет ее начать работу разрушения. Если бы другие гусеницы могли видеть, каким ужасным делом она занимается, они, наверное, возмутились бы до глубины души, назвали бы ее безнравственной, безбожной, заговорили бы о пессимизме, скептицизме и т. п. вещах. Уничтожать то, созидание чего стоило таких трудов! И затем, чем плох этот теплый, уютный, законченный мир! Чтобы отстоять его, необходимо выдумать священную мораль и идеалистическую теорию познания! А до того, что у гусеницы выросли крылья и что она, прогрызши свое старое гнездо, вылетит в вольный мир нарядной и легкой бабочкой – нет никому дела.
Крылья – это мистицизм, самоугрызение же – действительность. Те, которые создают ее, достойны пытки и казни. И на белом свете достаточно тюрем и добровольных палачей: большинство книг тоже тюрьмы, и великие писатели нередко были палачами”.Это был протест против пронизавшего весь мир позитивизма. И через несколько абзацев снова раздражающие публику суждения Льва Шестова.
“Безнадежность – торжественнейший и величайший момент в нашей жизни. До сих пор нам помогали – теперь мы предоставлены только себе. До сих пор мы имели дело с людьми и человеческими законами – теперь с вечностью и отсутствием всяких законов. Как можно не знать этого!”
Мир, в котором нет надежды, где человек оставлен один на один с Богом, о чем говорит и Лев Толстой в своей “Исповеди”, абсолютно неприемлем для обывателя. Без сладких снов и сказок он не может существовать.
“Человек трагически одинок”, – говорит Шестов. Ему не спрятаться ни за общепринятую мораль, ни за позитивистские представления о причинности. Но чтобы думать и говорить об этом – нельзя бояться. Он заканчивает свою работу словами, написанными в Альпах для путешествующих по тропинкам над пропастями. “Для тех, кто не боится головокружения”. Это определение восходит к цитате из Фридриха Ницше, который тоже часто совершал горные прогулки. “Мужество побеждает даже головокружение на краю пропасти; а где же человек не стоял бы на краю пропасти! Разве смотреть в себя самого – не значить смотреть в пропасть? Мужество – лучшее смертоносное оружие: мужество убивает даже сострадание”[137].
Тот самый Шестов, которого близкий друг обвинял в инфантилизме, трусости, который пережил приступы болезни, ощущение тупика и одиночества, – больше не боялся головокружения.
Лев Исаакович выбрал свой путь. И сумел увлечь других.
Реакция на “Апофеоз” была предсказуемой. Книгу не приняли. Но в то же время возмутитель спокойствия стал заметен всей интеллектуальной России. От него уже было невозможно отвернуться.
“Рецензией «Русских Ведомостей» я не огорчился, – писал он зятю Ловцкому. – Я знал, что книга будет недружелюбно принята, и теперь, когда мои предвидения оправдались, только сообщил тебе об этом. Между прочим, «Апофеоз беспочвенности» не имел успеха даже у тех, которые справедливо относились к моим предыдущим работам, никто из моих знакомых, которым я разослал книгу, не ответили мне ни словом. Но стороной я узнал, что все недовольны: и Левин[138], и Лурье, например. Даже Бердяев, как ты увидишь или уже увидела из его статьи в «Вопросах Жизни» [март 1905 года], недоволен. Правда, он мне признался, что прочел книгу наскоро, так как она ему была некстати: у него уже сложилась в голове статья по прежним моим работам, а «Ап. б.» немного расстраивал готовый план. Но все же впечатление было не в мою пользу. Володя сказал мне, что ты тоже «не понимаешь». Так вот тебе совет: прочти статью о Чехове[139] – в ней связнее и проще передано содержание «Ап. б.». Правда, связность и упрощение обрезывает материал, но зато дает некоторую нить. Мне кажется, что после статьи о Чехове «Ап. бесп.» будет понятнее”[140].
Наталья Баранова-Шестова пишет в его биографии: “Возмущению не было конца в московском обществе после выступления Шестова… – на каком-то вечере в Литературно-Художественном Кружке, когда он прочел свои парадоксальные афоризмы из «Апофеоза беспочвенности»… Бунт Шестова против разума и морали был непонятен и неприятен для его поколения, до такой степени оно было «в плену у научности»”. “Шестов ближе нам, людям призывного возраста Первой мировой войны. У нас в гимназии был кружок, где был настоящий культ этого писателя”[141], – вспоминал один из его молодых поклонников.
Единственный, кто с восторгом воспринял эту работу и шестовский взгляд на мир, был начинающий писатель Алексей Ремизов. Он-то и стал ближайшим другом философа до конца его дней. Через Ремизова Шестов продолжал устраивать статьи Варвары в журналы. Из письма Шестова Ремизову в конце сентября 1905 года:
…А на просьбу просьбой отвечу. Я передал Бердяеву статью В. Мирович о Лохвицкой. Прелестная статья. Бердяеву нравится, но может Чулков станет противиться. Так скажи ему, что, если статья не пойдет – обидит меня насмерть. И, чтоб поскорей напечатали.
Ремизов, как и Шестов, жил в Киеве, где они и познакомились в ноябре 1904 года. О том, как это произошло, он вспоминал в статье “Памяти Шестова”: “А познакомил нас Бердяев, всеми любимый и всегда желанный. Был конец ноября, но не Бодлеровский, с болью глухо падающими дровами для камина, а киевский – этот сказочный, захватывающий душу вестник рождественских колядок, с теплым чистейшим первоснегом. На литературном собрании, доклад В.В. Водовозова, Бердяев повел меня куда-то вниз и не в «буфет», как я подумал, или мне хотелось так выдумать, а в «директорскую» с удобными креслами. «Да где же тут Шестов?» И вдруг увидел: за конторкой под лампой, сидевший, сняв пенснэ, поднялся, мне показалось, что очень высокий и большие руки, – конечно, «Лев Шестов»! Это и был Шестов. «Рыбак рыбака видит издалека!» – сказал он и на меня глянули синие печальные глаза… Мне с моим взбалмошным миром без конца и без начала Шестов пришелся на руку, легко и свободно я мог отводить свою душу на всех путях ее «безобразия». И моим «фантазиям» Шестов верил, доверчиво принимая и самое «несообразное»… «Беспросветно умен», так отозвался о Шестове Розанов, а я скажу «бездонно сердечен», а это тоже дар: чувствовать без слов и решать без «расчета»”[142].
Влюбленная дружба: Евгения Герцык
Интересно то, что Варвара Григорьевна была одной из немногих, кто хорошо знал Шестова до его славы. После того как он опубликовал свои работы, к нему начали слетаться самые разные люди. Евгения Герцык заметила его с первых же книг и стала искать возможность познакомиться с ним.
“Я курсистка первокурсница, – писала она о начале своей дружбы с Шестовым. – Исправно хожу на лекции… красота, идеал, научный метод, истина – чудом стоит под высоким лепным плафоном. И мне ни к чему все это… Дома лежит книга [ «Толстой и Нитше»]. Совсем неизвестного автора. И вот она мне живой родник… Так Лев Шестов вошел в мою жизнь. Но где его найти? Просматриваю январский номер «Мира Искусства» и вся встрепенулась: новая работа Шестова и на ту же тему. Пишу в редакцию, спрашиваю адрес… Тогда [в 1902 году] завязалась наша долгая переписка… Из всего погибшего в 17 году в московской квартире мне больше всего щемит душу потеря тоненькой пачки шестовских писем того раннего периода… В первый раз я видела Шестова в 1903 году в Швейцарии, в Интерлакене… Он пришел как из опаленной Иудейской земли – темный загар, коричневая борода и такие же курчавившиеся над низким лбом волосы. Добрые и прекрасные глаза… Ему 38 лет – он и не кажется старше, но почему какая-то надломленность в нем”[143].
Но “Апофеоз беспочвенности” Евгению разочаровал: “А что последняя книга «Апофеоз беспочвенности» написана афористически – так это только усталость. Нет больше единого порыва первых книг – все рассыпалось… Афоризм – игра колющей рапиры или строгая игра кристалла своими гранями, но игра – разве это шестовское?”[144]
Но надежда видеть и говорить с ним наконец стала явью – в свои приезды в Москву Шестов стал приходить в дом в Кречетниковском переулке. В феврале 1907 года Шестов появляется в московском доме Герцык. Сестра Евгении Аделаида (недавно вышедшая замуж) рассказывает подруге в письме: “[Шестов] оставил впечатление удивительного благородства, величия и трогательности. Ты знаешь, как во всем великом, одиноком есть что-то детское и наивное. Такие мелкие рядом с ним Бердяев, Жуковский (муж Аделаиды Герцык. – Н. Г.), а главное, все люди его школы – Мирович, Лундберг[145]<…> Бердяев, когда был у нас, удачно выразился, что всех шестовцев характеризует «жадность, обида – они смотрят на жизнь и как бы ждут подачки от нее»… Но если б ты знала, до чего это не подходит к нему самому и как бы он по праву мог сказать, что он не «шестовец»… Вообще, родная, ты полюбила бы его и его правоту…”[146]
Судя по письмам сестры Аделаиды их общей подруге Вере Гриневич, Евгения в то время была влюблена в Льва Исааковича:
…он завтра уезжает, и это их последний вечер, и как она говорит, прощальный. От него это тайна, но она про себя с ним прощается, потому что он слишком большой и важный, чтобы быть не единственным, чтобы быть между прочим… И она приносит его в жертву Вячеславу [Иванову], говорит, что надо отказываться от самого ценного…[147]