У Евгении к тому времени долгий и абсолютно бесперспективный роман с Вячеславом Ивановым. Сёстры Герцык называют несимпатичную им Варвару – курсисткой с тетрадкой, “шестовкой”. Какая удивительная метаморфоза! Трудно представить Варвару появляющейся в виде назойливой тени Шестова. “Нередко, приходя к нам вечером, он приводил с собой «шестовцев», как мы с сестрою их прозвали. Молчаливый народ, неспаянный между собой, а с ним, с Шестовым, каждого порознь связывали какие-то вовсе не литературные нити. Милее всех была мне Бутова[148] артистка Худ. театра, высокая и худая с лицом скитницы. Мы стали видеться и в отсутствие Льва Исааковича. Большая, убранная кустарными тканями комната с окнами на Храм Спасителя. В шубке, крытой парчой, она тихо двигается, тихо говорит на очень низких нотах. От Худ. театра культ Чехова… Но были и другого рода люди. Красивый еврей Лурье, преуспевающий коммерсант, но и философ немножко, в то время увлеченный «Многообразием религиозного опыта» Джемса, позднее им же изданным. Хмурый юноша Лундберг, производивший над собой злые эксперименты: проникнув в Лепрозорий, ел с одной посуды с прокаженными, потом в течение месяцев симулировал немоту, терпя все вытекающие отсюда последствия и унижения. Хорошенькая и полногрудая украинка Мирович, печатавшая в журналах декадентские пустячки. Вся – ходячий трагизм”[149].
Какое-то нескрываемое раздражение кроется за этими строчками, особенно в отношении к “хорошенькой и полногрудой украинке”. Спустя много лет, в конце 1930-х годов, Герцык уже, забыв свою ревность, будет расспрашивать их общую подругу Надежду Чулкову о Варваре, ее жизни и самочувствии. Их так мало останется от тех лет, что все дурное забудется.
А в те времена Герцык сообщает подруге в письмах, как они с Шестовым перед его отъездом пошли на спектакль по Гамсуну, как горячо говорили о нем, как он рассказывал ей, что перечитывает ее письмо, написанное два года назад. А потом он уехал, и она терзалась мыслями о том, есть ли у него кто-то или нет.
Скорее всего, Льву Шестову очень льстило внимание умной дамы, тяготеющей к философии. Евгения же изо всех сил пыталась разгадать его тайну – чувствовала, что он что-то скрывает от них. И вот тайна Шестова, как показалось сестрам, была открыта. В 1909 году Аделаида Герцык, недавно вышедшая замуж, жила за границей. 13 апреля делилась с сестрой:
Вчера мы вернулись из Фрейбурга, где провели два дня… Красивый городок и кругом мягкие холмы Шварцвальда. Почти недозволенная идиллия немецкого благополучия. Вечер мы провели у Шестова. Накануне Дмитрий один прямо с вокзала зашел к нему, тот встретил его смущенно и сознался страшной тайной, что у него семья. Он 12 лет женат на русской бывшей курсистке (теперь она доктор) и у него две дочки 11-ти и 9-ти лет. Он должен скрывать эту семью из-за отца, которому 80 лет, и он не перенес бы такого удара, что она не еврейка и потому до его смерти они решили жить заграницей. Я видела и жену его – лет 38, <…> молчащая, но все знающая, что интересно ему…[150]
Аделаида со своим мужем Жуковским случайно столкнулись с Шестовым, и ему ничего не оставалось делать, как признаться, что неподалеку здесь обитают его гражданская жена и две дочери. Сестра тут же написала об этом Евгении, а та сочинила романтическую историю о несчастном больном философе и ухаживающей за ним студентке-медичке.
“В его отношении к близким ему людям ни тени позы или литературного учительства (в те годы это в диковину) – просто доброта и деловитая заботливость, – писала Евгения Герцык в мемуарах. – Одного он выручал из тюрьмы и отправлял учиться к самым-то ортодоксальным немцам, ничуть не трагическим, другому – беспомощному писателю – сам тогда еще никому не известный, добывал издателя, помогал деньгами, разбирал семейные драмы. Все это без малейшей чувствительности. И сам он такой деловой, крепкими ногами стоящий на земле. Притронешься к его рукаву – добротность ткани напомнит о его бытовых корнях в киевском мануфактурном деле. Когда садится к столу – широким хозяйским жестом придвинет себе хлеб, масло, сыр… Сидит, так сидит. Так не похож на птичьи повадки иного поэта-философа: вот-вот вспорхнет… Во всем его облике простота и в то же время монументальность. Не раз при взгляде на него мне думалось о Микель-Анджело, то ли о резце его, то ли о самом одиноком флорентинце. Неужели ни один скульптор так и не закрепил его в глине и мраморе?”[151]
Михаил Шик и Варвара. “Многообразие религиозного опыта”
Как уже говорилось выше, в 1904 году Варвара Григорьевна устроилась домашней учительницей в семейство Семёна Лурье, богача-мецената, страстно увлекающегося философией. Тогда же она встретилась с семнадцатилетним гимназистом Михаилом Шиком. Эта встреча перевернет как его, так и ее жизнь. Но тогда никто не мог себе такого даже представить. Их разделяла двадцатилетняя разница в возрасте, они были из абсолютно иных миров.
“Знакомство наше произошло так, – вспоминала о нем Варвара в специальной тетради, предназначенной его старшему сыну Сергею Шику. – Меня пригласили, зная с одной стороны мою охоту возиться с детьми, с другой – полную неспособность к сносному материальному устроению, заниматься с шестилетней девочкой Лилей (Л.В. Шик-Елагиной). Кроме Лили в семье этой оказалось два еще мальчика, в старших классах гимназии. Мне не пришло в голову расспрашивать о них. Я их почти не заметила, так как этот возраст у мальчиков меня никогда не интересовал. Девические 15–17 лет мне всегда казались чем-то благоуханным, весенне очаровательным. У мальчиков же угловатость и дисгармония их психики в этом возрасте не казались мне ни интересными, ни привлекательными.
В это время было напечатано в каком-то журнале мое переложение «Экклезиаста», в стихах. В семье <…> попросили меня прочесть его.
– Я позову Мишеньку, – сказала Гизелла Яковлевна[152]. – Я хочу, чтобы он с вами познакомился. Он такой стал дикий, совсем странный. И в гимназию неаккуратно ходит. Вдруг пропустит без всякой причины. И, что бы вы думали, стоит без всякой причины полдня у окошка, ко всем спиной, на вопросы не отвечает. Я серьезно боюсь, чтобы он не заболел психически. Я уже думала сводить его к Минору (врач-психиатр).
В этот вечер я увидела мальчика, странно тихого и, несмотря на какой-то налет меланхолии, странно светлого, с глазами, какие Розанов назвал бы трансцендентными. Их недетский, и даже неюношеский, а какой-то особый мудро проникновенный грустящий, отрешенный, ангельский взгляд, поразил меня, и сразу показался где-то, но не на этом свете, виденным. И взгляд, и голос я вспомнила (потусторонним воспоминанием) узнала сразу.
Но так далека была от привычек жизни мысль о чем-нибудь похожем на дружбу с полу ребенком, полу юношей, что я не включила его в круг знакомств и скоро о нем забыла.
Велико было мое удивление, когда, встретившись с ним однажды в вагоне конки (тогда трамваев еще не было) я услышала от него просьбу разрешить ему зайти ко мне. Я жила очень далеко от него, в другом конце города, и заходили ко мне лишь немногие близкие друзья. Тем более что я жила не у себя, а в чужой мне богатой еврейской семье. У меня была большая низкая комната в мезонине, с камином. Камин топился, когда пришел тихий мальчик с прекрасными глазами. Оказалось, что он не так уж молчалив. Он живо и умно, как взрослый вел беседу, стараясь разузнать, «что я люблю», спрашивал про огонь камина, про зиму, про снег. Потом говорил о Достоевском, о целях жизни, о страхе смерти и о желании ее. С удивлением я поняла, что могу и буду дружить с этим гимназистом, «Лилиным братом».
В бесконечной запутанности и мучительности моей личной жизни, как она в те годы сложилась, эта встреча почувствовалась мне, как помощь, как нездешний свет и дуновение иного мира. С этого дня он вошел в мою жизнь и внес в нее тот звездный свет, который озарил темную ночь моей души и затерявшиеся в безднах отчаяния пути ее восхождения[153]”.
Михаил Шик был учеником 5-й Московской гимназии, которую окончил в 1905 году. Одноклассниками и близкими друзьями Шика были Георгий Вернадский, сын академика, впоследствии профессор русской истории в университете в Нью-Хевене, и Владимир Фаворский – знаменитый художник-график, академик, Дмитрий Поленов, сын художника, позднее директор музея в усадьбе Поленово, Василий Сахновский, известный режиссер. Однажды у Георгия Вернадского Михаил встретил Наталью Шаховскую[154], которую за ее фантастическую доброту и жертвенность называли “княгиня Марья”[155].
Тогда Варвара встречалась с известным в Москве терапевтом Лавровым[156]. Она писала в дневнике:
…было суждено пройти через светлую и радостную в начале, но мучительную и унизительную, в общем, четырех-летнюю брачную связь. Он скрыл от меня свою жену и детей, я считала его свободным. На этой почве, среди его лжи, расцвели ужасные тернии взаимного недоверия, требовательности, обиды, эгоизма. Мы виделись два раза в неделю (он был ужасающе завален работой) и жили жизнью супругов, но в нашей связи кипела уже, как смола преисподней, вражда, осуждение, почти презрение иногда. И всегда непонимание, всегда боль. После одного из таких свиданий я уехала в Воронеж. И больше мы не встречались.
О ее состоянии говорят письма подруге весной 1904 года:
…Живу среди каких-то бондарных и экипажных заведений, чайных, трактиров. Рада, что не вижу поэзии вечеров северной весны. Четыре года тому назад я каждый вечер в это время ходила на один из мостов и смотрела на Кремль. Небо за ним было ярко и нежно зелено-синее, известное только в Москве, башни стояли, как видения древности, как сон сказочной, отошедшей в вечность действительности. И в душе была фантастическая сказка, гордая, еще далекая от воплощения и нежная, как музыка. О, что сделало из нее время, действительность, и я сама.