Спустя годы она написала в дневнике:
Воспоминание о моей поездке в Ясную Поляну в год кончины Толстого. Пушкинское стихотворение “Когда для смертного умолкнет шумный день”[162] прочитанное вместе с ним (4 страницы вслух по очереди). Двухчасовая беседа. Его рука на моей голове в конце беседы. Драгоценность воспоминания об этом вечере. Обаятельность его существа душевно-духовного – и внешне старческого[163].
В опубликованных воспоминаниях не было этой сокровенной записи.
Лев Николаевич написал в дневнике о ее посещении:
[13 декабря]
Вечером приехала г-жа Малахиева. Кажется, серьезная женщина. Я, странно, показал ей мой дневник, п<отому> ч<то> в нем было написано то самое, о чем она спрашивала[164].
Однако одной из скрытых целей той встречи была просьба о визите к нему Льва Шестова, чью работу “Добро в учении гр. Толстого и Ницше” Варвара Григорьевна передала писателю. Судя по тому, что Шестов приехал в Ясную Поляну очень скоро, разрешение было получено.
По пути к Толстому Варвара Григорьевна остановилась в Туле у киевского приятеля, писателя Ивана Алексеевича Новикова. Теперь, спустя несколько месяцев, она пишет ему о приезде Льва Шестова:
Дорогой Иван Алексеевич[165]. В понедельник с <нрзб> выезжает в Тулу Лев Исаакович. Если можете встретьте его, – ему было бы удобно остановиться у Вас – на несколько часов. Он едет в Ясную поляну – судьба Вам судила как и меня попутсвовать его и дать ему приют на перепутье. Лев Исаакович телеграфирует Вам в день выезда. Мне кажется, что не стеснит Вас, на то он и философ.
Очерк оставил Толстого равнодушным, разговор с Шестовым не получился, о чем философ жалел до конца своих дней.
Шестов приезжал в Ясную Поляну 2 марта 1910 года. Сам он воспоминаний об этой встрече не оставил, но рассказал об этом своему зятю. Ловцкий писал:
Он говорил, что Л.Н. Толстой был уже “весь в прошлом”, грандиозный, мифический мудрец. Лев Исаакович попытался изложить ему учение Нитше и показать истинную картину мучительных переживаний немецкого мыслителя: за проповедью жестокости, за прославлением “сверхчеловека”, за требованием героических подвигов… скрывался мучительный личный трагический опыт философа… Толстой, выслушав в передаче Шестова все это, сказал: “Да ведь это в высшей степени нравственно”, – как будто мимо его ушей прошло, что здесь как раз ставится проблема о происхождении добра и зла… Но о трагическом опыте Нитше было бесполезно разговаривать с яснополянским отшельником[166].
Секретарь Толстого, Валентин Булгаков, записал в своем дневнике в тот же день:
Лев Николаевич сегодня слаб. После завтрака лег спать. Ходит в суконной черной поддевке, так как его знобит. После обеда приезжал из Москвы философ Лев Шестов и оставался до десяти часов вечера. Говорил он со Львом Николаевичем у него в кабинете, наедине с ним, очень долго, часа полтора.
Поговорили так, как можно только вдвоем, а третий был бы излишен, – привел после Лев Николаевич английскую пословицу. Однако особенного впечатления гость на него, по-видимому, не произвел.
У Шестова я тоже не заметил особенного удовольствия или душевного подъема после его разговора с Толстым.
– Разве можно в такой короткий срок обо всем переговорить? – ответил он мне на вопрос о том, какое впечатление произвел на него Лев Николаевич[167].
Сам же Толстой в дневнике так отозвался о встрече:
2 марта 1910
Приехал Шестов. Мало интересен – “литератор” и никак не философ[168].
Шестов наверняка не раз рассказывал Варваре о пережитой встрече с Толстым. Все-таки это она договорилась с ним о приезде Льва Исааковича в Ясную Поляну. Однако в ее дневнике осталось только описание сна Шестова о Толстом:
Припомнился его сон, который он взволнованно мне рассказывал тогда же, по дороге из Тарусы в имение Челищевой[169]: “В ночь, после того дня, когда я ездил в Ясную Поляну, после двухчасового разговора с Толстым – об Анне Карениной и о Воскресении, и о рассказах для народа – снится мне, что я опять в кабинете Толстого, но это другой кабинет. И тоже – Ясная Поляна – только другая, настоящая. И он сам другой – настоящий. И говорим мы о том же, что вчера, но без слов – и тоже по-настоящему”.
И Варвара подытоживает свое воспоминание: “Как он любил говорить со мной. Как я любила его слушать”[170].
Коппе, 1911–1912 годы
В конце марта 1910 года Шестов отправился в Швейцарию, в Коппе, куда несколько раньше переехала из Фрейбурга его семья. Они постепенно создавали с Анной Елеазаровной общий дом, куда могли бы приезжать и родственники, и знакомые. Семьей они прожили там больше четырех лет. Дочь пишет, что выбрали Коппе потому, что хотели, чтобы они с сестрой учились во французской школе недалеко от этого места. Коппе – маленький городок на берегу Женевского озера. Они сняли просторную виллу, в девять или десять комнат, с большим садом, расположенную у самого озера. Сад спускался к озеру, где было устроено место для купания и стояла лодка.
Его младший друг, “шестовец” Е. Лундберг прожил там несколько месяцев: “Вилла «Соль» на Лемане. Панорама Монблана. Вечера, когда мы ждали телеграммы о Льве Толстом, покинувшем ночью[171] дом свой. «Так и я когда-нибудь уйду», – сказал Шестов, постукивая палкой по асфальту Лозаннского шоссе. А о собственном его доме В.Н. Фигнер сказала: «Здесь так благополучно, – хорошо бы бросить бомбу», и Шестов долго дивился односторонности ее суждения”[172].
Осенью 1911 года Анна Березовская должна была уехать в Париж, продолжать учиться и работать, обо всем этом Шестов подробно пишет С.Г. Балаховской-Пети, объясняя, почему не сможет приехать вместе с женой.
5 сентября 1911
Коппэ
…Насчет приезда в Париж – тоже приходится отказываться и тоже, главным образом, чтобы не прерывать занятий.
Лето было очень жаркое, так что делалось мало. А перечесть нужно пропасть. Здесь, в деревне, особенно зимою, когда все разъедутся – поневоле станешь прилежным. Вместо меня в Париж в середине октября приедет Анна Елеазаровна – на всю зиму: теперь со мной живут Фаня и Герман – Фаня возьмет на себя обязанности Анны Елеазаровны, так что ей спокойно можно будет работать в Париже. Вот, если бы Вы могли ей помочь рекомендацией к какому-либо профессору – чтобы ей было легче и удобней добиться у него настоящей работы! Знаю, что, если можно будет, сделаете. Она, конечно, по приезде в Париж, будет у Вас, тогда потолкуете.
Сейчас она едет (послезавтра) недели на 3, 4 в Виши полечиться. Кстати, может, Вы случайно знаете там хорошего врача? Если знаете, напишите не откладывая.
Книгу[173] Зинаиде Афанасьевне вышлю. Я бы давно выслал, если бы знал ее адрес. Сегодня же напишу в “Шиповник”, так что недели через две она, верно, получит ее. Кланяйтесь ей от меня сердечно.
Отчего это Вы на лето никуда, дальше Версаля, не выбрались? Я, правда, никогда в Версале не бывал – но не думаю, чтоб в июле, особенно нынешнем, там было хорошо. И у нас было жарко – но, по крайней мере, купаться можно было.
В ноябре Вы в Россию едете?! В Киев только, или тоже в столицах побываете? Может и мне придется ехать – нельзя слишком долго не приезжать в Россию. Но мы с Вами наверно разминемся, так как я, едва ли, раньше февраля, и даже конца февраля, выеду отсюда[174].
Может, Шестов еще не знал, а может, не хотел сообщать Софье Григорьевне, что погостить в Коппе едет Варвара Григорьевна. Скорее всего, она оказалась там в октябре 1911 года, потому что помнила, что тогда еще цвели розы.
О том, что произошло между ними в тот приезд, остались воспоминания самой Варвары, а еще необычная реакция на это событие в мемуарах Евгении Герцык. И… осложнившиеся отношения с Михаилом Шиком. Летом он отдыхал на Волге вместе с друзьями, там была и Наталья Дмитриевна Шаховская, с которой они были уже три года как знакомы. Тогда началась их переписка и зарождался робкий роман – все это происходило в те месяцы, когда Варвара уехала в Коппе.
Итак, в это время каждый из них – Лев Исаакович, отец двух дочек, и Варвара Григорьевна, уже несколько лет связанная внебрачными узами с Михаилом Шиком, – имел свою сложившуюся жизнь. Они часто общались в Москве и в Киеве, ощущали невидимое присутствие друг друга. Шестову было сорок пять лет, а Малахиевой-Мирович – сорок два. Их несостоявшейся любовной истории насчитывалось почти шестнадцать лет.
“Это было однажды на берегу Женевского озера, в Коппэ, – писала она 11 июня 1947 года. – Туда я приехала в одну из прибрежных вилл, занятую «Лёлей» – так звали его в кругу его друзей. Я приехала для того, чтобы познакомиться с его дочерями, они от рождения жили с их матерью в Швейцарии. Отец же часто уезжал – и странствовал по всему широкому свету и почти половину годичного круга иногда жил в России – в Киеве, в Петербурге, в Москве.
В Коппэ, в тот день, который я вспомнила сегодня благодаря этой арии, какую он пел там по моей просьбе, вспомнила так, что и запах тех роз, что цвели вокруг виллы, и неправдоподобно лазурные воды озера и синяя суровая, точно окутанная мглой Савойя… В тот вечер он пел для меня одной. Девочки ушли в горную экскурсию. Жена была в Париже – занята какой-то медицинской работой (она врач). Он пел, глядя мне прямо в лицо, в глаза, не отводя взгляда от моих глаз: