нал наизусть всего “Евгения Онегина”, и всю дорогу декламировал отрывки из него[217].
Жестокость этого описания Шестова уравновешивается только последующими воспоминаниями Варвары совсем иного рода. Но перед лицом безбытности, катастрофы Шестов передал себя в руки умелой и крепко стоящей на земле жены и тем самым сохранил свое здоровье и продлил жизнь еще на два десятилетия. Варвара напишет ему еще про пережитое. Но это будет потом. А пока она продолжает свой рассказ о дороге:
В эту поездку суждено мне было три раза испытать страх. Первый раз, когда младшая дочь Шестова, Наташа, пошла в лес за хворостом для нашей печурки (тогда уже она была у нас). Поезд должен был тронуться, а девочки (было ей тогда лет 16) еще не было видно на опушке. Если бы она не пришла вовремя, конечно, отец остался бы на этой станции. И страх за него был еще сильнее страха за Наташу. На станцию могли придти “белобандиты” и растерзать его за его семитическую наружность.
И вообще я тогда всю дорогу до Харькова с замиранием сердца прислушивалась на остановках, не раздается ли: “Бей жидов, спасай Россию”.
Второй страх был пережит в Харькове. Когда оказалось, что поезда дальше не идут, что надо оставаться на вокзале и ждать неизвестно чего. Но не к этому относился страх. Я – фаталист и в таких трагических положениях, как было и в Киеве во время 11-ти его переходов из рук в руки, смотрю на себя точно со стороны и очень издалека, хотя не без любопытства к тому, что это такое и чем это кончится. И с особым подъемом, точно мне поднесли стакан крепкого вина. Но, когда я поняла, что Лев Исаакович с семьей остается в Харькове, где у них были какие-то магазины, где можно было приютиться, и поняла, что он прощается со мной, покидая меня на вокзале, где насекомые хрустели под ногой perdute gente[218] и где потом четыре ночи пришлось сидеть на корзине с вещами, не имея надежды уехать – когда я все это поняла, я испытала жестокий, головокружительный страх перед тем, что это могло, что это смело так быть с ним и со мной, что так смеет быть с друзьями (в то время мы были больше, исключительно внутренне и без тени “романа”, связаны, чем просто друзья). Этот леденящий страх затмил в моем сознании внешний трагизм положения за эти четверо суток. Жука, его племянник навещал меня и мою спутницу каждый день. Лев Исаакович не пришел ни разу: Элеазавр не пустил[219].
После Харькова пути Варвары и Шестова разошлись окончательно. Она с трудом добралась до Новочеркасска, где ее ждала Татьяна Скрябина, затем они все вместе ненадолго поселятся в Ростове, куда подруга и ученица Варвары, Олечка Бессарабова, привезет слепую мать Варвары Григорьевны, а семья Шестова через Севастополь выедет за границу на французском пароходе “Dougai Trouain”, благодаря визам, которые им послали родные, жившие в Париже.
Смерть Надежды Бутовой. Поверх барьеров
В письме Шестову Гершензон рассказывал ему подробно о том, что происходит в их брошенной московской квартире.
31 июля 1920
Живут Игнатовы, вся семья, и А.Е. Березовский с женою (в твоей комнате). Забор к улице сломан зимой на топливо, неуютный вид. Бахи[220] живут тепло и очень сытно все время; Лидия Алексеевна, хворавшая зимою, с хорошей оказией в начале лета уехала на юг и, как сказал мне на днях по телефону Алексей Николаевич находится в санатории в Геленджике на Черноморском побережье; недели через три вернется… Иногда видаю Г.Г. Шпета; он жалуется на нервность и неспособность к работе[221].
Шестов в письмах Гершензону не раз будет спрашивать о Варваре, и сама она еще не раз ему напишет, но то будет, когда затянется рубец их тяжкого расставания. Об этом она расскажет ему в письме о смерти Надежды Бутовой. Это был для них обоих очень и очень близкий человек. Варвара Григорьевна оставила о ней свои воспоминания (они приведены на с. 392 наст. изд.), она часто останавливалась у Надежды Сергеевны в доме Перцова возле Храма Христа Спасителя. “Когда я увидела впервые Надежду Сергеевну Бутову, ей было 27 лет, – вспоминала В.Г. – Наш общий друг Лурье, недавно трагически погибший заграницей (попал под поезд), несколько раз говорил мне: «Вы должны познакомиться с Бутовой. Это необыкновенно обаятельный человек».
Однажды я спросила:
– В чем особенность ее обаяния?
– Она на все реагирует, на все не понемножку, не расчетливо, как обычно люди кончиком мысли или краешком чувств, а безудержно, щедро, всем своим большим существом”.
Бутова была настоящей христианкой, ухаживая за больной чахоткой подругой, специально пила с ней из одного стакана, чтобы показать ей, что не боится. Заразилась от нее туберкулезом и тяжело умирала в голодной и холодной Москве в 1921 году.
Борис Зайцев, друживший с Бутовой, рисовал такой портрет актрисы: “Была она как бы и совестью Художественного театра, его праведницей. (Головой выше физически, головой выше душой.) В труппе держалась одиноко, прохладно: не помню особенных ее приятелей из актеров. «Я не могу ни с кем жить вместе, близко», – говорила она. И никакие капустники, никакие попойки не занимали ее (конечно, зубоскалили актеры над ее отшельничеством: но побаивались).
Платья она носила темные, волосы пышно зачесывала назад. На груди крест. В толпе сразу заметишь ее худую, широкоплечую фигуру, над всеми возвышающуюся. Разговор тихий, степенный, но могла и смеяться по-детски. Не дай Бог рассердить ее – и особенно важным, не пустяком, а идейным: новозаветный человек, она впадала и в библейский гнев”[222].
Евгения Герцык, познакомившаяся с ней через Шестова писала: “…Слова скромны и просты, а внутри затаенное кипение. Зажигала в углу рубиновую лампадку. Была прозорлива на чужую боль. Глубоко трогал созданный ею образ юродивой в «Бесах» Достоевского. Когда в 22-м году после пятилетнего промежутка я попала в Москву, я узнала, что она умерла в революционные годы, что перед смертью пророчествовала в религиозном экстазе. Скитница обрела свой скит”[223].
В одном из последних писем Варваре, когда та еще была в Ростове, Бутова рассказывала ей о московской тяжкой жизни и последних новостях в Москве.
25 мая 1920
Дорогой друг мой!
Вчера лишь я получила 2 конверта, адресованные на мое имя от Шуры Добровой. В них оказались письма для других: Михаила Владимировича, Лиле, Анне Васильевне, Татьяне Ал<ексеевне> Полиевктовой. И мне страничка. Письма для других мне удалось сегодня же переправить всем, кроме Жени Готовцевой, о письме к ней Вы также упоминаете в моей записочке, но его не оказалось. Ваша страничка ко мне, как и предварительные два мартовские письма, мало что мне сказали о Вас, о душе. Они для меня “осколочки”. Сначала мне казалось, что они осколочки тех писем, которые до меня не доходят. А сегодня ясно чувствую, что другого письма, целого мне направленного для меня и не писалось. Мне печально стало очень. Но я не прошу ничего иного от Вас, как и ни от кого, чем то, что человек дает мне. И конечно, дарами человеческими нам и определяется наш удел здесь, среди людей. И причина, разумеется, лежит во мне.
Лишь Лиля со слов Михаила Владимировича и он сам (случайно пришел сегодня) разъяснили мне немного Вашу жизнь там. Рада очень, что понимаю теперь больше и яснее. Бесконечно больно и тревожно за Варвару Фёдоровну, и какая мука, что узналось здесь об этом лишь теперь. Как это Лис не сообщил сюда? Ведь из Воронежа сюда постоянно кто-то приезжал всю зиму! Уж что-что, а поделились бы мы все отсюда с Варварой Фёдоровной и она, б<ыть>м<ожет>, нужды бы не терпела, острой, какую б<ыть> м<ожет>, несла эту зиму.
Моя мама еще кое-как живет. Отняли у нее ее опору, привязанность ее последнюю и утешение ее – ее приемного сына – Колю. Отняли 17-летнего и угнали на фронт! Как она справляется со всем, даже и не представляю. Одна надежда на Милосердие Божие и Его помощь…
Получили письма от Льва Исааковича Шестова. Гершензон получил из Женевы… Бахи привезли. Он и Анна Елизаровна там. Девочки во Франции учатся. Им безденежно трудно. Анна Елизаровна изучает итальянский язык, чтобы, сдавши экзамены медицинские в Италии, там, и практиковать.
В Швейцарии иностранцы не могут получить никакого заработка. Л.И. пишет, что вся семья Лурье в Париже. Он был у них и жил у них. Подробностей не знаю, но “живут хорошо”, пишет он. О здоровье Танечки не пишет. Надо надеяться, что хорошо!
Обнимаю Вас, Господь храни Вас. Адресуйте мне письмо на квартиру. Н.Б.
Сегодня день рождение Танечки Лурье! Поздравляю с праздником.
P.S. Я послала Варваре Фёдоровне немного денег – всего 1000 рублей[224].
В январе 1921 года Надежда Бутова умерла. Варвара после мучительного расставания в Харькове все-таки пишет Шестову:
20 января (2 февраля) 1921
Москва
Восемь дней тому назад, в ночь с 12-го на 13-е около полуночи скончалась Надежда Сергеевна. При ней была Елизавета Михайловна Доброва[225] и та женщина из Алексеевского Братства, которая за Надеждой Сергеевной во время болезни с величайшей преданностью ухаживала. <…>
Я видела Надежду Сергеевну за три дня до смерти. Я знала, что она тяготится тем, чтобы смотрели на ее измененное болезнью лицо и не смотрела на нее. Она тяжело дышала со стонами и хрипами и почти не могла говорить. Но так как она позвала меня – за две недели перед этим не хотела видеть ни меня, ни кого другого, кроме духовника – я не уходила и ждала, что она скажет. Она сказала: Дух ушел. Душе тяжко расставаться с плотью. Вся жизнь в неправде, все – неправда. Бог милосерд и ко мне и к людям. Никто не знает, что такое болезнь. А потом спросила про мою мать, про брата и меня с прежней, здоровых дней, заботой.