Мои занятия идут сносно. Писать – здесь не пишу. Условия неподходящие. И очень тяжело бывает на душе <нрзб>. Но, вот скоро все уладится, тогда верно начну и писать. А тем временем – подготовляюсь. Кстати, читали ли вы “Ткачей” и “Таннен” Гауптмана? Они, верно, переведены на французский. Прочтите – вы увидите, что новейшая литература заключает в себе элементы христианства в <нрзб> большей мере, чем это можно думать, судя по Минскому и Волынскому, этим жалким выродкам российской словесности. А с Зудерманом вы знакомы? Вы Верлена читали? У него есть искренность и дарование. Я Насте перевел выбранные места из него. Вот вам тоже три строчки из него (конец стихотворения):
Aimez-moi donc, aimez, quelles que soient les soucis
Plissant parfois mon front et crispant mon sourire,
Ma haute pauvrete plus chere qu’un empire[280].
Чудесный конец! И все стихотворение хорошее… В последующих письмах, по мере того, как я буду знакомиться с Нитше (он ужасно трудно читается и я с ним много хлопочу), я буду, если вы хотите, и вас знакомить с ним на тот случай, если его сочинения попадутся в ваши руки. А пока – Поклонитесь С.Г.[281] и г-ну Пети. Напишите, что вы нашли в Париже, каких людей и какие нравы. И встречали ли вы Флексера (Волынского) и какое впечатление произвел на вас этот бумажный арлекин.
Ваш Л. Ш.
15. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)
[Середина июля] 1896
[Берлин – Киев]
Дорогая Вава!
На последние два письма cвои я не получил от Вас ответа. Т. е., может быть Вы и писали в Италию, но я сделал непростительную глупость, вследствие которой письма, которые мне были отправлены в Италию дойдут до меня Бог знает когда. Пожалуйста, не пожалейте мне еще одного письма, чтоб мне знать, что с Вами, где Настя и т. д. Сейчас я пишу на скоро. Только вчера приехал в Берлин и еще не осмотрелся даже. Я здесь с матерью. Пробуду, верно, с месяц, с полгода – а затем снова на юг.
Приехала ли Настя в Киев? Как Ваши денежные дела? Может нужно денег? Я теперь могу ссудить. Кстати, если в “Ж и И”[282] напечатаны мои статьи, то там, верно, собралось рублей 20, 25. Если есть там мои деньги – возьмите их себе. Вам верно, на первые поры деньги понадобятся. Если же денег там нет – напишите мне и я постараюсь Вам сколько можно будет выслать. Но, пожалуйста, напишите. Так досадно мне, что я не получил ни Вашего, ни Настиного писем. Ведь Вы наверное писали, не может быть, чтоб Вы два письма мои оставили без ответа.
Осмотрюсь в Берлине – буду писать подробнее и больше. Авось что новое увижу или услышу здесь. Город очень, очень интересный. Холодно здесь, не то, что в Италии. Но любопытно, все-таки. Побегаю, поищу fin de siècle[283]. Авось разыщу что-нибудь интересное. Эх, кабы я здоров был. Кажись, местечка, не осмотренного не оставил бы ни в одном из городов, <нрзб> мной. А теперь!
Но, ведь мы условились, что волноваться нельзя. Ницше в каком<-то> письме сказал, что горе и лишения не принадлежат к “ненужному и неразумному в человеческом существовании”, а gehören zur Sache[284] – будем жить этой верой, которая, быть может, гораздо глубже убеждения, где горе и лишения бессмысленны. Ибо, в таком случае вся жизнь, где всякому дано лишь исчезновение, а вечны лишь утраты – одна большая бессмыслица. И посему, я не хочу жаловаться. На этот раз мне, впрочем, и вообще писать не хочется, но очень хочется получить от Вас весточку. Между прочим, сообщите, не узнали ли Вы насчет статьи Михайловского о Ницше[285]. Мне это очень нужно. Пока – до свидания. Если бы Вы написали мне подробное и хорошее письмо о себе и Насте! Полегоньку, да понемногу на шаг отодвигаемся друг от друга, что скоро с трудом будем понимать один другого. И Вы, и Настя, так, краткие записочки только присылаете.
Ваш ЛШ
Адрес: Berlin. Poste-restante. Leo Schwarzman
16. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)
3 октября [1896]
Мюнхен – [Воронеж]
Сейчас, дорогая Вава, написал письмо С<офье>Г<ригорьевне>. Мне хотелось переписать его и послать Вам. Не потому, что оно так умно или тонко написано, а чтобы хоть раз в ином тоне что-нибудь написать Вам, чтобы хоть раз попросту, как все люди, поболтать с Вами. Боже мой – уже ровно год c тех пор как мы с Вами расстались и еще ни одного простого письма, где бы не было речи о задачах человека и о существовании Бога, я не написал Вам. Но как писать Вам иначе, если Ваши коротенькие, большей частью наскоро написанные письма полны всегда такого отчаяния! Язык не поворачивается говорить о чем-либо запросто! Я уже думал: ведь и Вы, и я – мы ведь не всегда строго, серьезно и торжественно настроены. Ведь смеемся же мы и радуемся. Отчего же все письма носят такой монотонно-угрюмый характер, словно мы разговариваем у постели умирающего. И так мы привыкли к этому тону, что всякий другой показался бы уже почти неприличным. Но ведь мы еще не умираем, живем еще и надеемся, так <нрзб> уж неприлично немного повеселее поговорить? Мне потому хотелось переписать письмо к С.Г., чтоб прервать этот мрачный тон. А то, казалось мне, я не сумею иначе с Вами говорить, как о смысле страданий, о Библии и т. д. А может быть, этого уже не нужно, об этом уже достаточно говорено и пора уже просто начать жить так как живут люди, когда они чувствуют всем существом своим, что нужно страдать, если приходится так же, как нельзя бежать радости, если они посылаются тебе.
У меня – если я еще так занят этим вопросом – есть свои специальные причины. Я собираюсь писать о Шекспире – а разве можно говорить о трагедиях и не разъяснить всей той спорной путаницы, которую мы пережили за этот год. Но Вам – Вам нужно бросить уже это. Вы чувствуете правдивость жизни – и достаточно с Вас. Не углубляйтесь в философские “почему”, не притягивайте к ответственности Канта и Конта. Они все равно Вам – не ответят, ибо считают свои тяжелые слова об “Ding an und für sich”[286], категорическом императиве, исключающем возможность всяких сомнений. Так бросьте их – смотрите и чувствуйте по-своему, в ожидании того, когда придет время и само теоретически разрешит Ваши сомнения, которые Вы ведь знаете это – исход должен быть. “Куда идти?”, говорите Вы. Никуда – пока не позовет Вас что-нибудь определенное. А пока – думайте, пишите, читайте, слушайте людей, говорите с людьми – без приемов, без задач высоких – а просто от сердца. Придет время – и Вы свое сделаете, если Вам дано сделать, т. е., если в Вас есть нужные для этого силы. Самое главное – не торопите времена. Этим – Вы убиваете и время, и себя. Слушайтесь сердце – оно Вам говорит правду. Оно ведет к царству Божию. И оно не отклонит Вас от трудного пути, если он предстоит. Оно же Вам не даст пойти и по ложному, хотя бы он с первого взгляда и соблазнял своей трудностью.
Между прочим – я стороной узнал, а не от Вас – Вы написали что-то и отправили в Петербург. Вот видите, какой вы неверный друг! Об этом – ничего мне Вы не сообщали. А ведь я самый лучший наперсник для литературных затей. Может я – “дикий критик” – но зато уж “рьяный” чтец. И грешно Вам, что Вы прячетесь с такими делами от меня. Или Вы совсем меня в духовную особу превратить желаете, и настроены беседовать со мной только о вере и Боге? Так я Вам скажу, что в Париже я был совсем общеизвестным человеком, и был на один шаг от того, чтобы увеселять общество. Право!
Говорят, что Бокль перед смертью воскликнул: “книга моя, книга”. Я понимаю его. Я переживаю такие минуты, когда тоже готов с отчаянием воскликнуть “книга моя, книга”. Но зато бывают и светлые минуты, когда эта книга совсем почти готовой является пред тобой и ты чувствуешь, что еще напишешь ее. Кажется, такая борьба есть кризис, неизбежный в жизни каждого человека. У меня обстоятельства отодвинули его слишком далеко. Но может быть я еще успею. Пусть это Вам объяснит моменты грусти, которые мной овладевают.
Нитше не читайте. Слышите, Вава, ни под каким видом не читайте. Он Вас уничтожит, измучит, лишит последних сил. Вы найдете в нем Голиафа, которого Вы не сразите теперь. Он огромен этот Голиаф, а Вы потеряли на время то, что принесло Давиду победу. Не искушайте же себя напрасно… Социал-демократы – они попроще: их легко понять. Теоретическую основу их можете спокойно отбросить. Они менее, чем кто-либо держатся своих философских принципов нежели событий исторических и современных.
Вообще здешний экономический материализм не похож на наш российский, самодельный. Здесь и положение вещей иное. В общем социал-демократия – это огромное, неуклюжее, очень добродушное, – но сильное животное, привесившее себе вывеску на вид очень страшное. И атеизм, и материализм и что хотите вы вместите на ней. А на самом деле задачи здешней рабочей партии – вернуть свои права путем политической борьбы, да еще мирной непременно. Страшного ничего и нет. Тем более что эта партия получает все больше и больше официального признания. О философском обосновании этих задач соц. – демократам некогда думать. У них есть символ веры: Маркс. Они его и держатся. Он так продумал свою теорию, что соц. – дем. можно быть добрыми, честными идеалистами и чего хотите и вместе с тем исповедовать материализм. Одно другому не мешает. И с программой их деятельности ознакомиться нетрудно. А с теоретической стороной – Вам пока нет надобности знакомиться. Да вряд ли Вы захотите пройти сквозь горнило теоретических трудностей.
Но напрасно Вы не хотите писать и читать поэтов. В этом Ваше призвание. Нитше и Маркс – Вам ничего не дадут. А Вы можете Марксу дать, если станете писать. Конечно, в письме этого не расс