кажешь. Но, если Вы будете жить с нами, я надеюсь еще направить Вас. Все-таки, я старше Вас, больше жил и больше видел. Со мной Вам можно было бы Нитше читать. А одной нельзя. “Мне даны ноги, говорит он, не за тем, чтоб ходить, а чтоб топтать, давить”. Ну-с, есть у Вас охота попасть ему под ноги? Он безжалостен: помните это. Потому, запаситесь терпением. Со мной прочтете его и останетесь верить Евангелию. Помните: “все это дам тебе, если падши поклонишься”. – Отойди от меня, Сатана… И еще: “претерпевший до конца спасется”. Во всех книгах Нитше нет и сотой доли того, что кроется в этих глубоких словах – “претерпевший до конца – спасется”. Претерпим же, дорогая, и мы с Вами до конца. Спасение будет. Христос глубоко понимал жизнь. Он не был фантазером, а был глубочайшим психологом. Боже, если бы мы с Вами следовали его заветам. Какой бы ничтожностью показался бы нам Голиаф – Ницше.
Ваш ЛШ
17. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)
[Октябрь 1896]
[Мюнхен – Киев]
Что Вам ответить на Ваше письмо, дорогая Вава? Я слишком знаю, что Вам тяжело и что Übermensch[287] Вам ничего объяснить не может. Да, впрочем, кто на Übermensch’а ссылается? Он нужен для истории: когда подводится итог жизни человека, говорится о человечестве, будущем и т. д. Но, сейчас Вы живете, нужно сейчас найти содержание, смысл в существовании. Я когда-то писал Вам, и теперь повторю: нужно найти работу. Работа заменяет если не все, если не многое, то кое-что. Я это по опыту Вам говорю. Даже сравнительно неважная работа: писание статей в “Ж. и И.” о Дрейфусе, банках или конвенции лучше, чем ничего. Теперь я послал в “Ж. и И.” литературное обозрение[288]. Если его напечатают, у меня будет постоянная работа и я буду немножко доволен. Не думайте, что меня не грызет загубленная моя жизнь! И далеко в прошлом страницы позора, горя, бессмыслицы. Но раз я живу, нужно хоть сколько-нибудь заботиться о сохранении душевного равновесия. Если забыть об этом, можно Бог знает до чего дойти. Можно выйти печальным монахом Ленау – Вы помните еще его? Необходимо собрать все оставшееся мужество, чтоб оградить себя и предохранить от разложения заживо. И единственное спасение, это – труд. Труд и занимает немного, и успокаивает и, наконец, спасает от назойливого любопытства “всех”, которым так приятно копаться в душе непохожего на них человека. Я менее всякого другого восторгаюсь своими статьями в “Ж. и И.”. Знаю, что они написаны заурядно – и тем не менее очень буду рад, если выяснится, что можно иметь постоянную работу в этой газете. Мне этот совет дал пр<офессор> Лейден, и я нахожу, что совет хорош. Если бы я был в России, я бы наверное нашел газету для работы. Вы живете в России, у Вас есть и подготовка и несомненное дарование литературное. Отчего бы Вам не последовать моему примеру? И кажется у С.Г. много литераторов знакомых. Она сможет Вас пристроить, если Вы пожелаете. Пишите хотя бы литературные обозрения. Вы много читали, у Вас хороший вкус: работа подыщется. Тогда и Übermensch яснее Вам станет. Когда нервы успокаиваются, ум и сердце сильнее и правильнее работают. Не пренебрегайте этим советом: когда-нибудь спасибо скажете. Вы написали о Бодлере (напечатали Вас? Я не аккуратно получаю “Ж. и И.”: не знаю, что там делается), напишите еще что-нибудь о Верлене или другом французском поэте. В Петербурге охотно примут. Печатают ведь З. Венгерову. А ведь у нее – дарования нет: она одной добросовестностью берет. Во всяком случае, Вава, нужно взять себя в руки. И единственный к тому путь это тот, который я Вам указываю. Если сравнить Вас со мной – то у Вас больше надежд, чем у меня. Значит, я в праве (нравственно) подавать Вам такого рода советы. И мне тяжело: я чувствую себя в “зависимости” – помните ее? Но я научаюсь забывать ее. Хочу сперва окрепнуть духовно, а потом – потом можно снова посмотреть ей прямо в глаза…
Теперь получаю корректуру своей книжки. Месяца через два прочтете ее. Нечего и говорить, что не удалось все высказать; получилась лишь тень настроений и переживаний. Но таков удел уже наш, писательский. Будете браниться.
С Настей не знаю, что делать. Я не понимаю ее отношений ко мне. Она подолгу не пишет, потом – извиняется. Что это значит? Мне кажется, что она не дорожит совсем перепиской. Ну, а дальше – я не знаю наверное. Может быть, она уже и совсем отвыкла от меня. Это было бы естественно. Как это ни (обрыв текста).
18. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)
[После 14 октября 1896]
[Берлин – Киев]
Дорогая Вава!
Получил Ваши письма. Спасибо, что похлопотали – и простите, что обеспокоил Вас столь <нрзб> поручениями. Мне очень приятно, что удалось найти работу в “Ж и И”. Я намерен аккуратно сотрудничать, если только они не слишком часто станут браковать по нецензурности мои статьи. Правда, теперь у меня сработалось все благополучно. Но <нрзб>, я не могу у них брать столько денег, сколько мне нужно. Мне ужасно, напр<имер>, не хочется брать у них на печатание книжки но, они уже обещали – и эти деньги я возьму. А, если книжка провалится, то на печатание второй (о Нитше) нужно уже будет самому приготовить деньги. Но, коль гонорар из “Ж и И” у меня свободен и я могу, без всякого затруднения предложить пока Вам и Насте причитающиеся мне деньги. Я знаю, как трудно достать работу. Сегодня я напишу в “Ж и И”, чтобы Вам передали гонорар для пересылки мне. Так, конечно, уже не будет неловко. А Вас попрошу непременно прислать мне, во-первых, Ваших “Людей”[289] (я хотел непременно перечесть: я их очень люблю) а во-вторых мои статьи, напечатанные в “Ж и И”. Мои статьи мне необходимы, чтобы знать, не подверглись ли они цензурным или редакционным изменениям. Я думаю, Вам это будет нетрудно сделать, а меня Вы премного обяжете. Адрес тот-же: Berlin, poste-restante. Если выйдет задержка в выдаче гонорара, напишите мне сейчас же. Кажется – все о делах!! Да – еще статьи Михайловского – они очень мне нужны. Если можете, достаньте. Я их пришлю обратно – можете заверить честным словом. Я аккуратный человек.
А теперь, покончив с делами, можем побеседовать по душе. Грустно мне, Вава, читать Ваши письма. Грустно еще и потому, что Настя заперлась от меня совершенно. Мне кажется, что она не только Вам но и мне не хочет простить прошлого. Если бы она умела рассказать все Вам и мне было бы много лучше. Но, она с каждым днем все глубже и глубже уходит в себя. Слава Богу, что она не поехала в деревню. Может быть, в Киеве она развеется немного.
А Вас, Вава, опять смущает “современность”, “течения” и т. д. Не Нитше ли слова? Как странно <нрзб> легковерность бедного Нитше. Представьте, у меня – его Заратустра и другие сочинения – почти настольные книги. Ни одного из новых писателей я не люблю так, как его. И – главное – ни у одного из новых писателей я не нашел столько истинного христианского утешения, т. е. утешения основанного не на унижении, а на возвышении человека. Было время, когда я, не успев хорошо узнать Нитше, тоже видел в нем антихриста, врага человеческого рода. Теперь – я знаю многие фразы из его сочинений наизусть и с восторгом повторяю их, как слова Св. Писания. Мне жаль, глубоко жаль, что Вы и Настя так далеко от меня живете. Мне кажется, что, если бы Вы могли читать Нитше, Вам бы легче жилось. После Шекспира – Нитше больше всего нужен современному человеку. Если правда, что трагическая красота – высшая красота, – а это одна из величайших истин – то произведения Нитше – эпоха в литературе. Ни у одного из писателей, я не чувствовал такого глубокого трагизма. Нитше – родной всем тем, которые были за Дантовской дверью, ведущей в ад. Помните Вы надпись над этой дверью?
“Per me si va ne la città dolente,
per me si va ne l’etterno dolore,
per me si va tra la perduta gente.
Giustizia mosse (двигала)
il mio alto fattore (моего высокого творца).
Fecemi (меня создала) la divina podestate,
La somma sapïenza e ‘l primo amore.
Dinanzi a me non fuor cose create, se non etterne (до меня создавалось лишь вечно существующее) co io etterno duro.
Lasciate ogne speranza voi ch’entrate”[290]. Заметьте конец – оставьте всякую надежду о вы, которые входите сюда. И эту надпись начертала il primo amore[291]! Безнадежность, отчаяние имеет своим источником высшую мудрость, божественную власть. Прочтите внимательно Нитше и вы найдете в его философской лирике оправдание этим словам: объяснение трагического Нитше нельзя читать, как Канта. Он лирик, а не систематик, т. е., он человек, который говорит правду, а не выстраивает систему. Для большинства людей – он чужой. Кто не читал дантовской надписи, тот не поймет Нитше, или поймет его так, как малолетние дети понимают свою мать. Она плачет – а им нравится жемчужная капля, падающая с ее ресниц. Нитше пишет, а читатель восторгается красотой его языка. Люди – все почти – дети, родятся и умирают младенцами. И те, которые успевают созреть раньше, чем увидят пред собой роковое видение – смерть, те кажутся всем странными, непонятными, полубогами обладающими мистическим даром творчества. И это творчество – для людей сводится к красивым жемчужным каплям, падающим с ресниц смертного человека. Его лицо, с печатью пережитых страданий, кажется им дивно прекрасным – своими строгими, определившимися очертаниями. Что под всем этим – того они, люди не знают. В Риме, я видел статую Моисея Микеланджело. Могучий, исполинской силы человек сидит в кресле захватив в руку свою огромную до колен, седую бороду. В глазах горечь, в лице – строгость и суровость. Когда я глядел на него, я вспоминал его слова: “не вари теленка в молоке его матери”. Так заповедовал Моисей – и это правило евреи соблюдают до сих пор и в этом правиле видят Моисея, а вне этого правила (и ему подобных иных) не знают Моисея. Я подумал: что было в душе пророка, когда он говорил евреям – и как таки он им сказал. И пророки всегда так говорили с людьми; они все свои переживания оставляли при себе – а людям давали правила, как устраиваться, как жить. И до сих пор продолжается то же. Люди берут правила, приказания, распоряжения, запрещения – и боятся всмотреться в ту внутреннюю работу, которая на выточенной, определившейся заповеди оставляет едва заметный след. Так и с Нитше поступают. Возьмут его правило – в той осязаемой и доступной форме, в которой оно наилегче всего предложено – и думают, что они последователи великого несчастливца. Нитше был очень прав, когда говорил, что быть может еще не выросли те дети, которым будут слышны его речи. И Вам, Вава, я скажу – не слушайте домашних ницшеанцев. Верьте себе – у Вас есть право на самость, на самостоятельность в мыслях и чувствах. А “течения”, да еще русские – лубочная работа наших писателей – бросьте Вы все это, забудьте. Разве Минский, Волынский, вся эта братия – писатели?!