<нрзб>. Но до тех пор, пока он не будет признан старшим, нежели вся наука, с философией вместе, он еще не оценен. Вы говорите, что не сумеете, не зная Канта, “спорить”… А не зная Шекспира – “они”, “все” “спорят”, убеждают?! И Вы, не зная Ш<експира> не чувствуете пробела. Вы видите, я не могу спокойно говорить об этом. Вава, у меня <нрзб> философией и наукой. И если только здоровье у меня будет, я об этом всю жизнь свою буду говорить и тоже, как Нитше, найду слова, которые услышат глухие. Теперь я уже пишу вторую половину статьи и приближаюсь к Лиру.
Если не сломлюсь, если Лир у меня выйдет, вся статья будет стоить чего-нибудь и я не побоюсь так ее окончить: “наука сделала законом для жизни человека”, “случай” кирпич, падающий на голову человека имеет объяснение, а разбитая голова, и гибель человека это “случай”? Так говорит наука. А мужики говорят, что гром от того, что Илья пророк по небу катается. И Илья пророк мужика ближе к истине, чем “случай ученого”[296]. Вот Вава, чему научил меня Шекспир. Ищите и Вы этого, что вернее Канта. Вся наука, вся литература уже есть в Шекспире, ибо в нем вся жизнь. Нужно только его читать, а не Золя, и понять, что Золя, с Ницше, с Метерлинком – это строчки из великой книги, “светской Библии”, Шекспира. В письме не скажешь, может и в статье этого не скажется. Не знаю. Я перехожу от отчаяния к надежде, и от надежды к отчаянию. Никогда в жизни я не переживал тех волнений, которые теперь [стал] понимать конкретнее знаний слов. А Вы хотели понятней?! Это невозможно и я рвал бы на себе волосы, если бы Вы поняли, ибо это значило бы, что Вы стали несчастным человеком. Если бы Вы знали, как огорчен я тем, что понимаю его! Верьте мне, что, если бы я его не понимал, то было бы мне гораздо лучше. Работников сильно от него пострадал. А мы – “мужчины”!
Вы взяли Лира. Чудесно, Вава. И еще: если хотите философии – читайте Гервинуса[297] о Шекспире. Он, Гервинус, немец (есть и в русском пер<еводе>) и поэтому немножко обесцветил великого поэта. Но поэтому же он, хотя несколько отвлеченно, с категорическими императивами все же почувствовал (обрыв текста).
22. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)
[Вторая половина декабря 1896]
[Берлин – Киев]
Фрагмент письма.
…всего правдивее в “философском” смысле. Поняли? Я так убежден, что Вы теперь, читая эти строки, понимаете их как некоторую очень тонкую метафору и что нет человеческих сил заставить Вас увидеть в них не иносказание, а простые слова, которыми объясняется напр. существование северного полюса, и также спутников Земли, что готов бросить от досады письмо. Помните, что я раз навсегда бросил все метафоры и гипотезы, самые святые и благочестивые, и только тогда понял, что значит святость и благочестие. Но, меня берет нетерпение. Я знаю, что это ни к чему не поведет и что в конце концов Вы все же мои слова примете за метафору, и потому перейду к другому предмету. Я получил Ваши стихи и рассказы. Спасибо. У Вас несомненное литературное дарование. Но, что портит Ваши рассказы, это недостойная Вас боязнь жизни. Идеализм Ваш, Вава, – это Ваша литературная болезнь. Зачем Вы мечтаете о возможностях нравственного величия во второй половине Голицына. Вам нельзя вовсе еще браться за эти темы. Прочтите ка Шекспира! Нигде, ни одного намека на идеализм, одна голая правда и сколько правды! Каждая строчка полна ею. И тем не менее столь блестящего оправдания ни у одного писателя еще не видела жизнь. Отчего Вы не рассказываете правды, как “в мае”, в “Людях, которым нечего терять”? Не бойтесь ее. Байрон в Дон Жуане ужасные вещи говорил! Тэн осудил его за это, а я готов ему и Гейне руки за это целовать. У Гейне есть такое стихотворение: передо мною мать и дочь. И та, и другая хороши собою. Дочь – своей невинностью, мать опытностью, придающей столько прелести любви. И я, глядя на них, стою, как мой старый товарищ меж двух вязанок сена, и не знаю, к которой потянуться. Поняли? Вот так надо писать! Замазывать и затыкать трещины нельзя. Нужно сквозь них правду увидеть. А Вы больше всего боитесь правды и ищете для Ваших читателей гладкой лжи! Ложь не ценна. Вот у Вас ночь побледнела от страданий и скорби и улетела в окно, а девушка осталась одинокая и безутешная. Вава – это неправда. Ночь глубже заглянула в душу девушки, в ее прошлое и будущее, и не сострадание ее охватило, а иное чувство. Сострадание! Я ненавижу его. Это – милостыня <нрзб> богача. Понимаете? Богач не знает, что нужно бедняку и бросает ему грош. А бедняк сам богачом хочет быть, хочет, чтобы его эта <нрзб> поцеловала и отдаст ей все свои гроши за поцелуй. Ночь вздохнула над бедной девушкой! Ведь это ужасно, оскорбительно. Бедная девушка сама хочет вздыхать над ночью. Если есть Бог, то как же я примирюсь с тем, что Бог – не я, сказал Нитше. И как же я примирюсь, что эта девушка приняла милостыню вздоха от ночи?! Эта девушка, как и все измученные и страдающие люди, не умирает, а растет. Загляните в нее поглубже, и Вы это увидите. Увидите, что ей нужно и почему она терпит. И в ее муках Вы найдете смысл. Тогда – вы пожмете ей руку, как товарищу, а не бросите грош сострадания, как нищему. Вот Вам образец: Христос и мытарь. Это – не мечта, а реализм, о котором не смел и помышлять Золя. Опять боюсь, что все мои слова будут приняты Вами за метафоры. Наверное, нечего и говорить! До тех пор, пока не переменится атмосфера, люди не будут верить в существование чистого воздуха. И во второй раз нужно переменить тему. Давайте о делах, а не о литературе говорить. Тогда – скорее поймем друг друга. Поклонитесь от меня С.М. и поздравьте ее. Бог благословляет! Что вообще у них слышно. Чем они живут? Где М.С.? От Насти я имел письмо. Я не понимаю что у нее там делается. Письма странные приходят, в которых я не могу разобраться. На Рожд.<ество> она едет домой. Увидим! Как Ваши денежные дела? Что у мамы есть деньги, нужно ли ей? Пожалуйста, Вава, не скрывайте от меня правды. Я могу, если нужно, достать денег. Вообще, не забывайте, что деньги – самое бренное благо и что стесняться по поводу их – о них не имеет смысла. Напишите непременно, Вава. Поклонитесь и Тарасовым. Хотя они мне верно не простят моего поведения никогда.
Что делать?
Ну, до свидания, Вава. Старайтесь быть здоровой и бодрой. Обо мне не беспокойтесь. Я работаю, как могу. Много написано. 1-го февраля (ст. ст. 15 января по-руск.) кончу и поеду в Рим к Р.<аботникову> Статья не будет хорошей. Я все время болел и это легло печатью. Но беды в том большой нет. Лишь бы напечатали. Вторая, надеюсь будет лучшей. А не напечатают, буду писать Водовозову, если бы только он меня как лит. кр. принял. И полегоньку учиться, работать. Придет мое время. Жму крепко Вашу руку.
Ваш ЛШ
Вверху последней страницы:
Что Николаев, Щавинский[298], Тулов? Напишите, пожалуйста.
23. Лев Шварцман (Шестов) – Варваре Малафеевой (Малахиевой-Мирович)
14 (26) декабря [1896]
[Берлин – Киев]
Дорогая Вава!
Сегодня 2-й день здешнего рождества, т. ч., деньги (25 р.) могу выслать только завтра. Но завтра непременно вышлю, т. к. у меня они готовы. Чтоб не забыть – еще несколько слов о делах. Получили ли Вы что-нибудь из “Ж и И” и что получили? Мне следовало 25 р. Если Вам не все заплатили, сообщите мне. Я получу остальное. Затем – что это за “редактор” в “К. С.”, которого нужно пугать и который держит в портфеле статью, уже ставшую анахронизмом? Обозрение октябрьской книжки “Р. М.”[299] уже теперь поздно печатать, тем более что в нем в гадательной форме говорится о ноябрьской, тогда еще не появившейся, но теперь уже всеми прочитанной книжке? Мне теперь уже нечего писать ему. Эта статья пропала. Но, если он хочет, чтоб я сотрудничал дальше, т. е. если я ему нужен, то ему бы следовало передо мной извиниться. Я прислал статью своевременно. Он же додержал ее до настоящего дня, когда она уже не годится для печатания. Вы говорите, чтобы я ему написал. Но, что писать, когда я знаю, что это обозрение уже запаздывает. Напишите мне, кто теперь редактор “К. С.” и кто сотрудники…
Вы об “Übermensch” говорите?.. Это тяжело, очень тяжело слушать. И у Нитше “Übermensch” был крайним средством, последней фикцией, которую он мог противопоставить своей несчастной судьбе. Хорошо летать выше других людей по доброй воле, когда можно многое выбирать из многого. Я надеюсь, что Вам еще нет надобности прятаться в “сень уединений”, как это сделал Нитше. Вот поедете в Петербург. Авось там найдете свою судьбу. Издание рассказов и стихов я одобряю. Только непременно напечатайте “в мае” и “Людей”. Это лучшее, что Вы написали. И еще мне нравятся Ваши “Облака”. Т. е. на мой взгляд как раз те вещи, которые наименее всего одобряете, делают Вам наиболее чести. Выступите пред всей Россией – авось Вас заметят. А нового ничего у Вас нет? Не падайте духом. Если бы Вы поработали, то, я уверен, у Вас бы вышло из-под пера еще что-нибудь очень интересное, чем Вы могли бы положить начало своей новой литературной карьере. В “Übermensch”’и предоставьте уже записываться тем, которым “нечего терять”. Теперь Вы устали, но подбодритесь, оправитесь и снова, может быть, улыбнетесь жизни. Боже мой – как все странно складывается на свете. Вот я представляю себе разных читателей Ваших “Людей”. Одни говорят: “красиво”. Другие – “туманно”. Третьи – “печально”. А кому пришло в голову задуматься над тем, откуда пришли эти бедные “Люди”, что видела и слышала та девушка, которая их написала? “Произведение искусства” их забавляло, трогало, настраивало на разные лады и на все это они себя считали вправе, заплативши пятаки за номер газеты. И все были убеждены, что “поняли” Вас… У меня пришла охота писать письма. Не знаю, почему. Или очень уж я отупел от своего лечения (я лечусь – и самым возмутительным способом: усиленным питанием) или оттого, что в письме слово скажешь. Но, когда получаешь известия из дальних краев, называемых родиной, сердце каждый раз болезненно сжимается. Из дому тоже ничего хорошего не пишут. Вы мечтаете об Übermensch’е, Настя худеет и тоже верно, на свой лад мечтает об Übermensch’е. А я здесь сижу и даже уже не пытаюсь вмешиваться во все эти дела. Знаю, чувствую, что бесполезно. И не только потому, что далеко. А еще и по той причине, что малое людям не нужно, то малое, которое я могу дать, а многое – где его взять? Да, что об этом говорить. Вы и сами, верно, знаете.