Я видела Надежду Сергеевну за три дня до смерти. Я знала, что она тяготится тем, чтобы смотрели на ее измененное болезнью лицо и не смотрела на нее. Она тяжело дышала со стонами и хрипами и почти не могла говорить. Но так как она позвала меня – за две недели перед этим не хотела видеть ни меня, ни кого другого, кроме духовника – я не уходила и ждала, что она скажет. Она сказала: Дух ушел. Душе тяжко расставаться с плотью. Вся жизнь в неправде, все – неправда. Бог милосерд и ко мне и к людям. Никто не знает, что такое болезнь. А потом спросила про мою мать, про брата и меня с прежней, здоровых дней, заботой.
Больше я ее не видела. В первое утро после кончины она лежала в своей комнате уже с таким лицом, какого я не знала, и была не она. Ее был только отпечаток великой скорби, какой иногда появлялся на нем. С ним она и ушла от нас.
Братство оплакивало ее, как своего учителя жизни и как свое несравненное духовное сокровище. Священники – наиболее известные в Москве, говорили над нею слова о том, что она знала больше их о пути к Богу.
Я тяжело заболела и при всем этом уже не присутствовала. Каждый день те, кто навещали меня, спрашивали: написала ли я Вам. Я сочла это каким-то указанием. И хотя моя душа, с тех пор как мы расстались с Вами на Харьковском вокзале, онемела, как я думала, уже до конца, оказалось, что есть слова какие-то и что Вы живы в ней. Помоги Вам Бог во всем – и больше всего в смертный час.
36. Варвара Малахиева-Мирович – Льву Шестову
4 сентября 1923
Сергиев Посад – Париж
Лиля[331] привезла мне Ваши приветы, Лев Исаакович. Издалека – точно из другого существования. Но странное было чувство – точно не прерывалось общение духовное на годы – на годы, имеющие право считаться каждый за десятилетие.
И другое было странное – и хорошее – чувство. Незначительной и как бы вовсе не существовавшей ощутилась та горечь, какая за эти годы вставала при Вашем образе. Человек не обязан быть иконой для другого человека. И вообще, ничего он не обязан, кроме того, к чему он сам обяжется из глубины своей совести. А эти глубины как раз не от него зависят. Вот видите, опять “философия и литература”. Так уж нам с Вами суждено – по гроб жизни. Он не очень далек от нас этот гроб, и вряд ли по эту сторону его мы увидимся. И я рада, что захотелось и смоглось сказать Вам, что все блага, все пусть будут благословенны, что приходят от Вас на мою дорогу. Великая неподкупность и героический труд и чистота Ваших поисков истины были и есть для меня источником, обновляющим душевные силы. Вы, может быть, и знали это, но после долгого молчания захотелось Вам сказать об этом еще раз.
И вот еще о чем хочу сказать в этом письме. Мой брат[332], которого мы с матерью уже считали ушедшим от нас без возврата (четыре года не было вестей о нем, и мать до конца выплакала свои глаза о нем, до полной слепоты) брат мой, Николай, по слухам очень достоверным находится в Болгарии. Его адреса у нас нет, но вот адрес его знакомого Тара Сарамбей Строительная секция Элли дере Барак 6 – Степан Адамович Симанович. Мы, конечно, написали по этому адресу, и будем писать еще не раз. Но, говорят, письма из России туда плохо доходят. Большая к Вам просьба – написать этому Симановичу, а м. б., и еще кому-нибудь из знакомых в Болгарию, чтобы навели справку, в каком концентрационном лагере брат. Буду очень ждать от Вас письма. Тогда, когда оно придет, напишу Вам побольше обо всех и обо всем, если хотите. А пока – душевный привет Вашим близким и Вам – рада, что все вы живы, все, по словам Лили, здоровы. Знать ничего не знаю о Соф. Ис. и о Жорже.
В. М.
Адрес: Сергиев, Московской губ., Красюковская ул. Д. Быковых.
37. Варвара Малахиева-Мирович – Льву Шестову
14 сентября 1923
Сергиево – Париж
Совсем недавно я послала Вам письмо, Лев Исаакович, с просьбами относительно брата, и вижу, что в дополнение к ним необходимо еще вот что сказать: к этому “Тара Сарамбей”, по-видимому, не так-то просто найти путь. Письма туда и оттуда доходят не, как правило, а как исключение. Говорят, надо бы прибегнуть к какой-нибудь миссии, заведующей вопросами репатриации. В Москве такой не оказалось. Если окажется в наличности подобное учреждение в Париже, или в Берлине, нельзя ли обратиться к нему непосредственно с просьбой похлопотать о брате. Ведь он пошел воевать только под железным императивом мобилизации и более партикулярного человека по своему мировоззрению и по свойствам своей натуры трудно представить. Мне хочется затруднять Вас лично двигательной частью этого дела, вообще “хлопотами”. Если бы я знала адрес Евгения Германовича[333], я бы с этим обратилась к нему. М. б., Вы не откажете сделать это – написать ему, приложив здесь адрес знакомого брата. Через него пришла весть о том, что он жив.
Болгария Тара Сарамбей.
Строительная секция Элле дере. Барак 6.
Степан Адамович Симанович.
Это на случай, если бы мое первое письмо затерялось.
Я бы не стала так усиленно беспокоить всех знакомых и полу знакомых этим вопросом, если бы не примешалось сюда соображение крайней ветхости и мучительно напряженному состоянию матери, которая все эти 4 года ждала смерти как благой вести, а теперь боится умереть “не дождавшись весточки от сына”, теперь уже единственного, т. к. в прошлом году умер мой старший брат[334], оставив трех неустроенных мальчиков-подростков в полу нищенстве.
И им, и матери, и мне – не сегодня-завтра, ввиду все растущей инвалидности моей – брат этот не только дорогой человек по кровным и душевным узам, но еще и единственная опора, надежда на возможную опору в области голода и холода. В последние два года эта область потеплела и принесла иные снеди, кроме пшена и ½ фунта хлеба – но если я не смогу зарабатывать, сколько нужно на все, что превышает пшонный уровень, он и все, что с ним морально сопряжено неизбежно.
Начала читать Ваши откровения о Смерти. Читаю медленно-медленно – похоже на то, как богомольцы взбираются на лестницу св. Павла в страстную пятницу. Как все у Вас горестно и трудно. И как я люблю, что это так. Когда кончу читать, я напишу Вам.
За эти три года, когда у Вас складывалась Ваша книга о смерти, и у меня вырос цикл стихотворений, ей посвященный – “Ad Suor nostra Morte” и к нему можно бы эпикуровские строчки взять эпиграфом.
ВМ
38. Варвара Малахиева-Мирович – Льву Шестову
22 октября 1923
Сергиево – Париж
Спасибо за отклик, Лев Исаакович. Было радостно видеть Ваш почерк – той же странной радостью, о которой Вы пишете “рад, что Вы еще существуете”. Это, конечно, детская и эгоистическая радость – т. к. для каждого из наших сверстников, убеленных сединами и отягченных соответствующим, бременем было бы радостней уже не “существовать” – т. е. существовать как-то иначе вне почерков, писем, книг, болезней, заработков и т. п.
Со слов Льва Алексеевича Тарасевича[335] и Лили я думала, что всем вам куда лучше живется. Но они, конечно, схватывали только поверхностные черты житья. Гершензон тоже приехал из за границы jeune premier’ом[336], и щеки порозовели, и костюм нарядный. Я была у него на прошлой неделе по делу – спросить, нет ли работы на литературном рынке. Он не очень обнадеживал, но дал советы, где такую работу искать. Дошкольное отд., которое меня кормило, на прошлой неделе внезапно прикрыли, и этим сдвинули меня в мир безработных.
Пока я не унываю, т. к. за октябрь мои 6 червонцев мне еще выдадут – а на дальнейшее есть обещание переводческого характера. Есть какой-то урок в виду, есть запасы картофеля, свеклы и капусты.
Ввиду свирепствующих вокруг служебных сокращений, мое положение не представляет ничего трагического – напротив, оно обставлено многими благоприятными условиями, которых нет у других. Скверно только, что нога то и дело лишает меня права передвижения, которое так нужно при поисках работы.
Но есть друзья. Есть нужная беспечность духа – мешающая нарушению душевного равновесия. И раньше я умела помнить заповедь “Не пецытеся на утрий[337]”, а теперь этого “утрия” и совсем нет.
Живем мы вдвоем с матерью. Она так много оплакивала своего без вести пропавшего Вениамина (так она звала брата), что окончательно ослепла.
Жизнь в Сергиеве хороша тишиной и особой красотой окрестностей. Лес и поля от нас в 5–10 минутах. На таком же расстоянии живет Михаил Владимирович с Натальей Дмитриевной и сыном Сергеюшкой, которому в июле исполнилося год. В лице его я воспитываю чуть ли не четвертое поколение.
М.В.[338] работает в Москве в почтово-телеграфном журнале и преподает психологию в местном техникуме. Главный интерес местной интеллигенции – религиозные, вернее, церковные вопросы. Я не умела до сих пор заинтересоваться церковью, все продолжаю чувствовать ее как учреждение слишком человеческое. Это не мешает мне искренно жалеть епископов, сосланных в мученические условия в Зырянский край и другие трущобы. Туда же попал и Мало-Никольский Димитрий, с которым я любила некогда беседовать во времена гибели Юлиана [339].
Сколько жизней унесено с тех пор – жизней, которых не думалось пережить ввиду своего старшинства и всяких недугов – Татьяна Фёдоровна[340], Надежда Сергеевна. Умер мой брат – я Вам писала уже, умерла Настя – в числе тех, кто в восемнадцатом году погиб от недоедания в больницах, Наталья Николаевна[341] и многие другие мои знакомые, которых Вы не знаете.