Из московского литературного мира я вижусь только с Новиковым[342], да изредка с Гершензоном. Раньше с Зайцевыми, но они теперь в Италии.
Красная литературная молодежь делает свой молодой шум вокруг своих Маяковских, Шершеневичей. Там мало талантливого, а что талантливо, лишено вкуса, пропитано тенденцией. Но… перемелется – мука будет. Вокруг студий – и в студиях тоже толпятся жаждущие сопричастия к искусству кадры. Странный отток от жизни, от жизнетворчества. Последнее – по дирижерской палочке и трагически не осуществимо при недостатке какого бы то ни было “оборудования” (в школах, детских садах, всяких мастерских, техникумах и т. п.). Но в общем, жизнь гораздо легче и “богаче”, если уместно такое слово, чем три года тому назад. Впрочем, богатство – однобокое – бриллианты и бобры, как и раньше, удел очень малого меньшинства. Большинство же радуется, что ходят трамваи, освещены улицы, есть рынки и на них всякая снедь вместо одного пшена и воблы 19 и 20 годов. Знаете ли Вы адрес Аллы? Если да, пожалуйста, напишите. Привет Анне Елеазаровне, Тане, Наташе.
Всего доброго Ваша В. М.
39. Варвара Малахиева-Мирович – Льву Шестову
5 декабря 1923
Сергиево – Париж
Вчера получила письмо Ваше, Лев Исаакович. Еще до этого узнала через Гершензона – Лилю, что Вы очень хворали. Иногда боль содействует какому-то нужному внутреннему; иногда только изматывает последние силы. И в том, и в другом случае Вам желаю, чтобы она не повторялась. Верится, что Ваш дух найдет свои пути и кроме боли. К тому же, ее уже достаточно у Вас было.
Я читаю про всяких авв и поражаюсь, как им трудно было факирское самоистязание, репа на деревянном масле, немытые тела… Воздержание – понимаю, презреть и забыть свою плоть (затворники) – тоже, но зачем же им терзать ее и издеваться над нею. А <нрзб> и патерики утверждают, что это путь единый для всех верных, вожделенный.
Вот уже прожита жизнь, а все нет для меня такого лимонаря или патерика, который успокоил бы душу от буйственных сомнений и вывел бы из “темницы духовой”. На времена, более или менее короткие, проходит через душу луч из иных миров и всегда тоска о них. И больше ничего. А вокруг такие “утвержденные на камени”, с догматами, с ритуалом жития, с исповеданием до мученичества – завидный жребий. И в этом смысле полнота одиночества.
Тронула меня и пристыдила Ваша забота в области долларов. Вычеркните ее из поля душевного зрения. Нужду потерпеть я не прочь в сужденные сроки – и опыт в этом у меня достаточный, безвыходных же положений нет. До крайности же меня и мать не допустит. Михаил Владимирович, – у него есть стремление и совсем поднять на свою спину бремя наших существований, но до этого я, конечно, его не допущу – у него целый дом – жена, коза, прислуга, сын, и он не мастер добывать деньги.
Пока я еще трачу жалованье последнего месяца, растянув его на два, и у меня есть маленький урок и довольно большие запасы картофеля, свеклы и репы. Так что бросьте, добрый мой старый друг, (уже теперь и иносказательно “старые” мы друзья) бросьте думать об этой стороне моего жития. Вот поправится мать (у нее абсцесс, было две операции – нога), оправлюсь я сама – у меня сейчас приступ ревматизмов и печени – и поеду в Москву, к Добровым, поживу у них недели две и поищу переводов в среде знакомых литераторов. К тому времени и Евгений Германович приедет; обещал помочь мне в приисках работы.
О том, что в техникуме закрылось мое отделение – не жалею. Последний год я до того уже через силу тянула воз преподавания и завотделения, столько было пропусков (половина занятий происходила у меня на квартире), что ясно было – так не может долго продолжаться. Ведь последний год – из семи дней недели – у меня один-два здоровых, а 5–6 хромых, из них 3–4 совсем лежачих.
Явилась возможность после Рождества по протекции Тарасевича полечиться в соответствующем санатории. Непременно сделаю это. Морально меня очень утомило такое инвалидство. Когда с нами жила Оля[343], это было еще терпимо. Она даже любила дни моей болезни, чтобы поинтимить и побольше побыть со мной в общении. Теперь она отдалилась, получила хорошее место – четыре червонца на всем готовом – под Москвой по Савеловской дороге в детском санатории. Это сведения для Тани, если интересуется судьбами кружка юной “Радости”. Попутно о Машеньке, бывшей Полиевктовой. Ее Томас разъезжает по всей Европе, почти не пишет. Она с тремя норвежатами живет в Москве, занимается переводами; с Томасом думает совсем разойтись ввиду такого его поведения. У Анечки, Машиной сестры (теперь Бруни) родился недавно третий ребенок – моя крестная дочь. Живут они где-то под Оптиной пустынью, очень бедствуют. Из Жени Бируковой вышел недюжинный поэт. Некоторые стихотворения ее даже на память знаю. Большой пафос, своеобразие формы, богатство образов. Рерберг и Лида Случевская водят экскурсии. Нина Бальмонт вышла замуж за художника Бруни. У нее тоже – ребята. И очень чернорабочая жизнь. Но она несет ее бодро. Осенью виделась с нею. Это все для Тани и Наташи сведения. А Вы мне напишите о Софье Исааковне и Софье Григорьевне. Еще я хотела спросить о Тане – “моей” – ведь я ее с пяти лет приняла в свою жизнь, и теперь это очень больное место в моей душе. Есть ли по Вашему (Вы должны знать это от Фани Исааковны) надежды на ее полное выздоровление? От Лили я узнала только впечатление ее – печальную картину полубреда, полу сознательности – вернее, мозаики из бреда и сознательности. То же случилось недавно с племянником Анны Васильевны – 18-тилетним юношей. Его посылают в Германию, в Дрезден. Там, говорят, делают чудеса над сломавшимися душами. Отчего бы Тане не пожить там.
Прошу прощения за неинтересный подбор материала в письме. От Москвы я живу вдалеке – несмотря на расстояние двух часов пути. И давно не была в ней. Жизнь у меня стала вполне захолустная и даже несколько одичалая. Когда приезжают из Москвы приятели, я больше утомляюсь, чем радуюсь. Впрочем, это не ко всем относится.
Пишу много стихов – сами пишутся. Работаю над материалом, собранным в дошкольном опыте последних лет – и всей жизни. Туда и Инночка с Женей, и Серёжа – входят. На это есть спрос в Госиздате. А сказки мои – 12 сказок – не ко двору – фантастические – никто не хочет их печатать, они же несомненно лучше того, что я раньше для ребят писала.
Написала грязнее, неразборчивее обыкновенного, потому что пишу в постели – ноги, печень, рука и т. д. А на дворе, наконец-то после грязной осени великолепный мороз и снега, снега…
Душевный привет Вашим близким и Вам, тоже. Не хворайте. Пишите.
В. М.-М.
40. Варвара Малахиева-Мирович – Льву Шестову
5 марта 1924
Сергиево – Париж
Тревожно думать о Вашем здоровье, дорогой Лев Исаакович!
Буду ждать сообщения о нем, если Вам писать трудно, поручите Тане или Наташе известить меня, в каком Вы состоянии. Адрес мой все тот же – Красюковская улица, дом Быковой. Если Вы здоровы и это Вам будет не трудно – передаю просьбу Л.Я. Гуревич[344] – эта просьба касается и меня – у кого-нибудь из знакомых, читающих французскую беллетристику[345], попросить список книг, подходящих для перевода в Мосполиграфе, где Любовь Яковлевна заведует этим отделом. Может быть, Софья Григорьевна не откажется это сделать – когда-то она, кажется, была в дружественных отношениях с Гуревич.
Подходящими книгами в данном случае можно считать такие, где затронуты социальные вопросы, не в тенденциозном освещении, а, так сказать, выражаясь по школьному – “герои труда и сильной воли”, а также униженные и оскорбленные в социальном смысле. Можно и чисто художественные – но не очень экзотичные вещи; исторические – из эпохи Великой Французской революции 48-го года. Сатиру на буржуазные пороки и слабости и то новое, что вышло за последнее время у авторов с крупными именами.
Такой список оказал бы и мне большую услугу, так как я приглашена работать в этом издательстве, но нет книг. Мне заказана L’été Romain Rolland’a[346], но и ее нет в Москве. О ней – я уже писала – впрочем не в Париж, а в Берлин, куда поехала одна из моих приятельниц, но боюсь, что там этой книги нет, и она мне ее не вышлет. Из-за работы (мне дали несколько рассказов Hamp’a[347]) я живу больше двух недель в Москве. Материально начинаю понемногу оправляться – помогли по своему благочестивому обычаю американские дяди – время от времени они предлагают безработным писателям несколько долларов. Но теперь уж и без них смогу обойтись. Да и осенью я как-то не очень заметила, что бюджет исхудал. Так легко теперь с русского масла перейти на постное и уменьшить его дозы, отменить белый и ввести черный хлеб – и тому подобное. Предшествующий опыт был на пользу. Если прибудут в достаточном количестве французские книги, это уже будет твердая почва под ногами по крайней мере на полгода.
Евгений Германович тоже был в стесненных обстоятельствах, искал перевода. Гуревич обещала и ему. Он уехал на месяц в Тифлис, измотавшись в здешней сутолоке. Встретились мы с ним по-хорошему – то, что “художник варвар кистью сонной” чернит в человеческих встречах, годы снимают, как ветхую чешую. Я рада, что он привезет свою девочку в Россию. Дети должны жить в России – русские дети – особенно в первые годы, когда складывается душа.
За полмесяца пребывания в Москве я тоже успела устать. Всякий город, прежде всего – Вавилонская башня. И в старости это утомительно – таскать на нее кирпичи и даже смотреть, как таскают их. А развлечения уже давно перестали быть нужными. В театр хожу, когда кто-нибудь из знакомых актеров или актрис попросит посмотреть их. Вообще:
Ночи стали холоднее