, которые делали душу такой прекрасной.
Вчера я была на редакционном обеде в “Неделе”. Гайдебуров (отнесшийся ко мне с большим вниманием и участием) дает раз в неделю великолепный обед ближайшим сотрудникам редакции. Был Меньшиков. (Читал элементы романа. Похожий на маленькую коренастую бабу, расторопную и упорную. Того пророческого настроения, какое есть в его статьях, за обедом в нем не заметила.) Был камергер Случевский, человек с каким-то свирепым самомнением, и с первого взгляда надменностью и вульгарностью.
Был Абрамов, был Исаев, еще кто-то – взгляни на них и пройди мимо, как говорится у Данте. Украшением стола была Генриэтта Кангрэм[373] (рассказ “В крепости небывалой”), тоненькая, с польскими ужимками, молоденькая, с бархатными щечками, с атласными ручками, с шелковистой шевелюрой черных негритянски густых локонов и с огромными карими глазами на детском капризном личике. Был Соловьев (Слона то я и позабыла). Это философ – добродушный и строгий, похожий на Васнецовских угодников; он же и стихотворец a la Тютчев. Говорили об искусстве, о Толстом (читала его последнюю статью), о Котарбинском – в Петербурге много шума наделали его сепии. Я буду писать о них в Киев. Говорили о буддисте князе Ухтомском, о Крестовоздвиженской общине первых христиан, основанной Неплюевым в Ямполе. Я, между прочим, собираюсь туда. Это очень для меня интересно, как для провинциала такого захолустья из захолустий, каким является Киев, не то, что Петербург, но даже перед Воронежем.
Не слыхали ли чего о Вас. А. (Ланге)? Меня очень беспокоит его двухмесячное молчание.
Приписки на полях:
Был здесь на днях Макс[374]. Осталось от нашей встречи хорошее, почти поэтическое воспоминание.
Мне по-детски грустно одной встречать… (обрыв текста.)
Если бы вы знали, что за подвальная сырость, черная духота, какой скверный запах в атмосфере декадентской компании. Я совсем раззнакомилась с ними.
Целую тебя, Нилок дорогой. Жду письма. Напиши побольше. Костю целую, детей тоже.
Мой привет Надежде Васильевне и всем, кто меня еще не забыл. Какие слова говорит уже Алла?
Напиши побольше, Нилочек. Не грусти. Поцелуй Костю. И тебя крепко, крепко целую. Вава.
9. 28 июля 1898
Полтава – Киев
Поскорее заставь, дорогой Нилок, лентяя Костю или кого-нибудь из посетителей, если сама не можешь известить о твоем здоровье. Твое письмо ужасно взволновало меня – в этих недобровольных физических страданиях, которые тебе пришлось перенести, есть что-то возмущающее меня против самого Бога. Лиза ужасно страдает. Я при ней безотлучно. Мне хочется порой уйти в дальний угол сада и кричать от горя, что мир устроен так плохо, что есть рак, операции, боязнь смерти (она не хочет умирать).
У меня, кажется, воспаление почек. Единственная светлая точка у нас – это тот доктор, который нас лечит. Богатый человек, женатый на аристократке, имевший сумасшедший успех у женщин – он переломал всю свою жизнь, все раздал бедным, лечит бесплатно, стал вегетарианцем и принял толстовскую веру[375]. Жена и дети последовали за ним. Живут бедно, дети бегают босиком – и вообще обиход крестьянский. Кроме того, он все бросит скоро и уедет на Сахалин к своей первой жене, с которой расстался 18 лет назад. Едет из чувства вины перед нею и с согласия второй жены. Очарование его личности громадное – все окружающие его боготворят, а он прост, как дитя. Для меня помимо очарования тут еще одна радость:
Не бездарна та природа,
Не погиб еще тот край[376].
Вообще глухая полтавская провинция куда живее нашего прокислого Киева. Взять хотя бы Лизу и ее мужа – сколько самой горячей заинтересованности у них тем, что делается на свете. Не говорю уже о земских детях, которые для них ближе, их собственной души – но литература, Дрейфус, учащаяся молодежь, война испанцев и американцев их интересует настолько, что без всякой натяжки темы их разговоров всегда носят общий характер. Толстовское настроение сильно захватывает Полтаву. А статистическое бюро – это настоящие Ульрихи фон Гуттены[377]. Помнишь: “Науки процветают, умы волнуются – весело жить на земле”. Таково их настроение. Я с радостью познакомилась бы с ними поближе, но теперь и некогда – Лизу нельзя оставить и самой сильно не здоровится. Вот приедет завтра мама – тогда можно будет в Полтаву несколько раз съездить.
А теперь о Кульженко. Пожалуйста, призовите Талю и передайте через нее Василию Стефановичу, что я: 1). Безусловно не разрешаю делать никаких добавок им к моему тексту – нагонять текст может новой главой – пусть наймет своего корректора и он напишет ему свое впечатление за 5 с полтиной – 3 листа. 2) Расплату его со мной считаю ловким эксплуататорством.
И еще: простое приличие требует того, чтобы не через мировой суд, а через Талю Василия Стефановича прислать мне несколько экземпляров.
Приписки на полях:
До свиданья, Нилочка. Крепко тебя целую. Поправляйся. Твоя Вава.
Поклон Косте и милым деткам.
10. 7 августа 1898
Воронеж – Киев
Думала я, мой бедный Нилочек, думала много о твоем положении и ни до чего не додумалась. Единственный выход – заем, но кого не возьми, нет могущих дать взаймы – заем выходит осложненным такими нравственными неловкостями, что решиться на него трудно. У Макса я беру только с точным указанием имени, фамилии и надобности того лица, для которого делаю заем.
Остается С. И<сааковна> и Софья Григорьевна. Первую почти невозможно просить о такой сумме. Это в ее глазах целое состояние. Второй я задолжала по уши и не повернется язык говорить больше ни об одном рубле. В моей личной кассе 1 руб. 40 коп… Подумай ты сама еще, посоветуй мне какую-нибудь аферу. Очень тяжело, голубушка, представлять, как ты, еле оправившись от операции начнешь снова переживать все муки и унижения погони за рублем. Придумай, Нилочек. Может быть, в сообществе с тобой можно будет мне добыть из ничего 100 руб.
Время от времени я валяюсь, меня мажут со всех сторон – но что-то со мной случилось – наверное не известно. Аппетита никакого, сна тоже нет. Кроме того я стала вегетарианцем – прощайте колбасы, котлеты, селедка. Последнюю, впрочем, могу есть – пока считаю переходным временем время, мной переживаемое. Лизе мало по малу становится все хуже. Мама собирается послезавтра бежать “от этих страшных мест”. Это грустно – она такая хозяйка и так умеет ухаживать за больными. Ждем сюда Настю – проездом к Анюте[378]. Анюта, ты знаешь, обманутая <нрзб> осталась на <нрзб> со своим заграничным паспортом. В идеальных людей верь: их мало, два на весь содом и гоморру – но все они есть.
Видели ли вы Талю? Что с ней, она не пишет. Пиши, Нилочек. Костю поцелуй покрепче. Целуй ребятишек, в частности Ай. Целую. Вава
11. 14 августа 1898
Воронеж – Киев
Целую ручки, ножки и больной животик, Ай-ай-ай-ая. Мой милый, мой бедненький Ай-ай – год тому назад, когда мы провожали Войнцвойга[379], если б он изрек ей смертный приговор, была бы только слабая животная жалость, а теперь это болезнь. И одна мысль, что ей может грозить опасность, уже целое горе. Пиши, родной мой Нилочек, о ее здоровьи. Мне мерещатся всюду какие-то неизбежные удары – это, конечно, говорят нервы, развинченные зрелищем медленно умирающего человека, к которому на зло логике событий все теплее привязываешься. Мама осталась еще дня на 3, в ожидании Насти, которую ждем завтра – она побудет здесь несколько времени, проездом к Анюте. Мама все рвется домой, потому что ее подруга Аня нездорова и скучает по ней, о чем доносят каждый день жалостные письма. Это дружба 40 годов из какой-нибудь мелодрамы под занавес: Две Элеоноры или “Для сердечного дружка – и сережка из ушка”. Мне было обидно, что мама не хотела посидеть с нами. Лиза все в прежнем положении, но каждый день говорит о своих надеждах на выздоровление. Ко всему привыкаешь – теперь это потеряло для меня остроту первого впечатления. Я уже могу и читать, и думать о своем, за что мучить совесть по временам напрасно.
Сегодня ездила в Полтаву встречать Настю. Не встретила, но походила по Полтаве: пыль такая, что в двух шагах ничего не видно. И деревья и трава совершенно серого цвета. Была у доктора, которому время от времени я посылала цветы с тем чувством, как хорошие католички кладут розы к ногам статуи Франциска Ассизского. Сегодня же я была в самое сердце поражена тем, что он заговорил со мной языком земного флирта. А может быть, это не флирт, а что-нибудь важное, предопределенное самим небом. Стало грустно, и как это часто бывает, захотелось быть чьим-нибудь видением, а не плотским существом.
Приписки на полях:
До свидания, голубка. Пиши.
А сколько здесь поэтов! Мне представлялось уже 3: баштанный – страшная задира и драчун, Наркит, священнический сын и его репетитор, этот и драматург.
12. 7 сентября 1898
Санкт-Петербург – Киев
Дорогой Нилочек!
Я не знаю, что и думать о вас! Почему ни слова, ни вздоха – вот уже больше 3-х недель не было. И Таля, и Поля[380] – все молчат, точно заговор какой-то. Неужели просто лень и слабая память – “схоронили – позабыли”. Но ведь я еще живу – и не умею жить без отсутствующих друзей. Ради Бога – напишите – здоровы ли. Ну хоть ненавистную открытку настрочите. Я в Петербурге уже неделю. Адрес: Эртелев, № 7, кв. 15. как видишь: В одной знакомой улице я встретил старый дом. Николай от меня через площадку лестницы. Столуемся вместе и чай пьем вместе. И то, и другое пока в кредит. Учитель Николая превращается мало по малу в гениального композитора. Его взялся даром учить композитор Липпольд