А фактически – урок, заботы о логовище – до сих пор не устроилась, жила в меблированных комнатах, дорогих и отвратительных. Теперь ищу ящик подешевле и подомашнее. По ночам стала бояться одна – все что-то слышится, чудится, кажется – большею частью на мещерские темы.
В Киев ужасно хотелось бы. Но это невозможно. Неужели ты приедешь? В хорошее как-то не верится. Впрочем, я гневлю Бога; человек который ненавидит меня – любит меня, и когда я не ненавижу его – я его люблю; и есть часы, когда все забывается и помнится только, что есть нечто таинственное, называемое жизнью, и в жизни – еще более таинственное – и почему-то радостное – власть одного человека над другим.
Целую тебя и всех твоих деток и Костю. Жду письма твоего. Сейчас такое яркое весеннее солнце. Вава.
42. Москва – Киев
Малая Бронная, д. Румянцева, кв. 38.
Получила несколько дней тому назад твое письмо, дорогой Нилочек. Хорошо, если бы ты могла приехать. До 25-го моей хозяйки нет – вся квартира свободна, я одна в ней с прислугой.
Много душевной усталости в твоем письме, тебе хорошо бы встряхнуться. Я очень рада была бы тебе – я тебя так давно не видела, не слышала. Сама я в периоде молчания – я довольна очень, что одна в квартире и иногда даже притворяюсь, что меня дома нет – когда приходят люди с разными разговорами и с психологическими счетами.
Если бы не плохое состояние нервов – бессонницы и т. д., было бы все выносимо и, м. б., даже хорошо. Душа хочет быть мужественной и молчаливой, хочет взять на себя ответственность за все и всему глядеть прямо в глаза. Но от этого не меньше головные и всякие другие боли. Хочу отделаться от них и немного реставрировать себя водолечением. Если это не окажется слишком дорогим, начну с завтрашнего дня обливаться и делать все, что прикажет гидротерапия, м. б., и электротерапия. Настю отправляют в Кирилловку. Земство, а главным образом директор Мещерской больницы, грубы со мной и вряд ли дадут знать, когда ее отправят. Я, конечно, помимо них это узнаю, но, возможно, что это будет позже на несколько дней. Поэтому очень прошу тебя, справься по телефону, как получишь это письмо – не привезли ли ее в больницу. Если да – напиши мне, я попрошу кого-нибудь из знакомых – Полю, Сашу, а м. б., московскую барышню, которая едет теперь в Киев, устроить, что можно для облегчения Насти с теми деньгами, какими я располагаю.
Целую тебя, Костю и всех детей. Пиши, а лучше приезжай.
Я на Рождество непременно в Киев соберусь.
43. [Ноябрь 1902]
Москва – Киев
Жду твоих писем, Нилочек, и огорчена, что не имею от вас вестей. Получила ли ты мое письмо (последнюю открыточку для Лёли и тебя) и книги?
Из последних сил постараюсь съездить на Рождество в Киев – я уже успела соскучиться по тебе и Костичке и по вашей детворе. Мои девочки приносят мне много светлых часов, но не могут заслонить рожденных тобой, связанных еще с молодыми днями детишек. Боюсь только, что эта поездка слишком огорчит человека, который до сих пор не может простить мне летних экскурсий. Он совсем не верит в мое отношение – но любовь, как проклятие тяготеет над ним и разлюбить он не может. По-прежнему мы обречены идти через вьюги и тесные ущелья, по острым камням и попадать в такую темноту, где ничего не видно и кажется все погибло – и находить выход в поля блаженных, где нетронутые цветы, первобытное солнце и ключ жизни на несколько часов.
Что Костичка и Поля ничего мне не отвечает? Не знаю, как быть с Настей. Не сегодня-завтра мне могут прислать ее. Порой я обрадовалась бы возможности быть на ее месте. Иметь в голове одну мысль, одно чувство Бога – разве это не лучше, чем это мелькание, умирание, возрождение на минутку и заведомая призрачность и грубость нормального.
Пиши, Нилочка, как у тебя в царстве внешнем и внутреннем.
Во вторник пойду слушать твоего любимца (Бальмонта). Будет читать о Пшебышевском[407]. Читала ли ты его Homo Sapiens? Прочти непременно это Кнут Гамсуна “Пан”. И напиши, как понравилось.
До свидания, дорогая. В общем – горение и сейчас же безбрежная усталость, смерть.
Напиши обо всех детях. Угодила ли книжонками Лёле?
44. [Декабрь] 1902
Москва – Киев
Нилочек мой дорогой! Пишу из Мещерска, куда приехала навестить Настю. Здесь хороший лес, парк, снежные сугробы, а с больными я не только свыклась, но и сдружилась. Запросто беседую с буйными помешанными, хожу к смирным, изолированным во время припадка, позволяю “искать” у меня в голове, обнимать и толкать, бить они не смеют того, кто их не боится. С тихими пью чай – нахожу все это общество мало отличающимся от, так называемых, здоровых людей.
Только слабоумных не люблю. Давно уже назревали у меня мысли, что все одинаково в мире – жизнь и смерть, радость и страдания, здоровье и болезнь. Настю через неделю могут отпустить в Воронеж. Из Воронежа постараюсь заглянуть к вам, если денег хватит. А пока вот что разузнай, Нилок, только с коммерческой осторожностью, когда выйдет второе издание Владимирского Собора и в скольких экземплярах (это важно). И еще – не раздобудешь ли ты несколько открытых писем с моей фотографией (у Кульженко). Этим ты оказала бы мне большую услугу. Пожалуйста, об издании узнай, родная, поскорее и напиши Москва, Каретный ряд, Спасский пер., д. Цер. Спаса, кв. 33. Бардаль.
45. 1 января 1903
Москва – Киев
Нилочек! Поговори с Костей и с Андреем Фёдоровичем[408] насчет Винницы. Немедленно сообщи мне, возможно ли в ближайшем будущем, и на каких условиях поместить туда Настю. Ее болезнь возвратилась бурно с разными осложнениями, грозит слабоумием, если не будет упорного и энергичного лечения. О здешней же больнице сами доктора отзываются как о мертвом доме. Ни свежего воздуха, ни одного условия для сносного самочувствия. Каждый лишний день здесь – мука и для нее, и для нас. Я написала в Мещерское с просьбой возвратить ее туда – но с ответом медлят и по многим причинам ответа нужно ожидать отрицательного. Я навещаю Настю два раза в день и поняла, что на свете нет большего горя, как видеть вместо близкого, дорогого, понятного лица непонятное, чужое, часто страшное, видеть человека – и не иметь о нем никаких известий. Письмо твое получила. Спасибо за приглашение. Если можно будет – и в денежном смысле, и с делами, приеду.
А с Новым годом и забыла поздравить. Мы эту неделю прожили во времени и неизвестно – года тянулась она или минутку. Желаю в новом году всяческой пощады от Жизни.
46. 9 апреля 1904
Москва – Киев
Хотела бы картины более отчетливой и подробной. Меня интересует по-прежнему человеческая душа – тайна ее увядания, воскресения, роста. Если даже все суета – это почему-то остается интересным и важным. От письма твоего веет воскресшею молодостью, надеждой на жизнь – на нечто большое и настоящее в жизни.
Я хотела бы знать, откуда это и чем питалась, и чем жива такой повышенной степенью жизненности душа.
Не нужно прибавлять, что к общечеловеческому интересу здесь присоединяется особый – личный – с детства милый, привычный и родной образ души, воплотившийся в земном образе навеки семилетней для меня Нилочки.
Меня так же трогает, что тебе в этом настроении хочется писать именно мне. И я нуждаюсь в настоящем моем состоянии, чтобы во мне как-нибудь нуждались, дотрагивались до моей души, чего-нибудь хотели от меня. Тогда я ощущаю, что у меня есть “Я”, такое, какому жизнь не могла нанести ни одного ущерба, неизменное в своем требовании от жизни и в своей вере в то, что выше жизни.
Но нервы от всего, что было, от весны и Москвы так истончились и онемели, что каждый день труден выше меры.
Живу среди каких-то бондарных и экипажных заведений, чайных, трактиров. Рада, что не вижу поэзии вечеров северной весны. Четыре года тому назад я каждый вечер в это время ходила на один из мостов и смотрела на Кремль. Небо за ним было ярко и нежно зелено-синее, известное только в Москве, башни стояли, как видения древности, как сон сказочной, отошедшей в вечность действительности. И в душе была фантастическая сказка, гордая, еще далекая от воплощения и нежная, как музыка. О, что сделало из нее время, действительность, и я сама.
Ну, до свидания. Пиши. Веришь ли в “вечное возвращение вещей”? жутко – а иногда чувствуется, что ничему нет и не может быть конца.
47. 29 июня 1904
Кудиново – Киев
Письмо твое, милый друг, застало меня в очень тяжелую минуту – одновременно с ним пришло известие из Мещерска, что Настя слабнет и переходит в безнадежное слабоумие. Ты знаешь – с тем, что с ней случилось, нельзя свыкнуться – это не вошло в сознание, входит только минутами – и трудно передать ужас этих минут.
Я живу в Кудиново, где и в прошлом году жила, с той же Катенькой[409], что и в прошлом году и с ее мужем. Он пианист и композитор, много музыки, много лесов, много тишины, много красоты, но мало душевного мира и таких часов, когда бы переставали ворочаться в груди какие-то огромные камни, придавливая все, что в ней могло бы еще расти и жить.
Первое – это, конечно, тот, кого ты называла моим другом (как далеко это слово от того, что есть на самом деле). Второе – это же и первое – Мещерское. Третье – сознание своего бессилия и ничтожества создать что-либо, начиная со своей судьбы. Я бы хотела быть железной, крылатой, иметь ключи от всех сокровищ земли и волшебный жезл. Вместо этого всякие невралгии, безденежье (когда деньги так важны были бы) и даже дух вместе с телом устал и чаще дремлет в могильном оцепенении, чем стремится куда-нибудь.
М.И.[410], кажется, поедет на Дальний Восток. Жизнь его сложилась так тяжко и безнадежно, и душа его так задавлена бременем московских и иных обязательств и так глубоко больна, что даже такая страшная вещь как Дальний Восток, в моих глазах представляется каким-то исходом для него. Я не умею смотреть на него как на больного (это помню только по временам), и поэтому счет наших взаимных обид все нарастает и уже так велик, что расплатиться можно только ценою жизни.