Он пишет матери, устав от ее обид:
Дорогая мамаша!
Только что получил письма от Мани и Саши[53] и пересылаю тебе их. Прилагаю тебе конверт со своим адресом. Напиши мне несколько слов. Мы так нехорошо простились. Отчего, если и у тебя горе, и у меня горе – мы должны страдать отдельно, как будто бы каждый думал только о себе? Разве мне не больно, что я причинил тебе столько горя…
И в следующем:
Я получил твое письмо. Если бы ты знала, что за радость была бы для меня исполнить твое желание и поехать теперь в Киев. Но я чувствую, что это неисполнимо. Я не могу ехать в Киев, хотя я хочу все сделать, чтобы тебе было легче. Разве я не чувствую, как тебе тяжело и что тебе тяжело именно потому, что ты так же не можешь дать мне свое благословение, как и я теперь, несмотря на все свое желание, не могу ехать в Киев. И мне теперь еще тяжелее. У меня два горя – твое и свое. Я стал несчастным с тех пор, как понял, какая у меня болезнь и что значит она. И теперь, когда увидел, что ты так поражена моим поступком, я вдвойне несчастен. У меня на сердце вечно, непрерывно сидит какой-то червяк и сосет, сосет без конца. Я хожу, разговариваю, ем, пью – но червяк грызет и не перестает…
Но есть вещи, которые человек не в силах вынести. И это – мое горе. Оно такое, что с ним я не могу примириться. С Настей мне будет легче. Она любит меня – я знаю это – и сумеет мне помочь. Как же мне эту помощь оттолкнуть, без которой я не сумею жить[54].
Горе – это болезнь, о которой идет непрерывный разговор. Настоящая душевная, страшная болезнь, с которой непонятно, как жить и как примириться.
Дорогая мамаша!
Я писал и говорил тебе только одну правду. Настя теперь в Воронеже, у своей матери. Я ее не мог вызвать, если бы даже и хотел, так как у меня не было денег. Володя[55] не послал Работникову ничего, и он там остался один, умирающий, без гроша. Так я принужден был из своих послать. Теперь у меня всего сорок гульденов – следовательно, я не мог ее выписать, если бы и хотел.
Я живу в деревне. Здесь недурно. И не дорого, по крайней мере. Здоровье мое плохо.
Лев Исаакович переезжает в Карлсбад, и родители отправляют к нему мужа сестры Мани, Владимира Евсеевича Мандельберга, врача, чтобы он на месте проверил, действительно ли положение их сына настолько серьезно. После его приезда Лев Исаакович пишет матери:
Апрель 1896
Карлсбад
Дорогая мамаша!
Наконец, приехали мы в Карлсбад и как будто бы кончились все странствования и волнения. На самом деле оказалось совсем не то. Сейчас мы были у доктора. И выходит, что мне в Карлсбаде совсем нечего делать… Здоровье мое надорвано – и надорвано сильно. Если не принять теперь все меры, потом, может, уже поздно будет. Мне тридцать лет, а я еще не жил. Если оставить все в таком положении, если не найти средства к выходу, значит мне никогда уже не жить. Восстановить свое здоровье, устроить свою жизнь я могу или теперь, или никогда.
Он снова возвращается к главному для себя:
Я слишком измучен, слишком истерзан всем тем, что так неожиданно обрушилось на меня. Но я еще хочу бороться за право на жизнь и, может быть, если не все будет против меня, я еще добьюсь чего-нибудь.
Жить без Насти я не могу. Этой девушке я обязан всей жизнью, больше, чем жизнью. Если бы ее не было, один Бог знает, что произошло бы со мной. Она в самую тяжелую минуту жизни, когда я был готов на все, когда я был так же близок к помешательству, как и к смерти, подошла ко мне и спасла меня своей любовью. Если мы разошлись бы, это значило бы, что я навсегда, на всю жизнь отказался бы от брака. Конечно, люди доживают свой век и холостыми. Но люди и в богадельнях проводят весь свой век. Для меня же теперь уйти от Насти значило бы запереться в тюрьму, чтобы никогда не видеть больше света. Скажи же мне, неужели ты захочешь пожертвовать предрассудкам общества всей жизнью твоего сына? А ведь только эти предрассудки стоят между мной и Настей. Она редкая, удивительная девушка. Я убежден, что не будь она случайно христианкой, ты сама бы оценила ее. Но это не поправить и нужно примириться. При других обстоятельствах – этого не случилось бы. Но что же делать? Теперь я чувствую – все мое спасение в Насте. И ты можешь либо помочь мне, либо помешать. И вот о чем я прошу тебя. Летом мне необходимо отдохнуть и укрепиться. Для этого я должен быть предоставлен самому себе. И лучше всего мне это время провести в Житомире, а не за границей. Я могу найти там дачу с купаньем…[56]
Ему вторит Владимир Мандельберг, его зять. Он пытается помочь Льву Исааковичу изменить жесткую волю Шварцманов, хотя тот факт, что их сын всячески настаивает на том, чтобы передать ему, непрямому родственнику, все дела с сукнами, не может их не настораживать.
Апрель 1896
Карлсбад
Дорогие родители!
Мы теперь уже второй день в Карлсбаде и только что возвратились от доктора, который очень внимательно осмотрел и расспросил Лёлю. Его диагноз и лечение вполне совпадают с тем, что нам сказали все венские профессора. С каждым из них я говорил отдельно без Лёли и даже не сказал им, что он мой родственник, я представлял его как своего пациента, с которым еду заграницу для лечения, я хотел узнать всю правду. И вот что я узнал: операции делать пока не нужно. Они говорят пока, потому что может случиться что ему позже придется сделать операцию очень серьезную. Все нашли его состояние заслуживающим особого внимания в особенности ввиду полного расстройства нервов. Они были поражены, когда увидели его и все добивались причины нервного расстройства и сильного истощения, но когда мы отказались рассказать всю правду, то каждый из них счел своим долгом предупредить меня, что положение его очень серьезное и что во что бы то ни стало нужно постараться удалить причину, иначе они за него не ручаются. Лёля обо всем этом не знает, но вам я решил все написать, ничего не скрыть, потому что я не хочу, и я не вправе взять на себя ответственность за все, что может произойти. Прежде всего ему необходимо жениться и именно жениться, а не так только иметь сношения с женщинами. Это все говорят в один голос: ему необходимы правильные половые сношения, которые возможны только в браке. Это, собственно говоря, единственное лечение для него, все же остальное может только на время облегчить или совсем не облегчить. Когда я им сказал, что брак теперь невозможен, они мне прямо ответили, что тогда и излечение невозможно…
Вы не можете выбирать между да и нет, вы должны сказать да чего бы это ни стоило, потому что это вопрос жизни. Он не крестится ни теперь, ни через год, ни через два, а вероятнее всего и никогда этого не сделает. Ему так же трудно на это решиться, как и нам согласиться. Он дает честное слово, что не сделает этого, и вы можете ему поверить, вы достаточно хорошо знаете его характер. И я могу Вам дать свое честное слово, что это чистая правда… что это не делается только для того чтобы вас успокоить, но что это его твердое решение. Подумайте, мамаша, обо всем этом хорошенько и не откладывайте вашего согласия надолго, тут каждый день дорог, он стоит Лёле здоровья, а у него его немного осталось. Это не Миша, не я или не кто-нибудь другой из нас, он в 30 лет в первый раз полюбил девушку и полюбил горячо и искренне. Это чувство не может уничтожиться оно может его уничтожить. Если не найдет удовлетворения. Тут никакие средства никакие планы помочь не могут. Не мучьте же только папашу и себя и его не делайте так, как многие горячо любящие но неразумные матери поступают что сначала все противятся надеясь на что-то неопределенное, а потом наконец дают свое согласие когда уже поздно и когда оно уже не нужно. Тысячи примеров этому были уже и каждый день случаются. Вы сами это отлично знаете. Это утешение недостаточное я согласен, но зато у вас другое утешение есть: девушка, которую Лёля полюбил, бесспорно лучше всех наших знакомых барышень, она несравненно выше всех их стоит и кроме того она очень добрая и совершенно бескорыстно полюбила Лёлю. Лёля с ней наверняка будет счастлив. Лучшей невесты в этом смысле Вы и сами ему не могли приискать. Я от всей души желаю, чтобы мои братья сделали такой же удачный выбор. Вам наверное тяжело будет писать ему письмо и потому лучше всего было бы если бы вы телеграммой одним словом “согласна” избавили бы его и себя от излишних мучений. Я уверен, что он сразу бы ожил и выздоровел. Ваш Володя[57].
Непонятно, что ответили родители на столь сильные аргументы.
В газете “Жизнь и искусство” продолжают выходить колонки Льва Исааковича, подписанные “Читатель”, с разборами литературных новинок. Каждую он начинает особым вступлением, создающим доверительную интонацию. В этих обзорах снова слышатся отзвуки его драмы. Он пишет 16 апреля 1896 года: “Счастлив тот, кто не отведывал того ощущения внутренней опустошенности, при которой все безразлично и кажется разверзнись небо, расступись земля – не удивишься, не испугаешься… От себя бы ушел, да некуда”[58].
Приключения Варвары. Европа, лето 1896 года
В подборке стихотворений Варвары в “Жизни и искусстве” от 10 марта 1896 года встречается одно – очень красноречивое.
в лесу
Мы заблудились… Нет сомненья
Ползет из чащи темнота
И реют бледные виденья,
Меж веток каждого куста…
Твое безмолвное смятенье
Упреков горьких мне страшней
Мы заблудились… Нет сомненья
И лес все гуще, все темней.
Письма Льва Исааковича Варваре в самые критические месяцы смятений, видимо, не сохранились, но их было немало, судя по последующим ссылкам на них. После того как Настя вернулась в Киев, представить, что происходило с Варварой Григорьевной, не так просто, потому что за несколько месяцев, с марта по сентябрь 1896 года, произошло множество событий, которые в дневника