Рассказывал впоследствии блаженный Антоний, что остальное пространство пути он пробежал как птица; да и было зачем.
Войдя в пещеру, он увидал бездушное тело, с преклоненными коленами, с протянутой шеей, с воздетыми кверху руками; и, сначала думая, что Павел жив, обратился к нему с прежними просьбами, но потом, не слыша обычных вздохов молящегося и воздав ему плачевное целование, понял, что и труп святого в благоговейном положении молился Богу, Которому все живы.
Обернув и вынеся тело вон из пещеры и воспевая гимны и псалмы по христианскому преданию, Антоний стал печалиться, что у него нет заступа для ископания земли. Раздумывая так и иначе и рассуждая много сам с собою, Антоний говорил: «Если возвращусь в монастырь, то пройдет три дня в путешествии; если останусь здесь, то ничего не сделаю. Умру же, как и подобает, возле твоего воина, Христе, и, упав здесь, предам последнее дыхание».
Во время таких размышлений старца два льва с распущенными гривами быстро неслись из внутренней части пустыни. Увидав их, Антоний сначала испугался, но, снова вознесшись мыслью к Богу, он стал смотреть на львов как бы на голубей и пребыл бестрепетен.
Львы между тем прибежали прямо к трупу блаженного старца, ласково махая хвостами, припали к ногам его и зарычали с сильным стоном, ясно давая понимать, что они по-своему плачут. Потом невдалеке львы начали рыть землю ногами и, быстро выгребая песок, скоро выкопали место, удобное для помещения одного человека, и тотчас, как бы прося награды за труд, опустив шею и шевеля ушами, подбежали к Антонию и стали лизать у него руки и ноги.
Антоний понял, что львы просят у него благословения.
И немедленно, прославив Христа за то, что и бессловесные животные чувствуют, что есть Бог, старец сказал: «Ты, Господи, без мановения Которого не отрывается лист от дерева и не падает воробей на землю, даждь им, якоже веси». И движением руки повелел им удалиться.
Когда львы удалились, Антоний согнул старческие плечи под бременем святого тела, сложил оное в могилу и, насыпав сверху землю, устроил по обычаю холм.
Наступил другой день, и благочестивый наследник, чтобы не оставить чего-либо из имущества после умершего без завещания старца, взял себе его тунику, сплетенную им самим из пальмовых листьев наподобие корзины.
Возвратившись в монастырь, Антоний рассказал ученикам все по порядку и в торжественные дни Пасхи и Пятидесятницы всегда надевал тунику Павла.
В заключение этого небольшого сочинения мне хочется спросить тех, которые не знают счета своим доходам, которые одевают мрамором свои дома, которые на одну нитку нанизывают имущества целых городов[4]: чего когда-нибудь недоставало этому обнаженному старцу? Вы пьете из драгоценных сосудов – он удовлетворял требованию природы из пригоршней; вы имеете златотканые туники – у него не было самой дешевой одежды вашего раба. Но зато ему, бедному, отверст рай, а вас, златоносцев, ожидает геенна. Он, хотя и обнаженный, сохранил одежду Христову, а вы, облеченные в шелк, потеряли Христово одеяние. Павел лежит, покрытый ничтожным прахом, чтобы воскреснуть во славе, – а вас, которые вместе с вашими богатствами сделаетесь добычей огня, давят ваши великолепные каменные гробницы.
Прошу вас, пощадите себя, пощадите по крайней мере богатства, которые вы так любите. Зачем даже мертвецов своих вы обвиваете золотыми одеждами? Зачем ваше честолюбие не унимается даже во время сетования и слез? Неужели трупы богачей умеют гнить только в шелковых одеждах?..
Заклинаю тебя, кто бы ты ни был, читатель: вспомни грешного Иеронима, который, если бы Господь предложил ему на выбор, избрал бы скорее тунику Павла с его наградами, чем порфиры царей с их наказаниями.
ИЛАРИОН ВЕЛИКИЙ
Приступая к описанию жизни блаженного Илариона, молю обитавшего в нем Духа Святого, да, одаривший его добродетелями, даст Он и мне слово для повествования о них, чтобы речь была достойна описываемых подвигов, ибо доблести деятелей, как говорит Крисп, являются великими настолько, насколько могли выставить их в своих рассказах знаменитые писатели.
Великий Александр Македонский, которого Даниил называет то овном, то барсом, то козлом косматым, подойдя к гробу Ахилла, сказал: «Счастлив ты, юноша, что имел великого провозвестника своих заслуг», – намекая на Гомера.
А мне предстоит говорить о подвигах и жизни такого мужа, что сам Гомер, если бы был жив, или позавидовал бы предмету, или оказался бы несостоятельным.
Хотя святой Епифаний[1], епископ Кипрского города Саламины, очень долго живший с Иларионом, и написал похвалу ему в общеизвестном письме, но иное дело – хвалить умершего общими местами, иное – повествовать о добродетелях, бывших отличительным свойством умершего.
Поэтому, относясь скорее с благосклонностью, чем с упреком к начатому им делу, мы приступим к продолжению его, презирая возгласы злоречивых.
Поносившие когда-то Павла моего, быть может, поносят теперь и Илариона. На того клеветали за уединение, а этому ставят в упрек жизнь в обществе; так что всегда скрывавшегося считают несуществовавшим, а жившего на виду у людей – не заслуживающим внимания.
Так поступали и некогда предки их, фарисеи, которым одинаково не нравились ни пустыня и пост Иоанна, ни обращение в многолюдстве, пища и питие Спасителя. Но я начну задуманное произведение и пройду мимо собак Сциллы, заткнув уши.
Иларион родился в деревне Тавафа, лежащей в пяти почти милях к югу от Газы, города палестинского. Так как он имел родителей идолопоклонников, то, как говорится, расцвел, будто роза между шипами.
Посланный ими в Александрию, он был отдан грамматику. Там, насколько позволял его возраст, он дал сильные доказательства своего ума и прекрасного характера, в короткое время приобретя общее расположение и сделавшись известным по красноречию и, что всего важнее, уверовав в Господа Иисуса.
Он не находил удовольствия ни в неистовствах цирка, ни в крови арены, ни в распущенности театра, но высшим наслаждением для него было собрание церковное.
Услышав же знаменитое тогда имя Антония, бывшее на языке у всех египетских народов, и воспламенившись желанием видеть его, он пошел в пустыню. А когда увидел его – тотчас переменил прежнюю одежду и жил подле него почти два месяца, наблюдая порядок его жизни и строгость нрава, именно: как часто молился он, с каким смирением принимал братий, как строг был в обличении, ревностен в увещании и как никогда и никакая слабость телесная не уменьшала его воздержания и суровости его пищи.
Но он не мог долее выносить частых посещений лиц, прибегавших к Антонию по поводу разных скорбей и демонских наветов; находил неуместным терпеть в пустыне население городов; считал для себя приличным начать так, как начал Антоний; в нем он видел храброго воина, получившего награды за победу, а себя – еще не начавшим сражаться. Посему с некоторыми монахами он возвратился в отечество.
Так как родители его уже умерли, то часть имущества отдал он братьям, часть – бедным; себе же не оставил решительно ничего, опасаясь известного из Деяний апостольских примера, или казни Анании и Сапфиры, и особенно помня Господа, говорящего: иже не отречется всего своего имения, не может быти Мой ученик (Лк 14, 33). В это время ему было пятнадцать лет.
Итак, нагим, но облекшимся, как в оружие, во Христа он вступил в пустыню, которая лежит на седьмой миле влево по береговому пути в Египет из Маюмы, рынка Газы. Хотя места эти были страшны разбоями и люди, близкие ему, и друзья предупреждали его о грозящей опасности, – он презрел смерть, чтобы избежать смерти.
Удивлялись все его мужеству, удивлялись возрасту. Но в груди его горело некое пламя, в очах светилась искра веры. Лицо его было детское, тело нежное и худощавое, неспособное переносить невзгоды всякого рода: легкий холод или зной могли изнурить его.
И так, прикрыв члены вретищем и имея верхнюю кожаную одежду, которую дал ему на дорогу блаженный Антоний, и деревенский плащ, он проводил время между морем и болотом в обширной и страшной пустыне, съедая по пятнадцати только фиг по заходе солнца.
Поскольку же страна была обесславлена разбоями, он никогда не живал в одном и том же месте.
Что же станет делать диавол? За что примется? Он, который хвалился прежде, говоря: на небо взыду, выше звезд небесных поставлю престол мой и буду подобен Вышнему (Ис 14, 13-14), увидел себя побежденным – со стороны отрока и попранным еще прежде, чем тот достиг возраста, способного ко греху.
Итак, он стал щекотать его чувства и, по той мере, как мужало его тело, раздувал обычное пламя похотей.
Маленький подвижник Христов принужден был размышлять о том, чего не знал, и взвешивать в уме сладость предмета, которого не изведал по опыту. Разгневавшись, наконец, на себя самого и ударяя кулаками в грудь (как будто ударами руки он мог разогнать мысли!), он сказал: «Сделаю же я с тобою, осел, так, что не будешь лягаться: стану кормить тебя не ячменем, а мякиною. Уморю тебя голодом и жаждою; взвалю на тебя тяжелую ношу; погоню и в зной и в стужу, чтобы ты более думал о пище, чем о неге».
Посему он поддерживал ослабевшую жизнь через три и четыре дня соком трав и небольшим количеством фиг; часто молился и пел псалмы и рыл заступом землю, чтобы трудом работы удвоить труд поста. Вместе с этим, занимаясь плетением корзин из камыша, он следовал уставу египетских монахов и изречению апостола, который говорит: аще кто не хощет делати, ниже да яст (2 Фес 3, 10). Он так исхудал и так истощил свое тело, что едва остались одни кости.
В одну ночь послышались ему детский плач, блеяние стада, мычание быков, похожие на женские стоны, рыканье львов, шум войска и различные голоса вовсе чудовищного свойства, так что звуки поразили его ужасом прежде, чем самое видение. Он понял насмешки демонов; припав на колена, знаменал чело Крестом Христовым и, вооружась им, распростертый, сражался мужественнее.