Палый должен был вернуться с заставы вечером.
Обозленный агрессивными жалобами Ксюши, беспричинными рыданиями Маришки, глупым и порочным подмигиванием Серпа Иваныча, я собрал свой маленький нелепый отряд и погнал его на Западную Клешню, глубоко врезающуюся в пролив Дианы. Поднимались мы на гору метрах в трехстах восточнее ледяной пещеры, где обляпалась Ксюша. В пещеру я решил заглянуть на обратном пути. Тяжелый возраст. Маришка пыхтела, отирала пот с нежных горящих щечек. Обсыпанная рыжей бамбуковой пыльцой Ксюша отставала. Только Серп Иваныч радовался:
— Я, Маришка, клянусь. Я с птичьего базара русалку совсем вблизи видел.
— Ну и что? — печально огрызалась Маришка.
— Так и торчали у нее груди. Как у тебя.
— Откуда тебе знать, как они у меня торчат?
Я не вмешивался в их перепалку.
Солнце. Ни ветерка. В небе голубизна, ни облачка.
Только мрачная гора Уратман безмолвно играла нежными колечками тумана.
Но с восточной стороны уже вдруг страшно, безмерно открылся океан — не имеющая границ и горизонтов чудовищная масса, веками подмывающая скальные берега. Сдувая с толстых щек рыжую пыльцу Маришка невольно выдохнула: «Как красиво». И вытерла невольные слезы. А я подумал: «И в такой вот огромной чаше солёной воды не нашлось места какой-то морской корове?» Жаль, Ксюша не слышала моих благородных мыслей. «Ей замуж надо, — подумал я, глядя под упрямо пригибающийся под ее красивыми ногами бамбук, — а то вся эта чепуха со всякими запахами и с кривой массивной челюстью испортит ей жизнь».
Только на плече горы я понял, какого свалял дурака.
Острова есть острова, особенно Курильские, здесь нельзя верить цвету неба.
Чудовищная, исполинская стена тумана надвигалась с океана. Полураздетые девчонки и одна штормовка на четверых — вот все, что мы имели. Ни воды, ни тепла. И по склону в один час вниз не спустишься, потому что крутизна, бамбук торчит пиками. До меня дошло, что сейчас упадет влажный туман, и тропа в одно мгновение станет невидимой, непроходимой. Потому и крикнул Серпу: «Давай вниз!» И он спорить не стал. Он лучше всех понимал, чем грозит нам ночевка в тумане. И Маришка, так же не споря, двинулась вслед за ним. «Протеина в Маришке больше, — чем мозгов, с нежностью подумал я. — О Ксюше такого не скажешь».
А исполинские белые башни, отражая солнечный свет, надвигались с океана на остров абсолютно бесшумно. Они теперь были выше горы Уратман, выше далекого пика Прево. Они достигали небес, и я знал, как холодно и темно станет, когда эти невероятные блистающие на солнце башни обрушатся на заросли бамбука.
— Торопись! — крикнул я.
Серп выплюнул недокуренную сигарету.
— Меня из-за вас еще судить будут, — для убедительности добавил я.
— Это почему? — испугалась Маришка.
— Две глупых практикантки и старый придурок. Не дай бог, с вами что случится. Из тюрьмы не вылезу. Ты, небось, еще девственница?
— А я виновата? — зарыдала Маришка.
И в этот момент обрушился на нас влажный холодный туман.
— Как в леднике у Палого, — глухо пискнула где-то рядом Ксюша. Я машинально повел рукой и натолкнулся на теплую грудь Маришки. Убирать не хотелось. Серп, кажется, не преувеличивал.
— Ксюша, ко мне!
— Что я вам, собака? — отозвалась невидимая Ксюша.
— Держись рядом, а то вылезешь на обрыв. Костей потом не соберешь, — зря я ей напомнил про кости. — Серп, держи ее.
— А за что держать?
— За что поймаешь, за то и держи.
Возня. Влажный звук пощечины.
«И все они умерли, умерли, умерли…»
Меня от этого плачущего голоса мороз пробрал.
— Кто это там бормочет? — заорал я.
«И все они умерли, умерли…» — шептала Маришка.
К счастью, она ошиблась.
Часа через три, дрожа от холода, мы все-таки спустились на галечный пляж, залитый солнцем, и увидели вход в ледник. От воды метров пятнадцать, валялись бутылки и презервативы. И запашком не слабо несло.
Примяв куст шиповника, я полез к темному входу.
Нежные ягоды сами просились в рот, но запах тления мешал.
Очень даже сильно мешал запах тления. Даже Серп остановился у воды, а Маришка вообще отбежала к базальтовым ступеням, спадающим в отлив.
Ксюша не ошибалась. Груда массивных, будто отлитых из серого олова, костей, только еще более плотных, валялась на ледяном полу. Ребра и мощный костяк с обрывками серого разлагающегося мяса. Умирающий зверь вполз в пещеру, наверное тут Палый и добил его. Об этом говорили рубленые раны на черной толстой коже, морщинистой, как дубовая кора.
— Да замолчи ты!
Ксюша, рыдая, переборола вонь и страх.
В смутном прорывающемся со входа свете она, как вдова Одиссея, обманутого сиренами, бродила по грязному льду, зажав пальцами нос. «Вы только посмотрите, вы только посмотрите, — всхлипывая, бормотала она. — Вы только посмотрите… Это же ласт маната… Видите, копытце?..»
— Копытце? У русалки? — подал голос Серп Иваныч. Он тоже поборол вонь. Не так уж и сложно, впрочем, потому что вонь в пещере от его присутствия только усилилась.
— Ой, — ужаснулся он, — правда, копытце! Как у какого-то лошаденка. То-то русалка из воды высовывалась и ржала. Я думал, она меня унижает. — И вдруг все понял: — Ты погоди, погоди. Это что же получается? Выходит, нам Пашка скормил русалку? Утопленницу?
Сказкин слышал, как шумно вырвало на берегу Маришку, но остановиться не мог:
— Я его убью! Тут не Африка.
— А сам говорил — вкусно, — съязвил я.
— По пьяни и обману я это говорил, любой суд признает.
— Да, ладно, не переживай. Не русалку мы, а корову съели.
— Какую еще корову? Откуда на Симушире коровы?
— Да морскую корову.
— А-а-а, морскую, — протянул Серп, будто все сразу разъяснилось, будто он не раз едал подобных коров. — Замолчи ты, Ксюша. Слышала, что начальник сказал? Это мы морскую корову съели.
— Потому и плачу.
— Да чего жалеть? Не русалка.
— А-а-а! — в голос зарыдала Ксюша и с берега тонким ужасным воем ответила ей перепуганная Маришка. — Мой папа теперь застрелится.
— Это из-за такой-то дуры? — не поверил Серп.
— Он не из-за меня… Он из-за коровы застрелится…
— Из-за этой вот утопленницы с копытами? — не поверил Серп. — Да я твоему отцу поймаю утопленницу еще потолще. Вон такую, как Маришка. На отлив иногда выносит, на радость рыбам.
— Ага, потолще… — рыдала Ксюша.
— Да какую захочешь, — цинично предложил Серп.
— Ага, какую захочу! Подайте мне лучше… Вон ту кость… Ага… Да берите руками… Нет, лучше челюсть…
— Ни хрена себе, челюсть! — обалдел Серп. — То-то русалка ржала, когда меня увидела!
— Видите, какая массивная… — сквозь рыдания объясняла Ксюша. — И с длинным симфизисом впереди… И зубов нет… Ни одного… Не было их у капустника… А вы, Серп Иванович, потом… Вы потом подпишите протокол осмотра?
— Это еще зачем?
— Я его представлю на Ученый совет… — Ксюша, наконец, сглотнула рыдание. — Я по этим останкам… Это же такая находка… Такая… Такая… — никак не могла подобрать она нужное слово. — Я по этим останкам докторскую сделаю…
— А Пашка? — струхнул Серп. — Он что, в тюрьму?
— А зачем убил капустника?
— Да чтобы ты не голодала, дура!
Палого мы раскололи в тот же вечер.
— Ты, Ксения, не очень разоряйся, — просто ответил он. В отличие от Сказкина, Паша понимал, что возмущаться не следует. — У вас город. У вас кино, друзья, развлечения. А у меня океан, сивучи и презервативы. Ну, виски иногда пососу, схожу на заставу, подерусь с сержантом. Ничего такого, правда? И вдруг однажды вижу — в бухте баба плавает. Я за оптикой. Вижу, точно, груди торчат, — он перевел жадные голубые глаза на Маришку. — Я так, я этак. Всяко показывал, плыви, дескать, к берегу. А она ни в какую. Но у берега целые леса ламинарии, она все же подплыла. Вижу, любит капусту. Но странная. Так и плавает только у берега, будто глубины боится. Один ласт выкинет вперед, будто брасом пытается, потом другим подгребет. Зад в ракушках. Круглая спина и бок из воды мягко колышутся. А на берегу кучи корней ламинарии и листьев. Это все она нажевала. Жует и жует. Иногда поскрипит немножко, видно, что плохо ей. Еле ворочается, но ест, ест, ластами внимательно запихивает капусту в пасть. Наверное так привыкла. Тоже ведь живет не в городе. Голову не вынимает из воды, иногда только чихнет, как лошадь. По толстой спине чайки разгуливают, склевывают паразитов. Такая красивая, что у меня сердце зашлось.
— Так зачем тогда ты съел ее?
— Один, что ли, съел? — все-таки обиделся Палый. — Вы же сами хвалили вкус телятины. Эту корову, наверное, глубинной бомбой военные моряки хлопнули. Она с ума съехала, косила на меня странно. Шеи никакой, пухленькая, как Маришка. Ну, чего вы все трясетесь?
— Перемерзли на горе, — многозначительно покашлял Серп. Он, как всегда, оказался умнее всех. — Как бы, начальник, тут все это, значит, после прогулки-то такой не простудились, а?
— Не хочу умирать, — шепнула Ксюша. А бедная Маришка, та вообще затряслась.
— Да вы на меня не катите, — совсем обиделся Палый. — У меня одних только правительственных грамот штук десять. Землетрясения пишу, даю тревогу цунами. Мои передачи японцы перехватывают в эфире. Ты вот, Ксюша, умная, но хоть заорись в эфир, тебя никто слушать не станет. А меня слушают. Я виноват, что на океане учения идут? Наши торпедники всех в проливе переглушили, эту корову тоже контузило, видно, вот она и явилась трясти грудями перед Серпом. Я че, жулик? Я не хотел убивать. Она миленькая, я радовался. Бок крутой, — покосился он на трясущуюся Маришку, — и глазки, — опять покосился он на Маришку. — Хвостовой плавник горизонтальный с бахромчатой оторочкой. Ну, нежность, нежность, губы в щетинках. Плавает рядом с берегом, я ее по крутому бедру глажу. А она на медленном ходу ластами рвет капусту и жует. Можно долго смотреть. Нос высунет, фыркает. Но умом стронулась, пуганули ее глубинной бомбой. Любую девку так можно пугнуть, даже тебя, Ксюша. Я хотел ее приручить, держать при себе, один ведь, совсем один. А тут вы подвалили. Помните, Серп явился с птичьего базара: «Русалку видел! Русалку видел!» А она, Се