а! Кровавые оргии во дворце герцога!»
Из окна четвертого этажа дома напротив выпрыгнул человек, похожий на огромную бабочку или жабу. Возможно, он убегал от каннибалов. Он летел вниз головой и распевал арию Папагено из первого действия Волшебной флейты: «На сахар я менял бы птиц, чтоб им кормить моих девиц…»
Из арки справа на площадь выходила и выходила процессия, состоящая из нескольких голых мужчин, исполняющих роль поводырей, и сотен голых женщин, ведущих себя непристойно. Они громко пели, кричали, рыгали, стонали… весело и жадно хватали друг друга за груди и срамные места. Целовали взасос. Молодые сильные девушки били и кусали пожилых, дряблых и беспомощных. Те вяло сопротивлялись. Астральные туши с вязким чмоканьем отрывались от человеческих тел.
Рядом с процессией бежали и истошно лаяли собаки.
Их жалили вылезшие из-под старых камней василиски и аспиды.
Кем были эти женщины, куда они шли, я так и не понял. Боялся, что, услышав блеяние моей шарманки, эти фурии подбегут ко мне, окружат, уволокут с собой и кастрируют. Но они меня не замечали, шли и шли мимо. Вероятно, это были обычные жительницы города. Сознание их помрачилось из-за болезни. А я стал невольным свидетелем проведения ими отвратительного ритуала.
Может быть, они направлялись в предместье? Чтобы пускать там воздушных змеев. Или чтобы заняться там свальным грехом.
На крышах высоких домов (на их фасадах висело на длинных веревках несколько повешенных), окружавщих площадь, находились солдаты, стрелки. Эти обнажены не были. Все они стреляли по уносящейся в небеса открытой карете, в которой сидел горбоносый человек в цилиндре. На коленях он держал большую шахматную доску. Кучер немилосердно хлестал лошадь, и та несла карету и ее пассажира все выше и выше в небеса. Там ее уже ждали.
Вдогонку карете летели тяжелые, величиной с мамонта, летучие мыши, похожие на бомбардировщики времен Второй мировой.
На одном из фасадов я разглядел Всевидящее Око и неприличную картинку под ним. Голый император Франц Иосиф с невероятными усами и Елизавета Баварская совокуплялись на кровати, поставленной на постаменте на площади Героев…
На горизонте извергался вулкан. Из двух его кратеров в атмосферу поднимались столбы пепла и дыма. Пахло серой и инфляцией.
Жерло огромной пушки на берегу залива уже не раз выплюнуло снаряд в сторону открытого моря. Кажется, там никого не было. Ни кораблей, ни подводных лодок. Канонир сошел с ума и стрелял из пушки себе на потеху. Палил в пустоту.
Может быть, он так пугал ворон, сидящих на деревьях. Или рыб. И был очень горд.
Или пытался по-своему переиграть пианиста, отчаянно бьющего по клавишам невдалеке. Но пианист выстрелов не боялся, играл себе и играл. Что он играл, понять было трудно, в его открытом рояле явно не было струн.
По земле ползали гигантские сколопендры и пауки, черепахи и вараны.
В небе летали заблудившиеся в Солнечной системе кометы и вымершие еще в мезозое птерозавры.
Рыцари Грааля играли в бридж в отдельном зале мерзкой забегаловки. Лоэнгрин как всегда проигрывал.
На колоссальной пыточной машине была установлена радиомачта с колоколом. На узенькой железной лестнице стоял звонарь. Он нервно дергал за веревку, привязанную к ручке молотка на шарнире. Молоток бил по надтреснутому колоколу.
И тот невыносимо фальшиво сипло звенел. По радио непрерывно транслировали речь фюрера в Рейхстаге первого сентября 1939 года.
Толпа обнаженных мужчин-арийцев несла перевернутую дном кверху кастрюлю, в которой можно было наверное сварить двухэтажный дом. Двух с половиной метровый надсмотрщик-монгол лупил несущих кнутом по головам, спинам и ягодицам. На некоторых из них можно было разглядеть вытатуированную свастику.
Две клячи, ходящие по кругу, вертели вертикальный вал, на котором сидел как на колу казненный когда-то мужчина, похожий на Геринга. Из его страшного трупа, как из дерева, торчали ветки без листьев.
Пыточная машина была соединена трубками с двумя стеклянными колбами, в которых томились казнимые. По трубкам в колбы нагнетался воздух, не позволяя жертвам задохнуться. Страшный костлявый старик управлял поддувальным снарядом, рядом с которым валялись отрубленные головы властелинов мира.
Рядом с колбами на земле лежал почти плоский человек. Прикрепленный к колесу машины невероятно большой молоток с длинными окровавленными шипами трамбовал несчастного каждые несколько секунд. Превращал его в отбивную по-милански.
Рядом с ним на жаровне сидела тучная женщина Магда, которую поджаривал заживо демон с головой совы. Огромная свинья пожирала рядом останки ее шестерых детей.
На куче тряпок лежала обнаженная женщина с раздвоенным носом. Из дыры в ее животе машина вытягивала кишки. И развешивала их как белье для сушки на длинной горизонтальной железной палке.
В канале плавали демоны-гиппопотамы и пожирали всякого, кто пытался удрать и избежать наказания и казни.
На берегу канала стоял, подняв руки с большой железной дубиной между ними, трехметровый демон-монгол. Его окружали голые женщины, борющиеся за его благосклонность.
Одна из них обвила его ногу рукой и прижалась лицом к его волосатому бедру.
Другие как могли, выставляли свои женские достоинства. Видимо хотели смягчить свою участь. Но разжалобить монгола было невозможно.
Чуть позади этой группы возвышалась огромная коническая печь. Лысые демоны подбрасывали в ее ненасытное нутро дрова и уголь. Печь гудела и трещала. Из многочисленных полукруглых отверстий валил вонючий дым. Над печью висело что-то напоминающее крышку для кастрюли. Под этой страшной крышкой были подвешены люди. А вся эта конструкция была ничем иным как машиной для копчения. Неизвестное науке чудовище с длинной головой то и дело откусывало куски мяса коптящихся.
На камнях за коптильней лежал лицом вниз монах. В правой руке его была деревянная рукоятка с треххвостой плетью, которой он пять раз в день хлестал себя по спине. Жестоко. Беспощадно.
Весь этот, описанный выше, небольшой ад – был создан его воображением. Так он боролся с вызовами времени. Однако ад не исчез, как мираж, после того как монах перестал фантазировать, а превратился в реальность.
И эта реальность стала его пожизненной тюрьмой.
Его и моей. За что?
Авторский комментарий
Прочитал перед микрофоном, несмотря на кашель, мой новый графический рассказ – «Картинки из энигматического альбома».
Это особый текст. Идея его – предоставить читателю или слушателю возможность построить в воображении описываемые в тексте сюрреалистические миры.
Миры Альфреда Кубина, адаптированные и дополненные мной.
Не знаю, способны ли современные читатели на что-то подобное, захотят ли… доставит ли это кому-нибудь удовольствие…
Я рассчитывал на таких читателей как я сам, возможно этот расчет неправильный, и происходящий в моей голове эффект «качелей» или «трамплина» не сработает.
Что за качели, что за трамплин? Упрощенно, вот что.
Рисунок Кубина получает от меня субъективную транскрипцию на русском языке. В голове слушателя эта транскрипция превращается в видение, гораздо более красочное и объемное, чем 110-летний оригинал. Работа Кубина при этом не теряет, а наоборот приобретает, «оживает» на современном материале. Можно назвать то, что я делаю – пастишем… или интертекстом или текстографией.
Я уже не раз использовал подобный прием. Текстографией является, например, первая часть моей повести «Человек в котелке».
Но чаще всего я пишу тексты, которые есть не что иное, как пастиши или интертексты моей собственной, не существующей на бумаге, графики.
Повелитель четверга
Это была самая скучная открытка из моей коллекции… Обычно я ее не рассматривал, а сразу откладывал в сторону. Туда, где лежали уже просмотренные открытки. Точнее – засовывал под них. Чтобы и уголок ее случайно не высунулся. Потому что и уголок может все испортить.
Собственно говоря, она и открыткой-то не была, а просто посиневшей фотографией в формате открытки. Кто-то непонятно для чего хранил ее в коллекции.
Неизвестный фотограф сфотографировал зачем-то старую, жуткую… без стиля, без характера, ритма, вообще без ничего… кирпичную стену. Даже об освещении не позаботился. Щелкнул с рук и все. И напечатал плохо.
Хоть бы гвоздь в ней торчал, в этой стене! Или вывеска какая на ней висела. Выцветшая реклама цирковых гастролей со слоном и гимнасткой… политический плакат… приглашение прийти в танцзал для пенсионеров.
Или хотя бы дубовый листок к ней зимой приклеился…
Нет. Даже надписи никакой не было на стене. Гензель и Гретель были тут. Съели морковное пирожное и поймали ежика. Потянули ежика за лапу.
Ужасная стена. Безнадежная. Как моя тогдашняя жизнь в этом провинциальном городе с опустившимся населением, неработающими фабриками и газовыми фонарями, превращающими туманными промозглыми ночами его улицы в декорации к фильму «Кабинет доктора Калигари». Как я сам.
Разумеется, мне и в голову не приходило, что эта скверная фотография… этот незначительный, ненужный предмет, который я сто раз мог выбросить, непостижимым образом заключает в себе что-то важное… тайну…
Какую тайну, вы смеетесь, господа?
Большинство открыток в моей коллекции – составляли немецкие ландшафты и архитектурные достопримечательности, мосты, замки, соборы, ратуши, знаменитые музеи и репродукции старонемецкой живописи и скульптуры.
Дюрер, Кранах, Грюневальд, Рименшнайдер, Файт Штос…
Но были и греющие душу изображения томных арийских красавиц двадцатых-тридцатых годов прошлого века. Породистых, с прекрасными волосами, длинными тонкими пальцами и шелковой кожей…
Коллекцию эту я купил по дешёвке в начале девяностых годов в одной из антикварных лавок города. Сытые по горло социализмом аборигены, покидающие город, стремились тогда продать поскорее накопившийся на чердаках и в подвалах жизненный скарб, чтобы хотя бы первое время не сидеть в Мюнхене, Штутгарте, Сиднее или Нью-Йорке без гроша в кармане. Никто из этих людей не думал о «бабушкином и дедушкином культурном наследстве», о пыльной мебели, зачастую украшенной интарсией (перламутр по черному дереву), сломанных музыкальных инструментах (довольно приличный клавесин в магазине напротив стоил тогда около ста марок, старинный или нет – не знаю), шмотках, фарфоровых безделушках, китайских ширмах с затейливой графикой, подсвечниках, патефонах и заезженных пластинках, старых почерневших картинах в тяжеловесных золоченых рамах, книгах и фотографиях, эстампах, марках, открытках… Всем до смерти надоела серая и тошная жизнь в ГДР, о том, что ей предшествовало, никто даже думать не хотел.