Все мечтали поскорее уехать отсюда и обосноваться в новом, еще неизвестном им западном мире, снять светлую теплую квартиру или купить в кредит домик с садиком, перевезти в него семью или завести новую, катать по автобану на шикарном лимузине, хорошо зарабатывать и отдыхать на островах в Карибском море, есть омары и пить дайкири… словом, наслаждаться всеми прелестями свободного мира. А о прошлой жизни – забыть как о страшном сне.
И они тащили все, что могли, в комиссионные магазины, антикварные лавки и букинисты, а что нельзя было продать – дарили или отвозили на свалку… и, если бы можно было продавать свое прошлое, они продали бы и его. Или отдали бы даром.
Об этой панической распродаже были хорошо осведомлены оптовые торговцы стариной с западной части Германии. Они знали – она продлится не долго, сундук полупустой, и жадно снимали с «восточной зоны» последние сливки…
И мне, новоприезжему бедняку из Совдепии, оставившему все, что было дорого – книги, иконы, картины и рисунки вместе со всем остальным барахлом в брошенной в панике московской квартире, досталось несколько крошек с барского стола. Одной из таких крошек и была эта коллекция открыток. Две тысячи изображений, величиной с ладонь. В двух солидных картонных коробках. С золотым тиснением!
Не было у меня тогда еще ни денег на бары или путешествия, ни знакомых, ни книг, ни телевизора… поэтому я часто проводил долгие одинокие вечера в огромной холодной квартире, по которой гуляли как привидения сквозняки, завернувшись в мой старый плед, сидя в кресле с ногами, прихлебывал скверное какао из большой желтой кружки, ел гренки, слушал маленький приемник Sony и часами рассматривал эти открытки, закрывал, как мог, пробелы в моем образовании. Их было так много, что все они, все вместе сливались в одну зияющую дыру… из которой иногда высовывали свои подлые мины Маркс и Ленин. Переводил на русский названия и краткие описания с помощью привезенного из Москвы словаря. Приобщался так к чужой жизни. Фантазировал и мечтал…
И, как это часто бывает, мечты мои были интереснее и слаще всего того, что действительность могла мне дать. Но в этом конечно не виноваты, ни прекрасная Саксония, в которую занесла меня насмешница-судьба, ни ее жители, а только склад моего характера, мое отношение к жизни, настрой, позиция, которую я сознательно занял, короче, я сам… один я.
…
Мечты. Какие мечты?
Понятно, какие. Обыкновенные, детские. Ведь я, как ни старался повзрослеть, так и остался ребенком. Тело отяжелело, постарело, а душа… Так и не научился брать на себя ответственность за что-то, за кого-то… Поэтому я на старой родине никогда не делал карьеру и не собирался ее делать на новой, не женился, не завел детей. Инфантильный тип.
…
Вот у меня в руках открытка… изготовленная в небольшом фотоателье во Фрайберге, серебряной столице Саксонии. Застенчивая девушка печально смотрит в камеру. Нежные губки сжаты, волосы причесаны на пробор. Одета во что-то светлое, легкое как облако… Я мечтаю… нет, не о том… а о том, что мы вместе посетим дрезденский оперный театр, послушаем «Кавалера роз» Рихарда Штрауса (слышал отрывки по радио). А в антракте полакомимся настоящими венскими пирожными (о них мне часто рассказывал шапочный знакомый, бывший венец). А потом, после театра, пойдем в гостиницу, в уютный номер с видом на Фрауэнкирхе, ляжем на кровать и там… Нет, нет… только прижмемся друг к другу щеками, обнимемся и заснем. Под ватным атласным одеялом.
…
Еще одна чудесная картинка.
Средневековый замок на скале. Могучие стены, башни, башенки…
Вокруг скалы – ров с крокодилами. Крокодилов не видно, но я знаю – они там, прячутся под зеленоватой ряской, они ждут неосторожного путника, ждут терпеливо… хотят откусить ногу или руку.
Где-то внутри, в зале с готическими сводами, как паук в центре паутины, сидит престарелый барон. Крутит на толстом пальце магический перстень с Лунным камнем. Вокруг него – преданные ему рыцари, наложницы, шуты, жонглёры, челядь…
Пир горой. Катавасия. Гвалт. Пахнет жареным мясом, потом и хмелем.
Музыканты играют на лютнях, рыцари гогочут как гуси, кубки звенят, шуты танцуют, жонглеры жонглируют разноцветными шарами. Медведь на цепи рычит. Лают здоровенные псы. В потаенных щелях копошатся нетопыри.
Освещают сцену – коптящие факелы на стенах.
Барон смотрит на все это, прищурив хитрые глазки. Да, он стар и немощен, но он видит все… замечает каждое движение, легкую гримасу недовольства, руку, поглаживающую кинжал, фривольный взгляд… слышит каждое неосторожное слово, страстный шёпот, звон шпоры.
Он догадывается, что его юная белокурая жена, Изольда, изменяет ему с его воспитанником и любимцем Тристаном. Сердце его набухает черной злобой. И он бьет по дубовому столу своей каменной рукой. В пиршественном зале все замолкает, замирает, и барон объявляет о своем решении послать Тристана на битву с великаном Морольтом.
Тристан выходит из-за стола и встает перед бароном на колено. Объявляет о своей готовности вступить в неравный бой с великаном.
Изольда хватается за горло и падает в обморок.
Старинный недоброжелатель Тристана Кинварх угрюмый, гадко посмеиваясь в жидкую бороденку, предлагает другим рыцарям пари на двести золотых талеров. Он ставит на Морольта. В победу Тристана верит только верный Моруольк, носящий на груди, под кольчугой, медальон с кусочком копья Лонгина.
В тот вечер я опять сидел в кресле, завернувшись в плед, и рассматривал мою коллекцию открыток. Попивал горький какао. Да, из той самой глиняной чашки. Гренки не ел, потому что не было у меня дома ни хлеба, ни яиц, ни молока, ни сахара. И денег тоже не было, чтобы все это купить.
Из радиоприемника доносилась булькающая джазовая музыка, за окном лил дождь, ветер завывал так выразительно, как будто демонстративно мстил мне за что-то, в квартире было сыро и холодно, на душе было также. И как назло в руки ко мне попалась эта синюшная фотография, ну со стеной. Картина моей жизни.
Надо было встать, изорвать чертову бумажку, а обрывки и клочки выкинуть в помойное ведро. Но и рвать, и вставать, и тем более тащиться в грязную кухню мне было неохота.
Вместо этого я уставился на проклятую стену тупо и упрямо, как бык на мулету матадора. Стена, так стена…
Забыл, что нельзя так смотреть. Ни на что. Планы могут сместиться, а хрупкий конструкт нашего бытия – треснуть. А через трещину в наш мир может просочиться сингулярность. Тогда пиши пропало.
…
Да, уставился. И… заметил что-то.
Ничего особенного…
В правом нижнем углу фотографии появилась черт знает откуда маленькая дверка.
Или она там всегда была?
Деревянная, с витыми чугунными скрепами. И чуть-чуть приоткрытая.
Из-за дверки… да, оттуда… выглядывала носатая рожа. Ужасный ее глаз таращился на меня.
Я с трудом проглотил слюну, не удержался и пощупал фотографию – там, где дверка и рожа. И сразу понял, что совершил ошибку. Что-то в мире вокруг меня сразу изменилось. Фиолетовые молнии пронзили пространство комнаты. Радио замолчало. Дождь перестал. И ветер утих. И еще… как будто далеко-далеко, вроде как под землей, запел какой-то хор. Мелодию трудно было разобрать…
Но испугался я только тогда, когда услышал сиплое хихиканье… и увидел прямо перед собой мужчину среднего роста, в сером пальто и фетровой шляпе, носатого и с вытаращенными глазами. Выглядывающая из-за двери рожа на фотографии явно принадлежала ему.
– Какого лешего? Как вы вошли? Убирайтесь!
Я прокричал это, твердо зная, что мои крики никакого впечатления на моего инфернального гостя не произведут.
И действительно, человек в пальто не смутился. Похихикал еще немного, помолчал, почмокал, а затем произнес тоже сипло: «Извините, сударь, не хотел вас пугать. Вы сами меня позвали и открыли дверь».
– Входную? Не открывал я ее. И вас не звал.
– Все еще не понимаете? Такие как я не приходят без приглашения… через входные двери… другую-с.
– Какую «другую-с»? На открытке что ли? Не надо тут комедию ломать, Мефистофеля разыгрывать… и перестаньте наконец таращить на меня глаза, это невыносимо. Я не бегемот и не страус, а вы не в зоопарке.
– Ну это как сказать. Это я насчет зоопарка… для меня весь ваш смешной мирок – зоопарк, да-с.
– Что вам надо?
– Мне? Обижаете. Ничегошеньки мне от вас не надо. А вот, что вам от меня понадобилось, об этом подумайте, господин хороший. Хорошенько поразмышляйте… от этого будет зависеть ваша последующая жизнь. Нельзя тревожить повелителей четверга напрасно. Назад пути нет. А я пока пойду на кухню и приготовлю гренки. Кто-то ведь должен и гренки жарить. Не все могут часами в себе копаться.
Я не знал, как быть. Выгнать силой этого типа из моей квартиры я не решался. Трусил. Кроме того, я, поразмышляв, пришел к выводу, что действительно позвал его сам. Именно тогда, когда пощупал это злосчастное фото. Потер лампу Аладдина.
Через минуту он появился. В руках он нес дорогой серебряный поднос, на нем лежала тарелка с горкой свежеподжаренных гренок… рядом с ней несколько маленьких мисочек с мармеладом, две чашки кофе, ложки, вилки, ножи, сахар в затейливой сахарнице, сливочное масло, сливки…
Очевидно, не жарил он гренки и кофе не варил.
Поднос он ловко поставил на столик рядом с мной и, не дожидаясь приглашения, сел в кресло напротив меня, положил ногу на ногу, и галантным жестом предложил мне отведать своей стряпни.
Я машинально кивнул, подхватил вилочкой гренку и откусил кусочек. Как вкусно! Хлебнул ароматного кофе. Роскошь.
Перед глазами опять показались фиолетовые молнии. Мне почудилось, что потусторонний хор запел громче, что эти странные звуки обволакивают меня… и я вот-вот провалюсь в адские глубины…
Пересилил себя. Не закричал, а из последних сил промямлил: «А вы, что же…»
– Спасибо. Я на работе никогда не ем и не пью.
– А вы на работе?
– А вы что… подумали, что я турист?