Как в беспамятстве съел все гренки и мармелад и выпил обе чашки кофе.
Сидевший напротив меня человек не стал убирать поднос, а только прикоснулся к нему указательным пальцем правой руки, и поднос со всем тем, что было на нем, исчез. Фокусник? Фокусник. Повелитель четверга.
– Ну вот, теперь вы по крайней мере сыты… надеюсь, у вас в голове прояснилось… Итак?
Набрал побольше воздуха в легкие… хотел начать издалека. И тут же ужасно закашлялся. И кашлял минуты три. Вот досада!
А мой собеседник, пока я кашлял, почему-то качал головой и аплодировал.
Откашлявшись, заговорил.
– Вы, наверное, думаете, что я полный идиот, приспособленец, антигерой и все такое. И вы правы. Но даже я понял, кто вы. Еще до появления серебряного подноса… Да, я позвал вас, потому что моя жизнь пуста и гнусна, и надежды на то, что она будет другой, у меня нет. Хоть бы капельку счастья!
Неожиданно для себя самого я всхлипнул.
– Но теперь, когда вы тут… мне кажется, что я спятил, извините, хор этот… тащит меня в ад. Я не в состоянии что-то объяснить.
Тут мой собеседник меня прервал.
– Прекрасно, прекрасно. И не надо объяснять. Все, что вы собираетесь мне сказать, мне хорошо известно. Вы все так похожи друг на друга. Формальности соблюдены. Вы попросили о помощи. Не хочу больше обременять вас своим присутствием. Вот, возьмите эту игрушку. Поможет. Будьте с ней осторожны. До встречи!
Человек в пальто исчез. На столике, там, где до этого стоял поднос, лежала небольшая изящная вещица. Зажигалка! Судя по внешнему виду и тяжести – золотая. Корпус ее был покрыт арабской вязью. Чернь.
…
Через десять минут после его исчезновения, уже не верилось в то, что он тут был.
Единственным доказательством его прихода, помимо зажигалки, было приятное воспоминание о гренках и кофе…
Появился как джинн из бутылки после того, как я фотографию потрогал?
Абсурд!
Где кстати эта чертова стена? Мой портрет.
Искал, искал, но так и не нашел. Наверное, он забрал фото. Туда и дорога.
…
Вертел, вертел в руках зажигалку, но не решался зажечь.
Может, это как в сказке – огниво? Я зажгу… и прибегут собаки с глазами как блюдце?
Дадут денег… или сожрут.
А вдруг я тоже исчезну? Или он превратит меня в шкаф. Или в серебряный поднос. Откуда-то он взялся! Или произойдет что-то еще более ужасное…
Будьте с ней осторожны. С вещицей. Так он сказал. Ну и что это значит?
Все, что угодно.
Как же стыдно так раскваситься перед этим… повелителем четверга.
Капельку счастья захотел…
Поможет. Как поможет?
Очень тянуло попробовать зажигалку в деле. А вдруг?
Некоторое время боролся с собой. Но быстро понял, что все равно сделаю это, поскольку предрешено, и решил принять меры предосторожности. И принял.
Надел брюки, рубашку, куртку… обулся в мои любимые ботинки фирмы Саламандр… сунул на всякий случай во внутренний карман куртки немецкий паспорт беженца, другого у меня не было… мало ли куда меня занесет.
На шею повесил крестик, а к рубашке прикрепил значок с звездой Давида.
Устроился в кресле поудобнее, прокашлялся, попросил Всевышнего быть со мной поснисходительнее и нажал на рычажок дрожащим большим пальцем…
Царица ночи
Выскочил из подъезда как лев из клетки. Хрякнул и ножкой притопнул. Неужели пришло и мне время молодиться, демонстрировать к месту или нет старческий задор и дежурный оптимизм? Хвастаться, что я еще могу три раза подряд…
Все на улице так, как и неделю назад. Дома еще стоят. Машины еще ездят. Хотя и меньше их стало заметно. Жители нашего района бродят. Все с сумрачными лицами. Как гамлеты…
Пошел к автобусной остановке. Натянул маску на морду. Пандемия, ничего не поделаешь. Придется в маске весь концерт просидеть. Главное, в обморок не упасть. И в штаны не наделать. Случалось уже и такое – но не со мной.
Автобус был пустой. Только на задних сидениях развалились трое или четверо подростков, демонстративно, без масок, а ноги на передние сидения положили, стервецы. Один курил. Старался на них не смотреть, не хотел приключений на свою задницу. Хотя мог бы их избить и из автобуса выкинуть.
На Герензеештрассе пересел на эсбан.
Медленно ехал поезд. Иногда почему-то дергался как паралитик. И скрежетал.
И тут вагон был почти пуст. Третья волна. Некоторые предрекают, что самая страшная будет – седьмая. Три процента населения Европы уже на том свете… А седьмая волна, говорят, унесет каждого четвертого.
На станции Осткройц в вагон ввалилась пьяная компания, человек двенадцать. Жуткие типы с наколками. – И вульгарные бабы с ними. Бандиты? Или только изображают крутых? Сейчас никому и ничему верить нельзя. Карнавал в разгаре.
У двоих болтались на боках ножны с мечами. А еще один держал в руке автомат Узи. Подделка или настоящий? Проверять не стал, выскочил.
Следующий поезд пришел через двадцать минут.
На остановке Хакешер Маркт ко мне подошел хорошо одетый мужчина средних лет с тростью и в кепке и проговорил, сверкая рыбьими глазами: «Скорее выходите, а то пропустите Большой гон. Незабываемое будет зрелище!»
Сказав это, он проковылял к восточному выходу с платформы. Когда я подошел к лестнице, ведущей на улицу, он был уже внизу. Оглянулся, нашел меня глазами, ухмыльнулся, кивнул и поманил меня рукой.
Вышел на улицу… никого…
Пошел к театру.
На том месте, где Ораниенбургерштрассе вливается в Розенталерштрассе стояли, вытянувшись в линию, сотни мужчин, как будто ждали чего-то… мой человек в кепке был среди них. Он заметил меня, подошел, фамильярно ударил по плечу и прошептал на ухо: «Люди говорят, сегодня евреев будут гнать. Из синагоги… Спрятались, на замки позакрывались…»
И тут же откуда-то слева послышались свист, улюлюканье и истошные крики.
Мимо нас пробежала группа голых мальчиков лет десяти. На их лицах читался смертельный ужас. Их, кажется, никто не преследовал кроме крупной черной собаки. Из окровавленной ее пасти вырывался огонь.
Примерно через минуту я увидел бегущих нагих и босых женщин. Рядом с ними бежали мальчики-подростки. В руках у них были палки. Ими они били бегущих женщин. Пытались попасть по ягодицам и половым органам. Женщины отчаянно кричали, мальчишки радостно свистели и улюлюкали. Глаза их сверкали как звезды.
Одна из женщин вдруг споткнулась и упала. На ней все еще был одет непонятно как уцелевший белый старомодный корсет. Видимо люди, срывавшие с нее одежду, не довели почему-то свое черное дело до конца… Ее тут же, как муравьи бабочку в муравейнике, облепили подростки, они сорвали с нее корсет, а затем страшными ударами заставили встать и бежать дальше.
После женщин и мальчишек мимо нас медленно пробежали нагие мужчины…
Все за шестьдесят, некоторые за семьдесят… пузатые, обрюзгшие, задыхающиеся. Их гнали и били палками юноши лет восемнадцати-двадцати с счастливыми лицами и характерными короткими стрижками. Когда один из стариков упал, его не стали поднимать и заставлять бежать дальше, его убили выстрелом в голову. Труп оставили валяться на асфальте у входа в закусочную Неаполь.
Человек в кепке поднял с мостовой и подал мне на тросточке остаток белого корсета.
– Не хотите ли взять на память? Историческое свидетельство. Вставите в рассказик или повестушку.
Не знаю, что тут со мной случилось, но я выхватил из его руки трость и изо всех сил ударил его ей по лицу. И быстро пошел к театру.
На входе в театр стояли два охранника. Посмотрели на мой билет и зачем-то потребовали паспорт. А он у меня месяц, как просрочен. Один из охранников хотел было уже отогнать меня от входа в театр, но другой посмотрел еще раз на мой билет, затем сказал что-то на ухо первому, и они пропустили меня. Хмыкая и хихикая.
Публику в масках, праздно слоняющуюся по фойе, я рассматривать не стал, прошмыгнул в зал и начал искать свое место. Странно, но в моем билете не был указан ряд, только место. Место 35. Но ни в одном ряду не было места 35. Что за наваждение!
Подошел к тетке, которая раздавала программки, рыхлой и старой, в сиреневом парике и с лиловыми ногтями, сунул ей билет. Она посмотрела на него своими выпученными бесцветными глазами и почему-то встревожилась. Показала скверные зубы и пролаяла: «Видите ли, гражданин, это место особое!»
– Как это так, особое?
– Особое. Оно… лежачее.
– Как так лежачее?
– А вот так. Вон, видите, в центре зала, прямо у сцены, – кровать двуспальная. Подушки пунцовые. Одеяло синее. Там ваше место.
– Извините, а другого места у вас для меня нет? Я не гордый, могу и на галерке посидеть.
Дама обиделась.
– У нас только партер. От кресла до кресла – два метра, как и положено. Только одно исключение есть – два лежачих места для супружеской пары. Не понимаю, почему вы от своего счастья отказываетесь. Вот, посмотрите, на вашем билете, внизу, маленьким шрифтом написано – лежачее. Идите, ложитесь и слушайте прекрасную музыку. И обнимайте жену. Или сейчас же покиньте театр. Я вызову охрану.
– Не надо…
Пока шел к проклятой кровати, мне казалось, что все на меня смотрят, пальцами показывают и злобно шушукаются. Сгорая от стыда, присел на одеяло. Как бедный родственник. Думал, вот представление начнется, я встану потихоньку и в полутьме займу свободное кресло. Кто-нибудь опоздает. Дирекция часто держит бронь до последнего…
Ко мне подошли четыре вооруженных охранника. Четыре! Один из них, седой и важный как Бисмарк, провозгласил: «На кровати нельзя сидеть, уважаемый. У вас место лежачее. Повторяю, лежачее. Понятно? Вы должны раздеться и лечь под одеяло. И поживее, пожалуйста, представление начнется через три минуты».
Пожилой озабоченно посмотрел на свои серебряные карманные часы с выгравированным на крышке святым Георгием, убивающим змия. Постучал толстым ногтем по металлической спинке кровати.
– Или вы хотите, чтобы мы вас насильно раздели?