Открываю дверь.
Под душем моются двое мужчин. Моя цель и младший его лет на сорок молодой человек. Старик и юноша. Вот, старик, плотоядно улыбаясь, повернулся к юноше откляченным морщинистым задом и похотливо потерся им о его промежность. А юноша…
Я подхожу к старику и всаживаю нож ему в грудь. Затем вытаскиваю нож, с которого капает густая темносиняя кровь, и втыкаю его ему в грудь еще раз. И еще…
Старик, скрежеща зубами и дьявольски гримасничая, падает и умирает.
Молодой человек садится на корточки и плачет, закрыв руками лицо. Его я не трогаю. Ведь этот юноша, это я сам.
Что это? Ложное воспоминание? Или мечта? Внушенный мне кем-то кошмар? Или указание на то, почему я тут оказался, в этом искусственном лесу.
Мне не надо указывать… я и так знаю.
Решил на окружающий мир не реагировать, а мой внутренний мир подвергнуть строгому допросу. Провентилировать память и подсознание. Не удалось.
Прямо у меня над головой соткалось из ничего черное грозовое облако. Хлынул ливень. Засверкали молнии. Одна из них ударила в дерево, под которым я сидел, и расщепила его ствол надвое, обнажив неприглядную пустоту внутри оболочки-коры из папье-маше. Дерево вспыхнуло, мне пришлось искать другое убежище. Нашел. Молния ударила и в это дерево.
Внезапно гроза прекратилась. И я услышал звук прибывающей воды.
Потоп! Если бы это произошло в нормальном лесу, я бы подумал, что где-то прорвало плотину. Через несколько минут вода была мне по горло. Пришлось плыть. Вода отхлынула и исчезла подозрительно быстро.
Стало жарко. Градусов сто двадцать по Фаренгейту.
Откуда ни возьмись, налетели осы с желто-черными брюшками и длинными бордовыми жалами и облепили незащищенные одеждой части моего тела… Начали меня жалить. Я завыл от невыносимой боли, побежал, споткнулся, упал…
Осы пропали так же неожиданно, как и появились. Места укусов не болели.
После жары и ос наступил ледниковый период, я дрожал, умирал, затем появились москиты, слепни, потом из земли вылезли огромные черви, непонятно откуда прилетели летучие мыши-кровососы, притащились шакалы и гиены, тяжело затопал тираннозавр…
Не буду перечислять все прелести моей темницы. Калейдоскоп.
Длились эти ужасы вечность или мгновения – не знаю. Время тут не подчинялось законам природы, а текло или прыгало по чьей-то прихоти.
Но я жил, если конечно мое вымороченное существование в этом лесу можно назвать жизнью. Царапины, раны, укусы, обморожения и переломы заживали удивительно быстро. Существо, у которого я находился в плену, явно хотело продлить мои страдания.
У садистского шоу, главным героем которого я стал, были и зрители. Иногда я слышал рукоплескания, сменявшиеся хохотом и свистом.
Мне казалось, что я вижу этих людей, разгуливающих на костюмированном балу в огромном зале, в центре которого вместо люстры висел на потолке мельничный жернов.
Мне недавно исполнилось двенадцать… родители отправили меня на каникулы к Эбигейл, младшей сестре моей бабушки. Ей тогда еще не было и пятидесяти. Жила она в Аллентауне, в небольшом двухэтажном доме в ряду сотен ему подобных домов напротив старого кладбища. На котором был похоронен и ее муж, зверски убитый лет восемь назад при нападении полицейских на протестующих шахтеров. В те прекрасные времена подобные убийства не были редкостью.
Мне нравилось в Аллентауне. В соседних домах жило много моих сверстников, с которыми я быстро подружился, и главное, взрослые не запирали нас на площадках, огороженных высокими решетчатыми стенами, как это было в нижнем Манхэттене, где я жил тогда с родителями. Мы бегали, где хотели, шалили, играли на безлюдных улицах, по которым редко ездили автомобили.
Эбигейл, как мне казалось, мало интересовалась моей жизнью. Кормила меня, следила за тем, чтобы я мыл руки перед едой и полдесятого лежал в постели, стирала и штопала мои вещи… Убиралась, читала, слушала радио, регулярно ходила в гости к своей сводной сестре, жившей на другой стороне реки.
Спал я в маленькой детской спаленке под крышей, на узкой жесткой кровати, а Эбигейл почивала на огромном супружеском ложе в спальне на втором этаже.
И вот… в Аллентауне зарядил дождь.
Крыша нашего дома протекла. И как раз над моей постелью. Эбигейл поставила на мою кровать большое цинковое ведро, а меня погладила по русой голове и сказала: «Завтра крышу починят, а сегодня ты будешь спать у меня, не беспокойся, это нормально. Я никому об этом не скажу».
Вечером послала меня как обычно в душ. Потом заставила надеть пижаму ее покойного мужа, а сама облачилась в непрозрачный пеньар. Перед сном прочитала мне главку из «Квакерской книжки для мальчиков» – «О чистоте, благонравии и благодати».
Кровать в ее спальне была настолько широкой, что между нами простиралась полоса шириной в два ярда.
Я «ни о чем таком не думал» и заснул, как только положил голову на подушку.
А бедная Эбигейл видимо долго боролась с соблазном… через несколько часов сдалась, подползла ко мне, обняла, просунула руку мне в пижамные штаны, нашла мой детский член и яички стала их ласкать. И целовать меня в губы.
Ребенок реагирует на эротику в несколько раз интенсивнее, чем взрослый. Она приносит ему больше радости, и именно поэтому может испугать или вызвать припадок брезгливости, или стать причиной ненависти.
Через какое-то время я проснулся.
В облаке дорогих духов, ласки и любви…
Окруженный колышущимися женскими прелестями (Эбигейл к этому моменту уже разделась донага и меня раздела). Член мой не просто стоял, но грозил разорваться. По всему телу прокатывались волны наслаждения.
Я не испугался и не возненавидел сестру моей бабушки. Я был ей благодарен. И полюбил ее.
Никто никогда не делал со мной ничего подобного. Сверстницы, к которым меня влекло, меня сознательно не замечали… девушки постарше презирали, родственники, родители… от них я получал только сюсюканье, наставления, упреки… в лучшем случае – саркастические замечания, которые я тогда еще не понимал.
Десять следующих ночей мы провели вместе.
А затем случилось то, что я никак не мог предвидеть.
…
В спальни Эбигейл стояли две тумбочки. Ампир или рококо – не знаю. Но под старину. В одной из них, в верхнем выдвигающемся ящике лежал дамский четырехствольный пистолет-бульдог. Эбигейл боялась грабителей. Пистолет этот ей купил ее покойный муж, не для того, чтобы она его использовала, а для ее душевного спокойствия.
Я ничего о пистолете в тумбочке не знал. Если бы знал, попытался бы стянуть, чтобы пострелять с приятелями на развалинах кирпичного завода, куда мы часто бегали.
И еще я не знал, что у Эбигейл был любовник.
Эбигейл несколько раз упоминала какого-то Джонни. Говорила: «Вот придет Джонни и починит кран…»
Джонни был мулатом, поэтому его не любили и белые и черные, что негативно отразилось на его характере. Отношения с Эбигейл у него были сложные. И заходил он к ней редко.
Вы, господа, наверное, уже догадались, что произошло. Да, почти так, как вы себе это представили, все и случилось.
Мулат Джонни объявился без обычного телефонного звонка… после полугодового перерыва… в три часа ночи… сюрпризом… пьяный, нанюхавшийся дури и обозленный на весь мир… открыл входную дверь своим ключом, по дороге в спальню скинул с себя одежду и обувь и нырнул в постель своей любовницы, где обнаружил незнакомого ему подростка. Я в это время крепко спал в объятиях неутомимой Эбигейл.
Джонни зарычал и скинул меня с кровати. Как слон белку (такова была пропорция).
Ударил кулаком по лицу несчастную Эбигейл. Та даже не пыталась успокоить Джонни… знала, что это бесполезно… дотянулась до заветного ящика в тумбочке, схватила пистолет, но не успела выстрелить… она хотела выстрелить в потолок. Джонни выбил оружие у нее из рук и начал в ярости душить изменницу.
Тут я и проснулся. На полу в спальне Эбигейл. Рядом со мной валялся заряженный пистолет. На семейной кровати обезумевший от ревности Отелло душил мою любовь, у которой уже посинело лицо…
Я схватил пистолет и выстрелил в Джонни. Целил в голову. Но в самый важный момент закрыл глаза от страха. Стрелял вслепую.
Четыре раза.
…
Зажёг торшер. И только теперь разглядел результаты моей пальбы.
И Эбигейл и Джонни были мертвы.
Три пули попали в голову и шею Джонни, а четвертая, шальная – убила Эбигейл. Потом мне сказали, что она влетела в ее раскрытый рот. Как муха.
У меня начались спазмы в горле, я потерял дыхание… повалился на пол… это был нервный припадок, похожий на эпилептический, но без пены изо рта.
Так нас троих и застала полиция.
Ее вызвали соседи, разбуженные криками и выстрелами. Когда меня уводили, я успел разглядеть могучие волосатые пальцы Джонни на пухлой шее Эбигейл и ее вылезшие от ужаса из орбит гла…за.
Полицейская дама, которая меня расспрашивала в присутствии моей матери, приехавшей из Нью-Йорка, особенно интересовалась характером моих отношений с Эбигейл. У меня хватило ума не раскрывать нашу тайну.
А на часто повторяемый вопрос, что же случилось в спальне, я всегда отвечал так: «Услышал крики двоюродной бабушки и прибежал на помощь. Увидел, что бабушку душит мужчина. Запаниковал. Схватил валяющийся на полу пистолет и выстрелил».
Учитывая обстоятельства, мне поверили и не судили за непредумышленное убийство двух человек. Тем более что Джонни не раз сидел в тюрьме за нанесение тяжких телесных повреждений… обвинялся он и в убийстве. Но был отпущен за недостаточностью улик.
Отрастил усы. Они идут к моей смуглой ухоженной коже.
Напялил на себя старые джинсы, ковбойку, кожаный жилет и бежевую шляпу.
На шею повесил галстук Боло с кельтским серебряным «вечным» узлом.
Надел коричневые ботинки на мягкой подошве.
Вылитый гринго.
Мне рекомендовали так одеться мои работодатели. Там, в этом «самом американском городе Мексики», мол, шатается много неудачников из Штатов. Сбежавших от жен, алиментов, долгов, мести обманутых мужей, от судебного преследования…