Толкнул дверь. Открылась. Не заперто.
Прихожая скромная. Дверь на кухню. Кухня пустая.
– Халл о! Есть тут кто-нибудь?
Никто мне не ответил.
Еще одна комната. Большая. Наверное, гостиная.
Тааак…
На полу лежали два трупа. Мужчина в брюках цвета хаки и миловидная темнокожая девушка.
Девушка голая и босая, мужчина тоже босой, но голый только до пояса. У обоих пулевые отверстия на груди и по дырке в голове. Похоже, они занимались любовью, когда в гостиную стремительно вошел убийца… и сразу начал палить. Вначале он стрелял жертвам в грудь, потом, для контроля, выстрелил и в головы.
Похоже… это я их убил. Мой почерк. А вот и след ботинка. Ромбы.
А где оружие? На столе лежит. Глок 19 с глушителем. Любимая модель. Вынул магазин. Шесть патронов отсутствуют. Все правильно, два раза в грудь, один раз в голову. Так я обычно и стреляю. Но, почему я не помню это убийство? Кто эти люди? Где мы?
Голова не работала, шок после осеннего купания еще не прошел. А тут еще эти трупы…
Голова не работала, а кровь горела, так хороша была темнокожая красавица.
Расстегнул и приспустил штаны, лег на мертвую девушку.
Через две минуты кончил. Как локомотив летел, задохнулся даже. Вот же сладость!
…
Теперь вместо вожделения пришел страх.
Знакомое лицо повисло надо мной… голос бил молотком в висок: «Ты что же это делаешь, идиот, извращенец? Мало того, что загубил молодую жизнь, еще и надругался? И генетический след оставил, кретин… беги, беги отсюда…»
Но бежать-то я и не мог. Надо было дело до конца довести.
Пошел искать бензин. Нашел, в кладовой рядом с кухней. Две канистры.
Все, что можно – и на первом и на втором этаже – облил бензином, особенно много на большую уютную софу в гостиной вылил. Перетащил трупы на софу. Закрыл им глаза, перекрестился. Вышел из дома и все его стены по периметру тоже облил. Отходя от дома, делал бензиновую дорожку.
Зажег ее зажигалкой.
Пламя побежало как спринтер. Дом запылал, а затем еще и взлетел на воздух. Видимо баллоны с пропаном взорвались.
Стоял метрах в пятидесяти, смотрел как очарованный на огонь.
Не расслышал из-за шума и треска пожара рева садящегося вертолета.
Понял все, только когда люди Джонса окружили меня и начали, гнусно гогоча, избивать меня прикладами своих М16.
После того, как они выбили мне все зубы и сломали половину костей, ко мне подошел сам Джонс, вставил мне в окровавленный рот восьмидюймовое дуло своего Магнума, прошептал: «До скорой встречи в аду, Гарри».
И нажал на курок.
Авторский комментарий
Этот текст, кажется, не дописан. Или дописан. Трудно понять… Одно могу сказать точно – этот текст «с ненадежным рассказчиком». Из текста вовсе не следует, что этот мой рассказчик – на самом деле наёмный убийца. Может, это только человек, представляющий себе все это… мечтающий или отбивающийся от навязчивых представлений… Или мой текст показывает как «все это», представляет себе, что оно человек… наёмный убийца…
Пример нарратива с ненадежным рассказчиком – фильм «Кабинет доктора Калигари». Или «Записки сумасшедшего» Гоголя… Или «Гаргантюа и Пантагрюэль»…
Да и со временем происходят в этом тексте странные вещи. Его единство и однонаправленность нарушены. Но происходит это вовсе не из-за желания автора подыграть постмодернистскому дискурсу… Нет, время в этом и многих других моих рассказах – это время памяти. Чаще всего обратное или вывернутое наизнанку. И пространство показывает перспективу (ложного?) воспоминания, сходящуюся не в точке на горизонте, а в полуреальном событии… Герой бродит по лабиринту, состоящему из таких высвеченных усилием сознания сцен. Единство личности героев тоже оставляет желать лучшего. Вместо человека у меня – вариации человека. Ствола личности нет, но есть ветки. Есть и судьба, но то и дело – как навязчивые родственники – появляются альтернативные судьбы. И затягивают героя в себя.
Анна, Лидочка и Джим
В эмиграции с человеком происходит много странного, загадочного, труднообъяснимого.
Одной из таких загадок является способность и склонность эмигранта время от времени «узнавать» в чужих людях… в прохожих, в коллегах по работе, соседях или в покупателях в супермаркете… даже в некоторых голливудских актерах… бывших своих знакомых или близких людей из доэмиграционного мира.
Происходит это «узнавание» не так уж часто, но иллюзия сходства, иллюзия присутствия того человека из того времени – здесь и сейчас – невероятно сильна. И деструктивна.
Сбивает с толку, переворачивает все вверх дном.
Потому что ты видишь в американской толпе своего старого приятеля, а здравый смысл вопит в твоих мозгах – это не Володя, ему сейчас должно быть уже за восемьдесят, а этому человеку, который так фатально на него похож – не только внешностью, но и походкой и ухмылкой – явно не больше сорока… Почему же он, прежде чем исчезнуть в пасти подземки, дружески кивает тебе?
Ты натыкаешься в лифте на горничную в гостинице во Франкфурте и вдруг… узнаешь в ней одну из твоих стародавних пицундских подруг, Танечку… Но эта девушка в накрахмаленном белом фартуке никак не может быть Танечкой. Танечка старше тебя на два года, значит ей сейчас 67, а этой крошке не больше девятнадцати. Но она смотрит на тебя также ласково-иронично, как когда-то смотрела Танечка и голос ее веселый также звучит… и эти глаза, незабываемые, зеленые с коричневыми пятнышками, и эти веснушки, и этот запах яблока…
Если ты увидел на улице Берлина или Парижа такого фантомного «володю» или такую невозможную «танечку» – самое худшее, что ты можешь сделать, это побежать за ним… за ней… догнать, взять за руку, попытаться заговорить, задавать вопросы… или, не дай Бог, начать что-то рассказывать.
Тогда ты испытаешь онтологическое унижение, ангелы рассмеются, карточный домик рассыплется. Синие птицы разлетятся.
И твой долгим, мучительным трудом построенный воздушный замок существования, убежище для души, со всеми его призрачными обитателями, стенами с башенками, светлыми покоями, поэтическими закоулками, висячими садами и прочими золотыми рыбками – в один момент разрушится.
От него останется только труха. И ты окажешься там, где ты когда-то начал свой новый путь – на безлюдном пустыре, поросшем полынью, один, нагой и беззащитный.
А в голову против воли полезут воспоминания, от которых ничто не сможет тебя защитить.
Я встретил Джима в Нью-Йорке, в Гринвич-Виллидже, недалеко от дома, где жил Бродский на Мортонстрит. Он явно спешил. Шел в сторону Гудзона. Что ему там понадобилось? Купил пароход и задумал перепродать?
Элегантный, самоуверенный, деловой человек.
Я даже не попытался его догнать. Боялся, что он исчезнет, как только я дотронусь до него рукой.
Тот самый Джим… Уму непостижимо.
Как его на самом деле звали, я не знал даже в то время, когда раз в четыре дня, на пересменках, встречался с ним по долгу службы в нашем «Центральном складе типографских машин» в районе Белорусского вокзала, где я тогда работал сторожем «чтобы не прервался стаж».
Во время нашей первой встречи он представился: «Джим. Так меня все зовут… Покойная мама так меня называла, потому что мне очень нравился в детстве темнокожий друг Гекльберри Финна. Я вылепил его фигурку из пластилина, выучил наизусть его монологи и декламировал их взрослым. Все смеялись».
Джим помолчал немного и добавил: «Не хочу, чтобы ты узнал от других… я только неделю как освободился. Отсидел два года за "спекуляцию валютой". Засадили за двадцать долларов в кармане, суки. Устроился сюда, потому что нужна справка о работе. A-то опять посадят… как тунеядца. Да, кстати, ты не знаешь, где тут телефонная будка?»
Ну что же, Джим, так Джим. Сидел, не сидел… Не все ли мне равно? Я с ним крестить детей не собирался.
– Будка за углом. Вон там. А откуда у тебя доллары?
– Откуда, откуда, от верблюда. Дядя провез несколько сотен. Он еще в семьдесят четвертом уехал. Устроился неплохо. У одного из наших работает. В Бостоне. Шоферит для него. Бабу его возит туда-сюда. Капусту привез в подарок… но видать кто-то настучал. Может, с самой таможни пасли. Посмотреть хотели, для кого валюта… Меня прямо на выходе из гостиницы «Украина» схватили. Руки завернули. И сразу начали шмонать. Двадцатку мою нашли, а сотню для матери, в потайном кармане, нет. На киче отобрали и сотню. Вот суки, ни себе, ни людям. Ладно, доживем до понедельника, брат…
– Надеюсь. Только вот, будет ли лучше… в понедельник.
– Слушай, а там, в подвалах, и впрямь типографские машины?
– Не знаю. Никто не знает. Нам туда заходить воспрещается, мы только двери, окна и замки проверяем. Может быть, там бомбоубежище на случай атомной войны… или большевистское вундерваффе спрятано… или золото партии… не бери в голову.
Джим был высоким, худым, немного сутулым, слегка флегматичным, ярко выраженным евреем лет тридцати. Его заветная мечта не отличалась оригинальностью.
– Ты знаешь, больше всего на свете хочу уехать навсегда из проклятого Совка и поселиться в Нью-Йорке. Буду играть на бирже, заработаю кучу денег и стану жить по-королевски. Так и будет, обязательно. И когда-нибудь, Антоша, мы встретимся с тобой на Бродвее, и я посажу тебя в мой шикарный кадиллак и повезу обедать в лучший ресторан Нью-Йорка.
– Дураки мы с тобой. Раньше надо было линять, а не варежку разевать понапрасну. Проболтали наше время. А теперь…
– Раньше никак. Мать не мог одну оставить.
– Понимаю. А я не хотел бросать молодую красивую жену, мы только поженились. Она бы ни за что не уехала. Патриотка…
– Нашел бы себе в Штатах новую жену. Ты парень видный.
– Я эту любил. Все равно развелись. Цапались, цапались…
– Потому и не женюсь. Гиблое дело.
Разговор этот состоялся осенью 1983-го года в Москве, в разгар андроповщины, через несколько недель после того, как советские сбили южнокорейский пассажирский самолет недалеко от Сахалина. Холодная война бушевала вовсю. Эмиграция из СССР прекратилась, а о том, что через несколько лет наступит перестройка с ее послаблениями и надеждами, и каждый желающий, имеющий достаточно мужества и решимости, сможет покинуть осточертевшую всем нам «социалистическую родину», никто и мечтать не мог.