Повелитель гроз. Анакир. Белая змея — страница 5 из 81

19

Приблизившись к городу, он увидел дымки, поднимающиеся над ним и сливающиеся в красное марево раннего зимнего заката. Несмотря на дым, повсюду витала атмосфера разрухи и запустения; городом уже владела тьма. Яннул заметил над воротами обрывок знамени — черный дракон Дорфара. Так значит, расплывчатые слухи, ходившие по Равнинам, оказались правдивыми и город действительно был занят. Развалины жили недоброй, чуждой жизнью. Яннул немедленно вспомнил о некоторых колдунах, горных шарлатанах, которые клялись, что могут оживлять мертвецов, вселяя в них демонов и заставляя их есть, пить, совокупляться и плясать.

Он негромко выругался, но его спутник ничего не сказал.

До последней деревушки каждый из них ехал на своем зеебе. После нее, вот уже примерно двадцать миль, Ральднор шагал пешком, а Яннул ехал верхом. Это было вполне логичным выражением их предполагаемых взаимоотношений — висский хозяин и невольник с Равнин. Однако же «невольник» казался полностью поглощенным своими мыслями, тогда как Яннулу было не по себе, все его тело было напряжено. Такая роль не вполне ему подходила, или, возможно, он просто слишком долго путешествовал с этим человеком с тех пор, как шансарский корабль высадил их на берегу темной серповидной бухты. Они добрались дотуда по другому пути, ведшему из далекой страны желтоволосых людей — пути, обозначенному на их древних картах, свободному от огненных гор и пылающей воды и испещренному крошечными островками. Яннул играл в кости с пиратами, откалывал шутки, пил и травил байки. В первобытной бухте на краю Равнин — почти не посещаемой, поскольку она находилась слишком близко от входа в море Эарла — он очутился один на один с человеком, который больше не был человеком в том смысле, который обычно в него вкладывают. Он чувствовал безмерную преданность этому существу. И сострадание, восхищение и даже желание служить ему — ту древнюю дань, которую, по легенде, собирали истинные короли. Но все же былой симпатии и дружбе пришел конец. Яннулу нелегко было путешествовать в этом безмолвии и трепете по холодным и  одиноким Равнинам к городу отчаяния.

У ворот стояли солдаты.

Он снова выругался. Они казались здесь совершенно неуместными, и эта угрожающая неуместность подействовала на него словно удар хлыстом. Яннул сплюнул, чтобы избавиться от тошнотворного привкуса гнева во рту.

Они подошли к разрушенным стенам. Два часовых выступили вперед и прищурились, разглядывая их сквозь тусклую багряную мглу.

— Въезжай, путник. Что тебе здесь нужно?

— Не мне, моему хозяину. У него дела с оммосцем, Йир-Даканом.

— Правда? Не повезло тебе, парень. И кто твой хозяин?

— Киос из Зарависса, — ответил Яннул. Он вытащил из кармана фальшивое письмо с печатью.

— Твой хозяин что, не слышал о том, что Повелитель Гроз запретил всю торговлю с Равнинами?

— Я же уже говорил вам, сэр Дракон. Он ведет дела с оммосской свиньей.

Солдат расхохотался.

— А это что еще за обезьяна с тобой?

— Мой раб, — сказал Яннул, снова сплюнув, на этот раз под ноги Ральднору. — Дополнительное вьючное животное.

Солдат, все так же ухмыляясь, отошел в сторону.

— Проходи. Да хорошенько приглядывай за своей иголочкой в доме этой свиньи.

Ворота остались позади. На ланца обрушилась тяжесть лет и неизмеримого одиночества, но он тоже ухмыльнулся, довольный своей игрой.

Терраса и мостовая за воротами были склизкими и воняли гнилыми фруктами. Товары торговцев, отважившихся нарушить новые торговые законы Амрека, вываливали прямо у ворот. Драконы забирали все, что хотели, а остальное оставалось гнить. Сквозь эту вонь пробивался холодный, слабый, могильный запах — запах обреченного города.

На длинных неосвещенных улицах не было слышно ни звука, кроме цокота копыт его зееба. Яннул не заметил ни одного огня. Где-то в отдалении поднимались дымки — похоже, откуда-то из одного места. Это место, заключил он, было дорфарианским гарнизоном.

Нехотя загудел колокол.

— Здесь мы с тобой расстанемся, Яннул, — впервые за все время подал голос Ральднор. — Не забыл, как добраться до оммосца?

— Я помню. А ты? Что будет, если они поймают тебя на улицах после того, как отзвонит колокол?

— Здесь недалеко до дома Орвана, — ответил Ральднор.

Он развернулся и пошел по улице, превратившись в одну из многочисленных теней. Яннул поехал влево, по пустынным каменистым дорогам. Колокол замолк. Даже луна не спешила выйти, чтобы разогнать тьму.

Дом Орвана.

Светильники не горели. На ступенях темнели осколки разбитого глиняного сосуда.

Высокий человек кулаком постучал в дверь. Тишина, царившая повсюду, точно стала еще тише — человек с бешено колотящимся от страха сердцем прислушивался. Еще раз стучать он не стал: вместо этого он послал внутрь свой разум.

Наконец чья-то рука отодвинула засовы. Темная фигура чуть приоткрыла дверь и поманила его внутрь. Дверь за ним немедленно захлопнули и снова заперли на засовы, не пропустив ни единого.

Фигура, подавая гостю мысленные сигналы, в кромешной темноте пересекла круглый зал, поднялась по лестнице на второй этаж. Там в подсвечнике мерцали две или три свечи, разбавляя тьму слабым, почти призрачным сиянием. Его хватило гостю, чтобы разглядеть лицо хозяина — лицо глубокого старика.

Теперь старик заговорил вслух.

— Добро пожаловать, господин. У нас почти нечего предложить вам. Сами видите, мы скрываемся здесь, точно крысы, даже свет зажечь боимся. Но вам повезло, что вы постучались именно в этот дом. Наверное, это единственный обитаемый дом на всей улице.

Гость огляделся по сторонам. В темном углу сидела женщина. Ее пергаментное лицо внезапно стало призраком другого — юного, бледного, прекрасного.

— Орван, — сказал гость. Сняв капюшон, он прямо взглянул на старика и старуху. — Теперь вы узнали меня?

— Ты… ты… — залепетал старик. На глазах у него показались слезы волнения — или потрясения, Ральднор не разобрал.

— Ты — убийца Аниси, — прошипела старуха. Она напряглась, трепеща, подобно хрупким крыльям бабочки; ядовитая боль ее мыслей, пульсируя, заполнила комнату. — Убийца дочери моей дочери. Я видела тебя лишь однажды, но запомнила на всю жизнь. — Она была не в силах встретиться с ним взглядом. Ее ненависть к нему внезапно угасла.

— Значит, теперь ты можешь говорить в мыслях, — сказал Орван, точно не слышал ее. — Ох, Ральднор, как это произошло с тобой?

— Меня хорошо учили, хотя и далеко отсюда.

— Ох, до чего же радостно тебя видеть. — Орван сжал его руку, еле сдерживая стоящие в глазах слезы. — Но… зачем ты вернулся в такое время?

— А куда еще я должен был прийти в такое время, как не к одному из нашей расы?

— Ральднор… Ральднор… ну да, куда еще. Куда еще. Ты видел драконов? — Орван отпустил его руку и уставился в черный угол комнаты. — Каждую ночь, когда отзвучит колокол, они разбиваются на группы и тянут жребий, кто куда пойдет. Они кидают в окна горящие головешки. Если они находят женщин, то выволакивают их на улицу и там насилуют их. Каждый день кого-нибудь забивают насмерть. Причины всегда находятся. Как-то раз они поймали одного после комендантского часа. Ему отрубили руки и ноги и прибили их повыше, чтобы он мог видеть их, пока не истек кровью и не  умер.

Старуха из своего угла прошептала, точно выругалась:

— Амрек Змеерукий!

— Нет, нет, — возразил Орван, — Амрек лежит больной в Саре. Говорят, ему мерещатся черти. Нет, это корамвисская солдатня так развлекается. У них есть командир, из Дорфара. Он позволяет им делать все, что заблагорассудится. Абсолютно все. Мы — скот, безропотно ожидающий заклания. Еще до конца года все лачуги в городе опустеют. Стариков перебьют без сожаления. Молодых и сильных отправят на рудники в Иллум, на галеры и в мусорные ямы. Это пообещал нам Амрек. Мы станем его изобретением — расой рабов.

Сквозь щели в разбитых ставнях просочился отблеск далекого красного зарева.

Орван, поежившись, отвернулся от него, глядя на слабые мерцающие огоньки свечей.

— У нас есть немного еды… Тебе нужно поесть…

— Мне ничего не надо, — сказал Ральднор. — Вы в этом доме одни?

— Одни… да, Тира и я… Йахейль умер — от простуды, точно старик — там, на башне, глядя на звезды. Мы здесь одни.

— Тогда вы будете первыми в этом городе, кто услышит меня. В прошлом я причинил вам обоим много зла. Я не забыл об этом.

— Ох, Ральднор, у нас слишком мало времени, чтобы винить друг друга. Мы оставили прошлое в прошлом, правда, Тира?

Он ощутил, как в мозгу у него что-то шевельнулось.

«Я больше не знаю тебя, — внезапно подумал он. Я не ошибся. Нет больше того истерзанного мальчишки, разрывающегося между двумя голосами его крови. Теперь передо мной незнакомец, способный подчинить меня своей воле, человек, которого я никогда не встречал».

Старуха, уловившая что-то, прошелестела внутри своего сознания:

«Ты прошел долгий путь. Твоя вина где-то искупилась или исчезла. Значит, она обрела покой, моя беловолосая малышка, моя Аниси?»

Но пришелец уже начал говорить. Волна его мыслей унесла их собственные, точно ветер мертвую листву.

Оммосец оказался высокорослым крепко сбитым мужчиной, уже начавшим заплывать жирком. Пухлые пальцы унизывали многочисленные кольца, в одном из верхних зубов рдел кровавый рубин.

— Ну, ланнский путешественник, чего ты хочешь? — голос был ровным, не сдобренным даже каплей интереса.

Яннул, которому победа над привратником, не хотевшим пускать его в этот расписанный жуткими фресками зал, далась с большим трудом, ответил:

— Я уже говорил вашему человеку. Я хочу поговорить с вашим хозяином, Иир-Даканом.

— Господин Дакан обедает.

— Превосходно. Я присоединюсь к нему. У меня с самого утра маковой росинки во рту не было.

Оммосец улыбнулся, прищелкнул пальцами, и в зале тут же возникли два крепких охранника.

— Предупреждаю, ланнский путешественник, наше угощение может прийтись тебе не по вкусу.

Откуда-то с улицы донесся грохот падающих бревен, далеко разнесшийся по притихшему городу. Равнодушные глаза оммосца невольно метнулись к двери, и Яннул, отдернув занавесь, быстро шагнул в расположенный за ней зал.

Комнату затоплял красный свет. В центре возвышалась массивная статуя Зарока с огнем, пылающим у него в брюхе. У Яннула свело живот при воспоминании об омерзительных жертвенных ритуалах оммосцев.

Йир-Дакан, развалившийся за низеньким столиком, вздрогнув, оторвался от еды, а рука с недоеденным куском застыла на полпути ко рту.

— Это еще кто? Что, уже поесть спокойно нельзя?

Яннул остановился перед ним, сдержанно поклонился и передал ему письмо от несуществующего купца, скрепленное фальшивой печатью.

Йир-Дакан отставил блюдо и взял письмо жирными пальцами.

— Объясняй. Кто послал мне его?

— Мой хозяин. Киос эм Зарависс.

Дакан разломил печать в тот самый момент, когда между занавесями показался слуга. Прежде чем тот успел вымолвить хотя бы слово, Дакан повелительно махнул ему рукой, приказывая молчать. Пробежав письмо глазами, он хмыкнул и поднял голову.

— Ты знаешь, что задумал твой хозяин?

— Господин Киос обдумывал неминуемое прекращение всей торговли с Равнинами.

— Еще несколько месяцев, много сезон, и Равнин больше не будет.

— Как скажете, — улыбнулся Яннул, — и какая уйма хороших вещей пропадет понапрасну — предполагая, что дорфарианцы не найдут их.

— Как проницательно со стороны твоего хозяина. Вероятно, он имеет в виду деревенские храмы? Да. Что ж, я кое-что знаю об этом. Если он готов обеспечить транспорт и вознаградить меня за хлопоты… Он упомянул неплохую сумму, но я считаю, что мои услуги стоят большего. Посмотрим. Но я не желаю подвергать себя риску и связываться с этим дорфарианским сбродом — это вы должны понимать.

— Лучше некуда, господин Дакан.

— Орклос, — позвал Дакан, полуобернувшись к стоявшему у него за спиной слуге, — прежде чем вышвыривать гостей из передней, будь добр, интересуйся, зачем они пришли.

Орклос дернул уголком рта и поклонился.

Дакан махнул руками на многочисленные блюда.

— Поешь, если голоден.

Он снова склонился над письмом и еще раз перечитал его.

Яннул налил себе вина. Напряжение и усталость заглушили  голод. А впереди была еще долгая ночь, в течение которой ему предстояло обсуждать дела с жадным оммосцем, который будет требовать увеличить его долю и пообещать ему, что он никаким боком не будет замешан в операции — ибо торговец отлично понимал, что дорфарианцы презирали его расу почти столь же глубоко, как и жителей Равнин. Он не собирался надолго задерживаться в городе после того, как его заняли драконы. Однажды ночью они вполне могут поджечь и его жилище тоже.

Вино опалило горло Яннула. Дакан с его скользкой увертливостью, не осознающий, что шпион за его столом просто использует его, вовлекает его в заваруху, которая скоро должна была разгореться, начал забавлять его.

В полночь Дакан позволил ему удалиться в отведенную ему спальню на верхнем этаже. Слуга с лампой проводил его. По пути Яннул заметил нескольких слуг-степняков, да и этот человек тоже был одним из них. Яннул с беспокойным любопытством вглядывался в него. В этом мечущемся свете он казался почти бесплотным, в глубоко запавших глазах плескался мрак. Слуга вошел в одну из низких дверей, поставил лампу у кровати.

— Ты ведь служишь Йир-Дакану, да? — спросил Яннул. В этом человеке было что-то такое, что побудило его задать этот вопрос.

— Как видите, господин ланец.

— Думаешь, если о твоей шкуре заботится висский хозяин, то она будет целее? Хотя, конечно, той заботы я что-то не особенно вижу. Вас всех что, в этом доме голодом морят?

— Йир-Дакан добрый хозяин для всех, кто верно ему служит, — безо всякого выражения ответил слуга. Лампа внезапно осветила ямы его глаз, и Яннул, к своему удивлению, заметил в них явное смятение. Мысли мелькали там, словно рыбы — невидимые, но тем не менее выдающие свое присутствие движением. Яннул ощутил боль и глубоко скрытую, но готовую вырваться наружу ненависть.

— Как тебя зовут?

— Рас.

Глухой присвист, с которым он произнес свое имя, почему-то встревожил Яннула.

— Ладно, спасибо за лампу, Рас. Спокойной ночи.

— Не стоит благодарности, господин ланец. Я всего лишь раб.

Странное выражение, какая-то мертворожденная недоразвитая сестра настоящей улыбки мелькнула на губах слуги и исчезла, когда он скрылся в галерее.

Непроницаемая темнота посерела, превратившись в безрадостный зимний рассвет. Над городом разнесся звон дорфарианского колокола; комендантский час закончился до следующей ночи. На Равнинах не было ни колоколов, ни чего-либо другого, пригодного для этих целей. Этот медноголосый колокол привезли из Марсака, и городские стены тоже отремонтировали в своих целях, чтобы сделать из города тюрьму. По ночам звери все так же рыскали по городу, но  теперь они были двуногими. День, холодный и солнечный, выгнал городских обитателей из своих логовищ. Маленькие домашние змеи-альбиносы, которых дорфарианцы при каждом удобном случае старались придавить ногой, ползали по залитым бледным солнцем руинам. Светловолосые люди жались к стенам домов, отступая в тень, когда по улицам проходили солдаты. Торговля пока еще не замерла окончательно — обмен, и только самым необходимым — но шла совершенно безмолвно. Весь город задыхался под ватной пеленой этого безмолвия. Одни дорфарианцы позволяли себе шуметь.

Представители других рас — полукровки с Равнин, в чьих жилах текла кровь элирианцев, заравийцев, ланцев — частично вернулись в эти страны, которые открывала для них их смешанная кровь, и жили там в хрупкой безопасности, чужие их жителям и терзаемые ночными кошмарами. Другие залегли в норы по безвестным равнинным деревушкам или сидели в глубоких подземельях в городе, словно крысы. Некоторых под различными надуманными предлогами убили солдаты. Они были олицетворением величайшего бесчестия и не имели права оставаться таковым. Некоторые умерли без посторонней помощи. Как Йахейль, элирианский астролог, умерший перед выходящими в звездное небо окнами в промерзшей насквозь башне. Отчаяние, а не лихорадка погубило его — но это было безличное, духовное отчаяние, ибо небеса ясно предрекали геноцид Амрека и хаос, который неизбежно должен был наступить вслед за ним.

С наступлением дня у старых колодцев начали потихоньку собираться женщины с кувшинами, привнеся в утро ноту некоторой нормальности.

Столпившись на ступенях у колодца в северной части города, они расступились, пропуская старую женщину. Они всегда позволяли ей набрать воды первой из уважения к ее возрасту и ее горю — ибо Тира пережила свою дочь и внучку и потеряла всех своих товарищей-ровесников, угасших от болезней жарких месяцев и недугов, причиной которых был страх. Ее заросший сорной травой двор больше не шелестел под их пугливыми, похожими на трепет крыльев мотылька шагами, сухие, надтреснутые голоса старух больше не оглашали его. Да и самого двора вообще больше не существовало, поскольку драконы давным-давно спалили его.

Казалось, что тот пожар дотла выжег и ее душу, но этим утром Тира как-то неуловимо изменилась. Она двигалась по-другому, а ее разум испускал волны незнакомой и странной силы. Добравшись до колодца, она отвела готовые помочь ей руки более молодых женщин и набрала воды самостоятельно. Потом обернулась, придерживая на бедре вот-вот готовый пролиться кувшин исхудавшими до костей руками. Она обвела женщин взглядом, и внезапно сознание каждой оросила одна-единственная сияющая капля, точно слеза из жидкого золота, упавшая в темную воду колодца.

Послышался скрип колес. По узкой улочке мчалась легкая колесница с двумя дорфарианцами, затормозившая у колодца. Солдаты набросились на женщин с грубой бранью, и те разбежались врассыпную. Лишь старуха с полным до краев кувшином осталась стоять у колодца.

— Дай нам напиться, старая кляча!

Солдат осклабился, когда она, спустившись по ступеням, протянула ему кувшин. Он небрежно схватил его, притворившись, что не смог удержать, и бросил сосуд на дорогу, где он разлетелся вдребезги. Вода вылилась на землю. Солдаты залились грубым хохотом. Щелкнул бронзовый хлыст, и колесница умчалась прочь.

Тира не двинулась с места. Они не заметили ее странной улыбки. Когда-то в прошлом она отлично разбиралась в символах, и теперь, измененная этим вынырнувшим из ночи человеком, видела дорфарианскую кровь, а не воду, ручейком бегущую по улице.

Четыре ветра, словно демоны, завывали на улицах Сара.

Чтобы умилостивить их, на вершине холма закололи черного быка. Жрицу из храма, которую поймали за воровством жертвоприношений, притащили на уходящую в небо вершину и выпороли. Ее кровь смешалась с кровью мертвого быка, но ветры продолжали буйствовать. Так прошел день.

На закате Правитель города отправился поклониться Повелителю Гроз в зал, где он сидел — сидел с тех самых пор, как приехал сюда. Стены были задрапированы толстым тускло-малиновым бархатом. Ставни на окнах были закрыты, но ветер все равно проникал внутрь, и огоньки мраморных свечей пугливо трепетали. Глаза Правителя робко оглядели его царственного гостя. Лицо Амрека казалось восковым, застывшим в своей бледности, а во всем его облике сквозила пугающая, болезненная худоба. Он горбился в своем кресле, точно сломанная кукла, но в его глазах горел тот огонек, который теплится в глазах хищника, глядящего из своей клетки. Правитель в тысячный раз выбранил судьбу, которая поразила его Верховного короля недугом в Саре, разом положив конец такой мирной и спокойной жизни.

— Милорд, — отважился наконец Правитель, — осмелюсь скромно спросить, как вы себя чувствуете? Мой лекарь говорит, что…

— Твой лекарь — болван, и изо рта у него воняет кислятиной, — отрезал Амрек. — Ты хочешь, чтобы я поскорее убрался отсюда, да? Из этой помойной ямы, которую вы по ошибке именуете Саром. В жизни не видел такой дрянной погоды, как здесь. Вой ваших мерзких ветров не дает мне спать.

— Мой лекарь готовит снадобье, которое поможет вам заснуть, милорд — редкостные травы из Элира…

— Пропади его зелья пропадом! Пусть сам примет их и не просыпается, пока я не уеду! Кроме того, бессонница все же лучше, чем мои сны. — Тени и отблески свечей метались по его лицу, точно призрачные птицы. — Боги, — сказал Амрек, — мучают нас в наших снах. Тебе никогда это не приходило в голову, правитель?

— Мой лорд, я… я…

— Они потешаются над нами, Правитель. Прошлой ночью мне удалось заснуть достаточно надолго, чтобы успеть увидеть небо, набухшее кровью. Кровавый дождь, падающий на башни твоего глупого дворца.

Правитель, онемев, потрясенно глядел на него.

— Может быть, послать за жрецом, чтобы он растолковал этот сон, милорд?

— Растолковал? Он не значит ничего, кроме очевидного. Люди видят в своих снах не то, что должно произойти, а то, что было, что прошло. — Его голова упала на грудь, как будто была слишком тяжела для него. — Боги насмехаются над нами. Они миллион раз показывают нам то, что нам больше всего хотелось бы забыть, что мы всем сердцем хотели бы повернуть вспять, но что изменить бессильны. Так они делают это, правитель.

Правитель Сара прошаркал прочь. Он понимал, что всем происходящим с его городом обязан насмешке судьбы, по которой соблазнитель Астарис назвался саритом, пусть даже это и был обман. В коридоре он поймал себя на том, что сделал древний жест, разгоняющий злые намерения, и его впалые щеки тут же окрасил румянец стыда и страха, что кто-то из его подчиненных мог видеть его.

Город затопили желтоватые зимние сумерки. Зловеще загудел колокол. Материализовавшиеся на рассвете, как и маленькие змеи, обитатели Равнин вместе со змеями растворились при первых признаках потемнения — лишь кони и факелы дорфарианцев двигались по пустынным улицам. Теперь они играли в свои кровавые игры куда более редко, ибо в этих развалинах почти уже не осталось добычи.

В здании гарнизона коптили костры и звучали шумные голоса. Они расположились в старом дворце. Просторные залы как нельзя лучше подходили под казармы. Но здесь на них все же давила древность — неумолимое присутствие времени, повсюду оставившего свои жестокие следы. Люди напивались до бесчувствия, а игра в кости служила постоянным поводом для драк. Скучающие, они становились легкой жертвой для ночных кошмаров. Старые суеверия давно уже подняли голову. Как нужно бить степняка, чтобы он подал голос? А их бледные женщины, лежащие в лужах собственной крови с затянутыми пеленой смерти глазами, похожими на незрячие бельма слепцов? Во имя всех богов Дорфара, они были бы рады увезти рабов на рудники и галеры и сами уехать вместе с ними. Страх, прародитель любой ненависти, возрождал в их памяти старые легенды о равнинном колдовстве. Все они помнили дьяволицу Ашне’е и проклятие, висевшее над родом Редона. Здесь, в этой черной тюрьме, слушая неумолкаемый плач ветра в ее башнях и чувствуя ледяные пальцы сквозняков, ласкающие их, драконы метались и вскрикивали во сне, колотили шлюх, деливших с ними постель, заболевали  и грызлись между собой.

Через три дня после того, как один из дорфарианцев разбил кувшин с водой у какой-то старухи из северного квартала, в восточном квартале патруль заметил с десяток желтоволосых мужчин, собравшихся на ступенях дома с обвалившейся крышей. У этих оборванцев был прямо-таки дар стремительно и неожиданно исчезать, растворяться в воздухе. Некоторым образом дорфарианцы научили их этому искусству. Лишь один мужчина остался на месте. Они сбили его с ног и отволокли в гарнизон к Рийулу, их командиру.

Рийул был марсакцем, вот уже четырнадцать лет продававшим свое воинское умение тому, кто дороже за него заплатит. Командование Равнинным гарнизоном свалилось на него совершенно неожиданно после того, как заболел Амрек. Это сделало его деспотическим и неуверенным в себе одновременно. Он покорил город террором частично из уважения к ненависти Амрека, частично потому, что это не представило для него никакого затруднения.

Он допрашивал желтоволосую крысу примерно час, перемежая вопросы ударами хлыстом, когда за окном замелькали первые снежинки. Собираться больше чем по двое было запрещено. Этот запрет до сих пор был чем-то самим собой разумеющимся, что до сих пор соблюдалось и о чем говорить не было нужды. Мерзавец истекал кровью, но ничего не говорил. В конце концов Рийул велел бросить его в подземелье дворца, из которого вышла отличная тюрьма, и оставил его там гнить. Больше никаких сборищ не было, по крайней мере, дорфарианцы не заметили ни одного. Похоже, не стоило беспокоиться. Народ Равнин был пассивной и покорной расой — все это знали! — чей дух был столь же бледным, как и кожа.

В ту ночь в зале появился ланнский циркач, предприимчивый малый, завязавший знакомство с солдатом, стоявшим на часах у ворот гарнизона, и колесом вкатившийся внутрь. Рийул бросил ему серебряную монетку.

Похоже, у него были какие-то вполне законные дела с оммосцем, Даканом, но Рийула заинтересовал разговор, который тот завел о шлюхах с Равнин. Они ни разу еще не видели ни одной, но хитрый ланец божился, что переспал с уймой тощих белокурых мерзавок, которые за небольшую плату или ложное обещание безопасности учили всевозможным забавным постельным фокусам.

Рийул был заинтригован. При одной мысли об этом в паху у него пробегала сладкая дрожь. Разве не ходили слухи о храмовых шлюхах?

Именины Рийула выпадали на унылую пору оттепели. Он собирался отпраздновать их импровизированной пирушкой в дворцовом зале, на манер завоевателя. В отсутствие Амрека он играл в опасную и глупую игру собственного величия. Захмелевший и внезапно ощутивший желание побаловать себя белым мясцом, он велел передать циркачу, что если тот дорожит гарнизонными сборами, то ему лучше доказать, что его россказни — не пустое хвастовство, и на праздничный вечер привести во дворец несколько желтоволосых шлюх.

* * *

Всю ночь Яннул крепко проспал в душной казарме. Чем дольше он продолжал свою сумасшедшую игру, тем сильнее им овладевало бесшабашное безумие. Смутные мысли об ужасе, о неизбежной крови он задвинул куда-то в самый угол сознания. У него не было выбора. Он знал об этом еще когда ехал по этой чужой, выжженной летним солнцем земле за Ральднором и чувствовал где-то глубоко зреющий хаос.

С отяжелевшей от вина головой он тоже думал о женщинах, хотя и в более умеренном ключе. К примеру, о Реше, его элисаарской подружке, уехавшей с одним ваткрианским вельможей в непривычную жизнь, полную порядка и роскошных нарядов. Она, когда-то боявшаяся расовой неприязни, удивила Яннула, прибегнув к маскировке. Ваткрианец начал ухаживать за ней в ее последний месяц в Вардате, когда ночами не угасало красное зарево от кузен, а земля гудела от колес повозок, везущих на верфи столетние деревья. Должно быть, она рано постигла науку выживания и привыкла не упускать ни единой возможности на борту закорианского пиратского корабля. И теперь, умело пользуясь обстоятельствами, она приняла ухаживания своего воздыхателя, несмотря на все препятствия и на его достаточно зрелый возраст, который в ее глазах сделал его лишь более надежной партией. Однако же, если его привлекла в ней новизна, то бедного вельможу ждало суровое испытание, поскольку как только их союз начал казаться реальностью, Реша изменилась, словно хамелеон. Она выбелила волосы и начала пользоваться краской для лица, очень напоминавшей знаменитые белила дорфарианки Вал-Малы. Яннул только диву давался и надеялся, что ее шаткий замок устоит. Между ними не было никакой любви, одна только симпатия. Он лишь надеялся, что ее дородный любовник сможет не отстать от нее в темноте.

Как бы то ни было, он считал, что его бывшая подружка сможет быть счастливее, чем бледноволосая девушка, сестра Джарреда, которую обвенчали с Ральднором перед алтарем Ашкар-Анакир. Она была похожа на женщину, которая полюбила безоглядно и навсегда, но так и не добилась взаимности. Ральднор был ласков с ней, вне всякого сомнения, но это была безличная, механическая вежливость. И всего через месяц он покинул ее, скорее всего, не собираясь возвратиться никогда. А жаль, ибо на нее стоило бы взглянуть попристальнее, на Сульвиан Ваткрианскую.

Во сне Яннул видел свою ферму в Ланне. Холмы, укрытые пушистыми сугробами, искристые сосульки, щетинящиеся с крыш. Его мать, с нетерпением ожидающую очередного ребенка, в каковом состоянии, она, похоже, пребывала беспрерывно; сестренок, поющих и болтающих за прялкой или выхаживающих полумертвых от холода птиц, упавших у их двери. Троих большеглазых девчушек, во вторую оттепель выпускающих с ладоней своих крылатых питомцев. Белоснежных птиц, взмывающих в небо без единого слова благодарности, белоснежных птиц, превращающихся на фоне синего неба в  черных.

Яннулу, мирно спящему на своей узкой койке, снился дом. Духи дворца не тревожили его.

Над городом светильником из слепящего льда горела снежная луна. Часовые расхаживали вдоль стен гарнизона, ежась и бормоча себе под нос ругательства.

— Слышал этот звук? — спросил один другого.

— Какой еще звук? Я слышу только, как мои обледеневшие кишки друг о друга стучат.

Но он тоже ощущал напряжение воздуха, скорее не звук, а вибрацию, глухой гул под их ногами, звон безмолвной арфы.

Где-то, разорвав тишину, завыл волк.

Часовой ухмыльнулся.

— Помнишь того старика с ручной волчицей, ну, которую еще Ганлик прикончил своим копьем? Повезло этому Ганлику, из ее шкуры, должно быть, вышло славное одеяло.

— Я слышал, Ганлик захворал, — отозвался другой.

Они разошлись в разные стороны. Луна запуталась в вате облаков.

А Амреку в Саре снилась Астарис на спине у гигантского белого скакуна. Ее волосы кровавой волной растеклись по плечам, а лицо было золотой маской.

20

Снег пылал на ветру. Ветер полыхал снегом.

Когда снегопад прекратился, Равнины в своей девственной белизне распростерлись под выдохшимся пурпурным небом.

Отряд солдат черным шнурком вился по ослепительно белой земле. Свою задачу — сбор провианта для гарнизона — они костерили на все лады. Наспех сколоченные загоны, когда-то полные отнятого за летние месяцы у обитателей Равнин скота, стремительно пустели по мере того, как длилась оккупация. Вот уже выпал снег, а Амрек все еще прохлаждался в Саре, а второй Затяжной Снег уже был не за горами. Ходили слухи, что им, возможно, даже придется зазимовать здесь, в этой вшивой вонючей дыре.

Капитан гаркал сердитые приказы, потирая руки одна о другую. Промерзший до костей, он думал о женщине, которую оставил в Дорфаре, о мерзавке, которая — он был в этом совершенно уверен — найдет себе развлечения на время его отсутствия и у которой теперь будут все холодные месяцы, чтобы подцепить какую-нибудь дрянь, которой она, разумеется, по возвращении непременно наградит и его. Вдобавок они встретили на пути одну ферму и одну деревушку, каждая из которых оказалась совершенно пустой.

Вторая деревня показалась через два часа после полудня, когда небо уже начало безотрадно темнеть.

Ворота стояли нараспашку. Они въехали внутрь, двинувшись по широкой улице. Солдаты разбежались веером, копьями открывая двери и вглядываясь в мускусную тьму конюшен и амбаров. Не было видно ни единого животного, ни единого человека. Ставни на окнах скрипели и хлопали.

Копыта скакунов размесили дорогу в грязь, качающиеся жаровни плевались розовой слизью.

Внезапно между домами промелькнула темная тень с горящими глазами. С хриплыми криками люди ощерились на нее частоколом копий.

— Волк!

Но существо исчезло, точно призрак.

— Едем дальше! — рявкнул капитан.

Они никого не заметили и не нашли на белом снегу никаких следов.

Следующая деревушка, уже третья, оказалась ближе — всего-то в миле.

На дороге валялись разбитые тарелки, чуть припорошенные снегом. Навстречу им поднялась тяжелая волна тишины. Они быстро обыскали всю деревню, но так ничего и не нашли. Один раз послышался скрип колеса прялки, но оказалось, что им играл ветер.

— Они сбежали, — буркнул капитан. — Куда?

На этот раз некоторые солдаты разбежались по сторонам, решив взглянуть, нельзя ли здесь чем-нибудь поживиться — люди, которые убегали в столь явной спешке, не могли не оставить никаких ценностей. Но они не нашли ни единого железного колечка. В мрачном здании храма не осталось ни одной золотой чешуйки.

Покинув брошенную деревеньку, они принялись до боли в глазах вглядываться в бескрайнюю белизну Равнин, выискивая хоть какое-то движение.

С неба сочилось сумеречное сияние.

Далеко-далеко, у самого горизонта капитан заметил на темном зеркале земли какой-то силуэт, который мог бы быть двумя мужчинами на зеебах, а мог — лишь игрой обманчивых сумерек. Снова повалил снег.

Капитан чихнул и шмыгнул носом. Он приказал своей колонне возвращаться обратно в брошенную деревню и разбивать лагерь, не обещавший ни тепла, ни удобного ночлега.

На краю обрыва два светловолосых человека неподвижно сидели на своих зеебах, глядя на дорфарианцев, протрусивших обратно за частокол. Вскоре над покинутой деревенькой начали подниматься розовато-лиловые дымки.

Снег не тревожил их. Оба провели детство на Равнинах, а потом переселились в разрушенный город. Чтобы заработать себе на кусок хлеба, они нанялись в слуги к Дакану Оммосцу. Они были привычны к лютому холоду и постоянному недоеданию, как и к еще сотне  всевозможных лишений.

Они переглянулись, переговариваясь без слов. Потом развернули своих скакунов.

Оммосец считал, что они заняты работой, собирая золото для несуществующего купца из Зарависса вместе с Яннулом Ланнцем. Поэтому он снабдил их пропуском, который позволял им покинуть город и свободно передвигаться по Равнинам. В их седельных сумках болтались крошечная бесценная статуэтка и пригоршня драгоценных камней — в доказательство их предполагаемых трудов. Но сейчас они выполняли совершенно иное задание.

Когда-то старая женщина уронила в темную воду одну-единственную сияющую мысль. От этой капли по черной стоячей воде города разошлась золотистая рябь. Лишь горожане знали, что значила для них эта золотая мысль, но она в своей безупречности могла быть полностью передана другим. В каждой деревушке, на каждой ферме два гонца передавали их обитателям свое видение, видение Ральднора, неизмененное, все столь же совершенное, посредством незамутненного эфира мысленной речи, передавали его, точно искру от факела к факелу, пока всю поверхность равнин не охватил пожар. Перемены там, где они происходили — а вскоре они должны были произойти повсюду — были ошеломляющими. Спящая змея, свернувшаяся кольцами в сознании желтоволосых людей, всегда присутствовавшая там, но ни разу до этого не пробуждавшаяся, очнулась от своего сна, как это было предсказано. Выступ улегся в углубление, паз совпал с пазом, и головоломка судьбы внезапно сложилась, превратившись в единое целое.

Сквозь снегопад два желтоволосых человека безмолвно поскакали прочь от обрыва, унося с собой свой незримый огонь.

Древние городские ворота от рассвета до заката пропускали сквозь себя людской поток. Обитатели Равнин приезжали со своими повозками, скотом и всеми пожитками, нагруженными на подводы. Дорфарианцы даже удвоили число часовых, и те срывали свой гнев на лютую зимнюю стужу на желтоволосых, сдирая с шей женщин кусочки янтаря и тоненькие золотые цепочки.

Они решили, что это снег виной такому внезапному наплыву, и страх перед солдатами из отряда снабжения. Этот сброд уж всяко должен был привезти с собой достаточно припасов, чтобы их хватило гарнизону. Если здесь кто-то и будет голодать, то уж точно не эм Дорфар.

В тот день Яннул вернулся в дом Йир-Дакана, а два желтоволосых слуги ехали за ним следом с сумками с драгоценными камнями. Оммосец жадно осмотрел сокровища. Он пробежал жирными пальцами по грудям статуи Анакир, но их холодность, похоже, вызвала у него отвращение.

— Камешков маловато, — подвел он итог, — но Она… Она — нечто стоящее.

— Киос тоже согласится с этим, — ответил ланец.

— И когда же твой хозяин ждет тебя?

— Не раньше весенней оттепели, когда Снега сойдут. Кроме того, там могут оказаться еще кое-какие вещички, на которые мне удастся наложить руки — на дне всех этих повозок, приехавших в город.

— Не забудь, что это я помог тебе, ланец.

— О, господин Дакан, в этом вы можете быть совершенно уверены.

В городе, укрытом снегами, время остановилось.

В надевших белые шапки развалинах повозки грудились вокруг пылающих в каменных кругах костров. Дымков в городе стало больше, поскольку теперь дорфарианцы редко тревожили ночную тьму. Стужа Равнин была для них слишком невыносимой. Кроме того, они впали в уныние, закованные в этой тюрьме вместе со своими пленниками, и на некоторое время недовольство лишило их радости от их садистских развлечений.

Настала ночь, и небо пронзили стальные звезды.

Комендантский час уже давно был объявлен, но ночную неподвижность вдруг нарушило какое-то движение. Это был какой-то сгусток тьмы, словно призрак; стараясь держаться подальше от маршрутов дорфарианских патрулей, он в конце концов скользнул на темное крыльцо орванова дома, и его разум, точно мерцающее лезвие, проник сквозь древние каменные стены.

Вышедший вскоре Орван проводил силуэт в верхнюю комнату, где теперь был разведен небольшой огонь. Беспокойные отблески пламени упали на костяные углы рук, шарахнувшись от скрытого под капюшоном лица. Это был жрец.

— Ральднор, — позвал Орван.

Под черным капюшоном полыхнули искры — глаза жреца устремились к фигуре, сидевшей прямо перед ним, столь же темной и загадочной, как и он сам.

— Ты зовешь этого человека Ральднором, — негромко сказал жрец, — который объявил себя нашим королем.

Фигура заговорила.

— Назови любого человека королем — это не изменит его. Назови короля любым другим названием — он все так же останется королем.

— Я разговариваю с тобой из уст в уста, — сказал жрец, — потому что твой разум слишком выразителен и передает слишком многое. Ты заронил мысль и пробудил змею в сознании нашего народа. Они никогда не видели тебя, но для них ты миф, полукороль-полубог. Я не собираюсь оспаривать ничто из этого. Равно как и образ другой страны, который дошел и до меня по цепочке, что протянулась от твоего разума. Все эти века наша раса была пассивной, покорной, скорее подчиняющейся законам войны, чем соблюдающей их. Мы столетиями склонялись под пятой Висов, попиравшей нас. Эта пята давила нас, но научила нас терпению. Ты раскрыл нашу тайну — змею, дремлющую в наших душах. Этой абстрактной, но совершенной мыслью ты внушил нам, ты сказал вот что: кто больше терпел, тот более закален, кто больше страдал, тот может достичь большего. Кто преодолел себя, может одолеть и других. Кто владеет говорящим разумом, не должен склоняться под игом глухих, слепых и немых. Ты подарил нам достоинство. Это оно было той нерожденной змеей в нашем сердце. Ты разбил то яйцо, где дремала эта змея, ты пробудил нас. Но это обоюдоострый меч. После того, как ты научил нас быть жестокими, сумеешь ли ты вовремя научить нас снова стать кроткими, вновь уместить нас в разбитой скорлупе и запечатать ее, прежде чем мы начнем грызть друг друга?

— Нужно жить настоящим, — сказал ему голос, — а не прошлым и не будущим. Если мы не пробудимся сейчас, то будем истреблены навеки. Те, кто спят, будут убиты во сне. Коса Амрека скосит всех без разбору.

— Ты — дитя обоих наших народов. Это очень заметно.

— Я — та амальгама, которая в конце концов должна была появиться, — отозвался голос. — Эпоха породила и меня, и Амрека, черного тирана. Мы — порождения судеб каждый своего народа. И ничего более.

— Те, кто называли себя твоими глашатаями, вызвали нас сюда с Бестеневых Равнин. Они сказали, что сегодня ночью ты будешь говорить с нами и твой разум войдет в сознание каждого из Народа Равнин в этом городе. Ты действительно можешь это сделать? Я тоже почувствовал, что это так.

Уголь внезапно вспыхнул ярким пламенем, на миг выхватив из тьмы лицо, казавшееся отлитым из темного металла, и два горящих глаза из странно бесцветного ледяного золота. Казалось, за этими глазами нет души. Одна лишь решимость, одна только сила.

Воистину, подумал жрец, ты больше не человек.

«Я — перчатка на руке богини», — пришел ответ, и разум жреца затопила ужасающая насмешливость. Он опустился перед огнем и стал ждать.

В полночь городом овладела какая-то странная напряженность, скрытая под внешне спокойной поверхностью, какой-то незримый трепет, предшествующий буре.

Дорфарианцы на улицах переговаривались громким сорванным шепотом. Солдаты в гарнизоне ругались и накачивались вином. В воздухе стоял гул. Яннул Ланнец, натянутый, точно струна, лежал в постели в доме оммосца, чувствуя, как город приходит в движение, словно захлестнутый неукротимым потоком.

Дождь хлынул преждевременно, как когда-то снег пошел слишком поздно. Но все же это была не настоящая, ненадежная оттепель, снежинки все еще кружились серебристыми спиралями, хотя по сточным канавам уже бежала грязная вода.

Эти яркие пружинки били в ставни покоев Йир-Дакана, по которым бесшумно скользил Рас, гася свечи в огромном колесе люстры. Эротическая фреска в виде прекрасного юноши на полу в переливчатом свете фиолетовой лампы казалась живой, дышащей.

Йир-Дакан лежал в постели, поглощая сладости. Иногда рядом с ним лежала девушка, ожидая, когда он решит, чего хочет, или юноша, а временами и оба сразу. Сегодня место рядом с ним пустовало.

Рас подошел к кровати и остановился, глядя в пол.

— Чего тебе? — раздраженно осведомился Дакан.

— Господин Дакан, — негромко начал Рас, — с тех пор, как я поступил к вам, я был вам послушным слугой.

— Не будь это так, ты у меня быстро отведал бы плети, — лениво отозвался Дакан.

— Господин Дакан, — прошептал Рас, не поведя бровью, — завтра ночью один из ваших людей убьет вас.

Дакан вздрогнул, уронив недоеденное лакомство.

— Кто? — прохрипел он. Его глаза сверкали от потрясения. — Кто?

— Один из нас, господин Дакан. Может быть, Медаси, девушка, которая печет вам хлеб. Может быть, Аним, который приглядывает за вашей конюшней. Может быть, и я.

Желчная ярость бросилась в землистое лицо Дакана.

— Должно быть, Зарок прожег дыру в твоих мозгах. Ты спятил. Завтра же прикажу тебя выпороть.

— Хорошее решение, господин Дакан. Не жалейте плетей. Отрубите мне руки, чтобы я не мог взять в них нож и зарезать вас.

Дакан отвесил Расу оплеуху.

— Завтра я прикажу Орклосу разобраться с тобой.

Рас сказал безо всякого выражения:

— Ходят слухи о короле. Помните Ральднора из Хамоса? Он велел нам убивать каждого виса в городе, господин Дакан. Завтра по его сигналу, в седьмом часу после захода солнца.

— Зарок опалил тебя, — повторил Дакан, но его одутловатое лицо уже исказил страх. В конце концов он спросил: — Откуда тебе известно все это?

Мертвая улыбка едва тронула губы Раса.

— Мой разум. Разве вы никогда не слышали, что народ Равнин разговаривает друг с другом в своих мыслях? — Он развернулся и двинулся к занавешенным дверям, но оглянулся назад. — Перебейте всех своих слуг с Равнин, Йир-Дакан, — сказал Рас. — Перебейте нас прежде, чем в нас шевельнется змея. Потом заприте свою дверь на засов.

Все еще стоял страшный холод.

Два солдата, которых каждые пять дней отправляли в терзаемый ветрами Сар с донесением Рийула Повелителю Гроз, подгоняли взмыленных лошадей, кляня свои кольчуги, липшие к ним, словно вторая кожа изо льда. Те, кто остались в гарнизоне, в ту ночь спали очень скверно. Днем они повесили на древней рыночной площади  нескольких желтоволосых.

Утром в день именин Рийула облака покрывал тонкий золотой налет, как будто на них пролилось вино из расколотого кувшина.

Иир-Дакан вышел к завтраку позднее обычного.

— Надеюсь, вы в добром здравии, — сказал Яннул.

Дакан, вид у которого был неважный, буркнул что-то невнятное.

— Расскажи-ка, — пробормотал он, — тебе не кажется, что в моем доме что-то затевается… какой-то заговор против меня?

— Кто осмелился бы пойти на такое?

— Мои рабы… мои рабы с Равнин.

Яннул расхохотался.

— Лорд Дакан — у меня просто нет слов. Эти трусливые недоумки не способны на насилие. И потом, как они могут надеяться избежать наказания, если вынашивают такой план? Солдатам Амрека только дай предлог для того, чтобы расправиться с кем-нибудь из горожан.

— Один из моих слуг сказал мне, что этой ночью будет покушение на мою жизнь, — возразил Дакан.

— Кто? — Яннул мгновенно понял, что задал вопрос слишком быстро. И быстро добавил: — Тот, кто мог сказать вашей светлости такую глупость, просто спятил.

Почему-то в его мозгу мгновенно всплыл облик худого слуги со странными глазами, который провожал его в спальню в его первую ночь в городе.

«Неважно, — подумал он. — Кто бы ни проболтался, теперь уже ничего не изменить».

Лицо Дакана расслабилось.

— Да, парень, который рассказал мне об этом, сумасшедший. Я давно уже это подозревал. Я запру дверь на засов, — добавил он себе под нос, — просто из предосторожности… да, а где ты будешь сегодня после заката?

Яннул, никогда не рассказывавший своему хозяину о том, что частенько наведывается и в гарнизон, озорно подмигнул.

— Да тут кое-кто из Элира, — прошептал он, намеренно не упоминая пола своего вымышленного знакомого, — предложил мне сегодня ночью поразвлечься.

К полудню дорфарианцы уже заполонили улицы, отбирая желтоволосых девушек для праздника Рийула. Со времен своих бесчинств они перестали бояться хваленой сексуальной магии женщин с Равнин. Да и чего там бояться — кожа да кости, безразличные вялые сучки. Но часть бочонков вина, которые Рийул выкатил в честь своих именин, уже разошлись по гарнизону, и это несколько воодушевило солдат.

Женщины с неожиданной жалкой покорностью тянулись к колесницам. Некоторые беззвучно плакали. Дорфарианцы не заметили, что их глаза блестели кристальной решимостью, как цирконы.

Хмельные солдаты задирали им юбки, шлепали и смеялись над ними, в конце концов отдав их на милость гарнизонных шлюх, которые плевали им в лицо, вплетая похожие на разноцветные водоросли ленты в их желтые волосы.

В конце концов они сбились в кучку, точно безвольные тряпичные куклы в своих пестрых ножных браслетах и стеклянных бусах, с пустыми лицами и дрожащими телами. И непреклонными, ледяными, мудрыми и страшными тазами, уставившимися в пол.

Настала ночь. Улицы покрывал полупрозрачный слой снега. В пятом часу после заката он превратился в тонкое ледяное стекло.

Во дворце еще с вечера пылали факелы, а над огромными очагами на вертелах поджаривались сочащиеся жиром бычьи туши. Присутствовало три четверти гарнизона, развалившись за столами и уже изрядно набравшись вина и пива. В сумерках на улицах поймали труппу танцоров смешанной полуэлирианской-полуравнинной крови. Приведенные сюда ради развлечения гостей, они с испуганными глазами крутили сальто, а их девушки робко звонили в колокольчики. Они отлично понимали, что сегодня вечером они могут заработать, а завтра утром превратиться в кровавое месиво под плетью палача. Амрек был безжалостен к таким, как они.

Рийул сидел на своем месте в выглядевшем довольно убого наряде — паре мятых золотых браслетов, взятых в качестве трофея в давней войне в Таддре, и заляпанной жиром алой рубахе. Прошлой ночью умер один из солдат, и Рийул, присвоивший себе его пожитки, нашел среди них роскошную волчью шкуру, которая сейчас красовалась на его спине. Он был сильно пьян — как и его солдаты. Когда он вспомнил о том, что на этом празднике хотел не только напиться, было уже довольно поздно.

Он оглянулся по сторонам, выискивая циркача.

— Эй ты, Ланнец! — крикнул Рийул, заметив того за одним из столов, — ты тут жрешь нашу еду, а обещание свое сдержал?

— Обещание, лорд Рийул?

— Те храмовые девки, которыми ты похвалялся — где они?

Ланнец ухмыльнулся.

— За дверями, милорд.

Грянули нестройные крики радости. Солдаты заколотили кубками о столешницу.

Один из приспешников Рийула, шатаясь, направился к выходу из зала. Когда большая дверь распахнулась, в духоту зала ворвался холодный ночной воздух. Факелы затрепетали и задымили.

— Веди их сюда! — рявкнул Рийул.

Пирующие любопытно примолкли.

Юные желтоволосые девушки, подносившие еду, повернулись к двери. Гарнизонные проститутки принялись обмениваться злобными замечаниями.

Три женщины, которых подпивший офицер втолкнул в зал, были облачены в шафраново-желтые платья, разрезанные по бокам от щиколоток до бедер. Их обнаженные руки и ноги блестели молочной белизной, обвитые золотистыми нарисованными змеями. Льняные волосы женщин кольцами ниспадали по спинам, губы и веки покрывала золотая краска. Они с усмешкой подошли через весь зал к Рийулу, выпятив грудь. Ни один из присутствующих в этом зале никогда еще не видел проститутки с Равнин. В их бледных лицах, сладострастно изогнутых губах и мерцающей коже было что-то странно порочное.

Ланнец подобрался к креслу Рийула.

— Служительницы храма, — прошептал он. — Я сказал им, что ваша светлость может спасти их от рудников, если они очень вам понравятся. Спасать или не спасать — дело ваше, но не сомневайтесь, сегодня ночью они покажут вам все, на что способны.

Рийул пьяно хохотнул.

— Соблазнительные штучки.

Первая девушка подошла к столу. Опершись о столешницу, она легко подскочила и уселась прямо между залитых жирной подливой подносов. Несмотря на ее полные груди, сама она была довольно худой. Яннул видел, как под ее полупрозрачным платьем на миг обозначились острые кости бедер. Этот контраст странно взволновал его, и даже в этот отнюдь не располагающий к тому момент он почувствовал, что жаждет получить ее. Всколыхнувшееся вожделение привело его в замешательство, поскольку он знал, что должно было произойти в этом зале.

Она сидела на столе, улыбаясь, а Рийул тем временем шарил у нее под юбкой. Внезапно она подняла вверх тонкие руки и начала соблазнительно извиваться всем телом, потягиваясь и изгибаясь, точно змея. Две другие девушки вытащили откуда-то из своих платьев тонкие дудки. Бесформенная, блуждающая мелодия полилась из-под их пальцев, расползаясь по всему залу.

В доме Дакана бог Зарок ждал, точно голодный зверь, требующий кормежки.

Йир-Дакан решил есть у себя в спальне, и в зале было темно, лишь тускло рдели угли в разверстом чреве Зарока. Озаренное их отблесками, изваяние светилось во мраке, а длинные острые зубы, казалось, сочились кровью.

Вошел Орклос с подносом с едой; следом за ним появилась Медаси с кувшином вина в узких руках. Отблески из жаровни расцвечивали ее волосы рыжим золотом, как витражи в окнах дворца. В их свете был хорошо заметен синяк, багровевший у ее губ, и поблескивавшие глаза, буравившие спину Орклоса.

Каменным совком Орклос поворошил угли и дождался, пока угасшее пламя не разгорелось вновь, весело потрескивая. Потом швырнул в огонь остатки от хозяйского ужина, глядя, как огонь жадно набросился на них. Орклос повернулся и взял кувшин, сунув совок в руки Медаси.

Он принялся лить вино в огонь, неторопливо, не думая ни о чем, кроме своей задачи. Стоя к ней спиной, он не видел внезапной дрожи, пробежавшей по телу девушки.

Она подняла совок и с силой опустила его на темя Орклоса.

Оглушенный первым ударом, оммосец пошатнулся, и кувшин с вином упал ему под ноги, разлетевшись на куски. Приподнявшись на носках, Медаси второй раз ударила его изо всех сил, потом еще раз, и еще, до тех пор, пока не хлынула кровь. Тогда, увидев, что управляющий вот-вот упадет, она бросила совок и обеими руками толкнула его. Орклос упал лицом на горящие угли.

Со второго этажа неслись грохот и треск разлетающегося дерева.

Сидя на столе, желтоволосая девушка не отрывала золотистых глаз от Рийула.

Капитан изо всех сил старался быть добродушным.

— Гляди, гляди на меня сколько влезет, сучка, — подбодрил он ее. — Попозже я покажу тебе еще кое-что.

Он поднял свой кубок и принялся жадно глотать вино, когда тонкая девичья рука с размаху вонзила кинжал ему в грудь по самую рукоятку. Рийул глупо хрюкнул, поперхнувшись вином, и упал на колени, забрызгивая все вокруг темно-красным.

Яннул попятился от стола. Он знал, что должно было произойти, но это ему не помогло. Во рту у него стоял невыносимый привкус желчи, ибо у него на глазах разворачивался кошмар. Драконы привели на свой пир одних женщин, собираясь закончить его оргией, на манер древних пиршеств Рарнаммона. И эти женщины ударили все разом — кинжалами, схваченными со стола ножами, тяжелыми каменными кубками. Густая кровь хлынула на плиты пола, брызнула на стены.

Те, кто еще остался в живых, были слишком пьяны и слишком ошарашены, чтобы дать отпор. Они смотрели, как желтоволосые люди Равнин бегут на них, и не могли сделать ничего, чтобы остановить эти пикирующие ножи, рвущие их плоть, точно клювы кровожадных птиц. Все произошло слишком внезапно, слишком ужасно и слишком неожиданно. Их лица были посмертными масками удивления. Те, кто, шатаясь, пытался добраться до единственной выходной двери, спотыкались о валяющиеся на полу тела своих командиров и подчиненных. Те, кому удавалось вырваться в коридор, кричали от разочарования и страха.

Желтоволосые перебили часовых в тот самый миг, когда женщины начали свою атаку на гарнизон, и теперь метались по закоулкам зданий, выискивая себе новую добычу.

Все это время Яннул стоял, не в силах сдвинуться с места. В зрелище этих девушек с Равнин с перекошенными от ярости лицами, перепачканными в крови руками, убивающими виса за висом, без раздумья, без тени сомнения, как машины со стальными глазами, было что-то невыразимо жуткое.

Но все же их ярость была избирательной. Они не тронули ни его, ни группу элирианцев в центре зала. Они обходили их, как будто они были чем-то вроде мебели, на которую важно было не наткнуться.

На самом деле, ни он, ни элирианцы вообще не шевелились.  Он ошарашенно следил за их оцепенением.

Ни разу в жизни он не прятался от драки, но этот бой был не его боем. Долго еще он помнил каждую его мельчайшую подробность и, как казалось ему, все до единого залитые кровью мертвые лица.

Гарнизонные часовые, которые, в отличие от своих товарищей на пиру, были в доспехах, лежали с перерезанными горлами. Мягкий снежок падал на неподвижные тела, залетая в широко раскрытые глаза и рты.

Наступила внезапная тишина.

В зале Рийула дорфарианские шлюхи были чересчур перепуганы, чтобы оплакивать эту предсказанную знамениями гибель. Они сбились к очагам, совершенно обезумевшие от страха.

В паутине улиц, расходящейся от ворот, солдаты-драконы лежали лицом вниз, точно сломанные игрушки, а снег все падал и падал, укрывая их белым саваном.

Яннул в одиночестве возвращался в дом Йир-Дакана. Ему то и дело попадались мертвые с выпавшими из рук факелами, дымящимися на залитой кровью мостовой.

Время от времени, но не слишком часто, мимо него проходили желтоволосые люди, безмолвные, точно волки в снегу. При виде его глаза у них полыхали ледяным пламенем, но они не трогали его.

Ему было тошно до безумия. Не только из-за того, что он видел в эту ночь, но и потому, что он участвовал во всем этом. Он ненавидел и презирал дорфарианцев. Сейчас же за конечной целью он внезапно увидел убийство пьяных несмышленышей и вдруг вспомнил о цвете собственных волос и кожи в этом царстве желтоволосых людей. И начал бояться обитателей Равнин, кого еще столь недавно так жалел — бояться их жуткой уверенности, и деловитости, и единения их разумов.

Когда он пришел к дому Дакана, стражники валялись у крыльца. Двери стояли нараспашку, но лампы в передней не горели. Из покоев Дакана просачивался слабый свет, предположительно, из брюха огненного бога.

Он вошел под арку и поднялся по лестнице на второй этаж. Там лежал еще один оммосец, злобный мальчишка, в котором Яннул узнал одного из любимчиков Дакана.

Дверь спальни Дакана, запертая, как он и пообещал, на засов, была выломана, а железный засов вырван из гнезда. Сам Дакан лежал поперек кровати, а мертвые глаза осуждающе смотрели в потолок.

Яннул развернулся, прихватив небольшой прикроватный светильник, отбрасывающий на стены мечущиеся тени. Если не считать мертвецов, дом казался опустевшим.

Потом откуда-то из передней донесся шум — протяжные давящиеся рыдания — и Яннул внезапно почувствовал густую тошнотворную вонь, стоявшую у входа в зал.

Он вошел туда, отодвинув опущенные занавеси и поднял лампу, чтобы рассмотреть, в чем дело.

Что-то неописуемое висело на краю жаровни Зарока, все еще дымясь. Неподалеку, сжавшись в комочек у стола, сидела Медаси, кухонная прислуга. Ее руки сжимали живот, глаза были закрыты, пока в них не ударил свет от лампы. Она уставилась на него безумным взглядом, потом вскочила на ноги и метнулась к двери, пытаясь убежать от него в переднюю. Когда он поймал ее за плечи, она завизжала, хотя он изо всех сил старался не сделать ей больно. Через миг безумие покинуло ее глаза. Похоже, она вспомнила, кто он такой. Она прижалась к нему, уткнувшись лицом ему в грудь, но он еле чувствовал ее рядом с собой, такой худенькой она была.

— Зачем меня заставили убить его? Зачем Ральднор заставил меня убить его? Он вошел в мое сознание, и я все била и била каменным совком…

Яннул погладил ее по голове, и она разрыдалась, как ребенок, увидевший плохой сон и ищущий утешения.

— Так надо было, — сказал он. Слова сами пришли ему на язык, отвечая и на его вопрос тоже. — Все уже позади, ты в безопасности.

— Не оставляй меня, — сказала она, цепляясь за его руки.

Помнила ли она, как помнил он, о цвете его кожи и глаз? Или после этой бойни все это стало для нее несущественным?

Когда он почувствовал, что она обмякла в его объятиях, он вывел ее на улицу, посадил на одного из зеебов Дакана и отвез в дом к Орвану.

Единственный оставшийся в живых солдат до боли всматривался в светлеющее небо. Он провел ночь, привязанный к колонне в подземелье под зданием гарнизона, где единственное узкое окошко выглядывало из земляной насыпи на мощеный двор. Ночью сквозь щели немилосердно дуло, и его рвали на части окровавленные руки — он так и не мог бы поручиться, была ли то галлюцинация или реальность. Он видел, как его товарищи погибали в пиршественном зале, и в хмельном ужасе помчался по каменным коридорам, пытаясь убежать от преследующего его жуткого грохота. Он спрятался под койкой одного больного солдата, чье горло, как он успел заметить, было перерезано от уха до уха. Там его вырвало вином Рийула, и он лежал в луже собственной блевотины, не решаясь шевельнуться или поискать какого-нибудь оружия.

Примерно через час два желтоволосых мужчины вошли в комнату и вытащили его из-под койки, заикающегося от потрясения. Похоже, все это время они знали о том, что он там прячется.

Он думал, что они пырнут его ножом, да и дело с концом, но вместо этого его оттащили в подземелье и привязали к колонне. У соседней колонны лежал желтоволосый мертвец.

Когда сквозь мутное окошко просочилась заря, он услышал  за дверью шаги. Тусклый свет озарял их бледные волосы, их глаза казались горящими лучинами. Их лица были непроницаемы, но он понял, что они больше не рабы.

Один из них отвязал его.

— В такой день приятно быть повешенным, — заметил он, подавляя дурноту.

— Ты не умрешь, — сказал желтоволосый. — Повелитель Гроз зовет тебя.

— Амрек? — не веря своим ушам, солдат решил, что, видимо, от всех потрясений ночи выжил из ума.

— Ральднор, — ответил желтоволосый, — сын Редона.

Они отвели его в темный дом и оставили в круглом зале. Он задумался было о побеге, но не мог придумать, где скрыться в этом враждебном городе. Он видел, как они стаскивали окровавленные трупы на площадь и поджигали их. На Равнинах всегда сжигали своих мертвецов.

Когда в зал вошел высокий мужчина, солдат чуть не утратил дар речи. Вис, подумал он сначала, пока не увидел волос. Потом что-то вломилось в его сознание — имя, а за ним и лицо. Он впился взглядом в искалеченную руку.

— Дракон-Лорд! — воскликнул он.

— Ты меня знаешь.

— Ты — Ральднор из Сара, который был у Амрека… у Амрека… — солдат в ужасе запнулся. Перед ним стоял мертвец, ибо Амрек приказал убить этого человека, он не мог не убить его — соблазнителя Астарис эм Кармисс.

— Ты окажешь мне одну услугу, — сказал ему воскресший из мертвых.

Солдат задрожал и зашевелил губами, но с них не сошло ни единого слова.

— Ты передашь послание моему брату Амреку. — Ледяные глаза остановились на солдате, пригвоздив его к полу и точно каленым железом выжигая в его мозгу слова. И солдат, против всякой логики и собственных намерений, вдруг неколебимо понял, что, какое бы поручение ему ни дал этот человек, оно будет исполнено. Это было неизбежно. — Скажи Амреку, что его отец Редон был и моим отцом тоже, а моей матерью была Ашне’е, женщина с Равнин. Напомни ему о законах Дорфара, по которым, поскольку я был зачат на два месяца позже, чем Вал-Мала зачала его, Повелитель Гроз — я. Скажи ему, что я любезно отдаю ему месяцы вторых снегов на то, чтобы привести все дела в порядок и освободить трон. Если он не отдаст престол мне к тому времени, как сойдет снег, я утоплю Корамвис в крови его народа.

Солдат содрогнулся и всхлипнул. Этот человек вовсе не был призраком, раз мог требовать такого от живых.

— Если я скажу ему то, что ты от меня требуешь, он… он убьет меня…

— Дракон, — сказал ему этот ужасный человек, — твоя смерть меня не волнует.

Солдат съежился и прикрыл лицо ладонями, защищаясь от этих колдовских глаз. В них не было ненависти, не было и сострадания — ничего. Этот человек не искал мести. И испытывать жалость тоже не мог.

Люди толкались на заснеженных башнях Сара, глядя вниз, на белые поля.

Ветры немного ослабли, но развлечений в городе больше не стало, когда половина театров была благопристойно закрыта, а винные лавки переполнены гвардейцами Амрека. Теперь еще начали ходить какие-то слухи, какая-то совершенно дикая история — они видели, как одинокий Дракон въехал на площадь перед дворцом Правителя, сопровождаемый свитой из примерно двух десятков солдатских шлюх. Внезапно на крыльце появился Амрек — пугающая черная фигура на фоне слепящего снега.

— Какие новости, дракон?

Солдат бросился на колени.

— Повелитель Гроз… Равнинный гарнизон уничтожен, все кроме меня убиты.

— Что? — холодный голос обжег неуверенной, фальшивой насмешкой. — Весь гарнизон перебит, и лишь одному червю удалось выползти из него? И кто же сотворил это диво? Баналики?

— Милорд, клянусь… это — это были желтоволосые люди с Равнин. Они напали всем скопом одновременно…. Откуда нам было знать, милорд, что у них появился вожак?

— Вожак. — Кулаки Амрека судорожно сжались, рот искривился. Он медленно спустился по высокой лестнице на площадь.

— Они пощадили меня, чтобы я мог принести вам их послание, — закричал солдат. Амрек замер. Тишина была такой, что, казалось, было слышно, как падают снежинки. — Они отвели меня к этому человеку. Он сказал… сказал… что у вас с ним один отец — Редон, Верховный король. Его мать — ведьма с Равнин. Он говорит… говорит, что был зачат после вашей светлости… что по старым законам это… это делает его Повелителем Гроз — он требует трон Дорфара, а не то… — И дракон, точно бросившись в омут, одним духом выпалил ужасную угрозу, которая вдруг показалась такой непреложной, такой окончательной. — Милорд, он клянется, что утопит Корамвис в крови его жителей, если его не признают Повелителем Гроз к концу зимы.

Амрек расхохотался. Этот звук показался мелодраматическим, безумным в этой мертвой тишине.

— Этот человек… этот король, — хрипло проговорил Амрек, жутко ухмыляясь, — кто он, этот предводитель желтоволосого сброда?

— Ральднор из Сара, — выдавил солдат. — Ральднор из Сара, ваш Дракон-Лорд…

Оплеуха Амрека разбила ему губу. Рот наполнил вкус крови.

— Ты лжешь! — крикнул Амрек. — Кто заплатил тебе, подонок, за эту ложь?

Солдат лежал ничком. Амрек метнулся в одну сторону, потом в другую, крича высоким стенам:

—  Вы лжецы! Вы все лжецы! Будь вы прокляты! Будь прокляты ваши лживые душонки!

Он кружил по двору, крича на них, колотя воздух кулаками. Внезапно его глаза закатились. Он упал на землю, корчась в судорогах, извиваясь и дергаясь посередине пустого пространства. Никто не подошел к нему. Все слишком боялись. Казалось, им словно овладел какой-то могущественный и непобедимый демон.

Потом припадок внезапно кончился. Он лежал совершенно неподвижно.

Тем, кто смотрел с башен, он казался черным крестом на белом снегу.

21

Во дворце на Аллее Рарнаммона поспешно собрали Высший Совет. Многие не пришли, оставшись в этот промозглый и зловещий день в постелях и сославшись на своих лекарей, которые якобы запретили им подниматься с постели. Матон, Глава Совета, нервозно потирал заледеневшие руки. Это был дряхлый старик, выбранный на эту должность за свою удобную нерешительность и полное отсутствие честолюбия — а эта ситуация была явно ему не по зубам.

Осунувшийся, с совершенно больными глазами, Амрек сидел на кресле с ножками в виде лап дракона. Он оправился от своего ужасного припадка, настигшего его в Саре, лишь для того, чтобы тут же с неистовством безумца броситься в Дорфар. Предательская оттепель закончилась, и к тому времени, когда он добрался до Мигши, уже снова валил густой снег. Снегопад не испугал его. Он скакал через караванные пути Равнин и через холмы, останавливаясь на ночлег в отсыревшем шатре и упрямо прорываясь сквозь бураны, которые на два дня заперли его в оммосском городишке Гопарре, потому что его колесница увязла в снегу. Его гвардия осталась позади. Он опередил их, бросив на произвол судьбы сражаться с волками и лютым морозом. Он перешел границу Дорфара с десятком человек. Никем не узнанный, он проехал через весь Корамвис и немедленно отправился во Дворец Совета. Заляпанный грязью плащ валялся на полу за креслом.

— Значит, мы все согласны, — подытожил Амрек. — Ни одна армия не может выступить в поход, пока не сошел снег. Необходимо послать гонца в Зарависс. Они все страшные лентяи, но зато у них достаточно войск, чтобы усмирить этот сброд с Равнин.

— Милорд, — осторожно заметил Матон, — боюсь, что Зарависс уклонится от этой задачи.

— Они — наши вассалы, — сказал Амрек, — они подчинятся нам. Пошлите гонца.

Совет безмолвствовал. Слухи с Равнин уже дошли до них, опередив даже безумную гонку Амрека. Они не хотели еще больше раздражать его.

Из дальнего конца зала послышался голос, не узнать который благодаря его густому закорианскому акценту было совершенно невозможно.

— Тут есть одна небольшая закавыка, которая меня беспокоит.

Собравшиеся беспокойно заерзали. Похоже, Катаос эм Элисаар бесцеремонно затронул больное место, которое до сих пор все так старательно обходили.

— Солдат вашей светлости клялся, что этот равнинный «король» никто иной, как Ральднор Сарит.

Черные глаза Амрека невидяще сверкнули.

— Этот болван ошибся.

— Это ошибка в корне все изменяет, милорд. — Катаос сделал паузу, давая Совету понять, что Амрек допустил, чтобы его суждениями руководили ревность и стыд. — Милорд, стоит непременно принять во внимание, что если Сарит все еще жив, подозрение падает на командующего теми самыми армиями, которым мы все доверяем защищать наш город. Если вы помните, Крин, Дракон-Лорд Речного гарнизона, уведомил нас, что Ральднор мертв.

— Я помню.

— Тогда, милорд, несомненно…

Амрек вскочил на ноги.

— Мы вызовем Крина сюда и потребуем ответить на твои обвинения.

Члены Совета точно примерзли к своим местам.

— Матон, шевелись же, чтоб тебе провалиться! Прикажи стражникам Совета привести Крина сюда!

— Повелитель Гроз, вы так и не отдохнули….

— Плевать мне на отдых. Делай, как я приказал.

— А если он откажется прийти? — вкрадчиво осведомился Катаос.

— Тогда я заставлю его силой.

Однако это Амреку не удалось. Гарнизон был выстроен как крепость задолго до того, как вокруг него выросли хижины и причалы, для защиты от нападения с реки. Изнутри здания окружали массивные зубчатые стены с бойницами; запасов еды и питья там было достаточно, чтобы пересидеть любую осаду, а подчиненные Крина, как мужчины, так и женщины, были всецело ему преданы. Одним словом, гарнизон мог выдержать годичную осаду, тогда как об окружающих его улицах и домах вряд ли можно было бы сказать то же самое.

На требование Амрека Крин ответил безукоризненно учтивым посланием, в котором говорилось, что он захворал и не может вставать с постели, но Повелителю Гроз в гарнизоне всегда будут рады, в какое бы время он ни пожелал появиться у ворот.

Услышав такое, Матон побледнел, испугавшись, что город вот-вот охватит какая-нибудь бесконечная распря.

— Нужно послать к Дракон-Лорду делегацию советников. Нужно попытаться убедить его одуматься.

Амрек прошагал мимо них к выходу и со своим импровизированным эскортом поскакал к воротам гарнизона.

Он стоял перед воротами в своей коляске, точно проситель, с желтым от усталости лицом. Часовой в красном плаще отсалютовал ему и провел внутрь.

Крин был на ногах и ожидал его, даже не пытаясь прибегнуть к каким-нибудь уловкам.

— Мне кажется, вы находитесь в добром здравии, Дракон-Лорд, — заметил Амрек.

Крин улыбнулся.

— Скажем так, милорд: вид столь знаменитого посетителя пошел мне на пользу.

— Катаос полагает, что ваше нежелание предстать перед Советом полностью доказывает вашу виновность.

— Мне кажется, любые предположения стоит тщательно обдумывать, милорд. Вы считаете, что Сарит жив?

Взгляд Амрека затрепетал, точно пламя свечи.

— Я жду ответа на этот вопрос от вас, Крин.

— В этих стенах есть одна могила, милорд.

— Да. Полагаю, моя мать послала своих людей убедиться в этом. В то время ее очень заботили вопросы моей чести. Так это могила Сарита?

Крин, не дрогнув, встретил его взгляд.

— Вне всякого сомнения, милорд. Какие доказательства я могу предоставить вам?

— Вашего слова будет вполне достаточно, насколько я слышал.

— Я его вам даю, милорд.

Он и в самом деле похоронил здесь Сарита — ту выдумку, что была маской человека, которому он открыл глаза и исцелил, одновременно уничтожив.

Когда его царственный гость удалился, Крин еще некоторое время стоял в полутемной комнате в одиночестве.

Ранние сумерки смягчали безжалостную белизну дворцовых мостовых. Горы маячили на горизонте, точно грозные тучи.

Снег слепил глаза Амрека. Сойдя с колесницы, он споткнулся и словно повис над зияющей чернотой, но один из гвардейцев вовремя подхватил его под локоть.

По комнате, где уже зажгли лампы, к нему направлялась женщина, шурша юбками из мерцающей парчи. Вздрогнув, он вышел из оцепенения и увидел свою мать, Вал-Малу.

Он оттолкнул поддерживающего его локоть солдата и метнул сердитый взгляд на ее белое накрашенное лицо. До чего же она была все еще красива, его мать. Стали бы ее объятия утешением для него, раскрывай она их ему хотя бы на миг, когда Катаос, Орн и прочие покидали их?

— А, мадам. Я вижу, вы уже слышали.

— Да, я все слышала. Я слышала, что эти желтоволосые равнинные крысы с позором выгнали вас со своих навозных куч. Я слышала, что вы, как простой крестьянин, скакали через всю страну, а после этого на брюхе поползли к Крину. Хорошенького же сына я произвела на свет! Должно быть, повитухи во время родов повернули меня так, что я легла вам на голову и передавила ваши мозги!

Он смотрел на полыхающие в ее волосах и ушах алмазы. От их нестерпимого блеска у него закружилась голова, к горлу подступила тошнота.

— Вы рассказываете мне, что слышали все эти вещи, мадам, и при этом ни разу не слышали, что бывает с женщинами с такими белыми лицами. Чтобы на вас больше не было этих белил, когда я в следующий раз увижу вас, мадам.

— Ты так убежден в моей послушности, Амрек. Я же все-таки твоя мать, — сказала она сочащимся ядовитым медом голосом.

— А я, мадам, ваш король, сколь бы сильно вас это ни печалило. Если мне взбредет в голову, я могу отправить вас на костер за ваше распутство.

На миг на ее лице отразился страх. Горькое ликование разлилось по его венам, точно ядовитое, но бодрящее зелье.

Но она все же оставила последнее слово за собой.

— Нет, Амрек. Это все твоя болезнь. Ты с кем-то меня путаешь.

В черных развалинах на Равнинах, не умолкая, звенели наковальни, и наспех сооруженные кузницы окрашивали ночные облака багрянцем. В переплавку шли чугунные котелки, медные чаши, любое завалявшееся в деревнях железо, даже дверные засовы; туда же отправились латы, снятые с тел убитых драконов, всех восьми сотен человек, погибших за один-единственный час. В пустых домах росли штабеля новых мечей — а также щитов и металлических пластин для защиты груди, спины и рук.

Все это время снег, их молчаливый союзник, падал и падал в чашу Равнин.

В первые снежные дни из города выехали шесть человек. Трое из них отправились на северо-восток, в Ланн.

День за днем они ехали по Равнинам. Снег сильно затруднял передвижение, но полностью невозможным все же не делал. Два желтоволосых спутника стоически переносили все трудности. Яннул Ланнец, доведенный до белого каления их молчаливостью, бранился и распевал песни. В целом он чувствовал себя не так уж плохо, если бы еще не нервничал, как мальчишка, собирающийся к своей первой женщине, возвращаясь на родину со столь своеобразным поручением.

Когда они проезжали маленькую страну Элир, снег валил густыми хлопьями. За несколько миль они проехали пять или шесть темных башен — наблюдательных пунктов астрологов — на вершине  каждой из которых горел одинокий тусклый огонек.

Путь через Элир занял не слишком много времени. Перед рассветом, на границе с Ланом, Яннул увидел двух волков, терзающих только что убитую добычу. Почуяв путников, они подняли окровавленные морды, сочащиеся дымящейся слюной, сверкая красными угольками глаз. В сознании Яннула трепыхнулась неприятная мысль о дурном предзнаменовании.

Король оказался очень молоденьким, совсем мальчиком. Он держал на коленях Утеныша калинкса, с серьезным видом слушая Яннула, а рядом с ним сидела его сестра-жена, слушавшая с такой же внимательностью. На самом деле, Яннул говорил не для них, а для королевских советников, стоявших за костяным креслом, играя кусочками кварца.

Тем не менее, когда он закончил, они дождались, пока не выскажется мальчик.

— Ты — Ланнец, — сказал юный монарх высоким мальчишеским голосом, — но сражаешься на стороне короля Равнин. Почему так вышло?

— Человек, пославший меня, король, привлек меня на свою сторону.

— Как? Посулив награду?

Яннул криво улыбнулся, видя, что этот мальчишка умен не по годам.

— Нет, мой король. Его дело правое, как я объяснил вам. Кроме того, он был моим другом.

— Был?

— Теперь он король, как и вы. Это затрудняет дружбу.

Мальчик кивнул. Что-что, а это он явно уже успел уяснить. Потом сдержанным, но заинтересованным тоном попросил:

— А та, другая страна… расскажи нам о ней, Яннул.

Потом, когда его советники удалились, чтобы обсудить свой курс, мальчик завел с Яннулом серьезный разговор, а маленькая королева безмятежно улыбалась. Сердце Яннула переполняла странная гордость за них обоих. Когда он будет стариком, да если даже и не доживет до старости, эта пара, повзрослев, будет мудро править Ланном.

— Ты должен понять, Яннул, — сказал ему король, — что, будь я постарше, то повел бы мой народ в сражение за короля Равнин. Но я знаю, что будут говорить. Скажут, что не только дорфарианцы, но и закорианцы, и элисаарцы тоже ненавидят Народ Равнин и тоже будут сражаться против них; что Дорфар — наш сосед, которого отделяет от нас лишь узкая полоска воды. Он нападет на нас и уничтожит, а армии у нас нет.

— У Народа Равнин тоже нет армии, но они создают ее. У них не было другого выбора.

— Да, — сказал король. Глаза его сияли. — Многие Ланнцы будут сражаться на их стороне. Я слышал на лестнице двоих или троих, обсуждающих это. Амрека не слишком сильно здесь любят. Королева считает, что он демон.

Безмятежная девочка опустила ресницы и хихикнула.

Политика Ланна в этом вопросе должна была быть такой, как сказал король, но насаждаемой не слишком ревностно. Что же касается прохождения чужестранных кораблей мимо берегов Лана, то им обещали не причинять никакого вреда. Кроме того — хотя прямо об этом никто не говорил, лишь намекали — тем, кто отправится на равнины, никаких препятствий чинить не станут. За ужином, накрытом в парадном зале, к Яннулу подошли два молодых вельможи с горящими глазами и принялись рассуждать о справедливости и борьбе — и ни один из советников даже ухом не повел. Двух его желтоволосых спутников также засыпали вопросами. До сих пор атмосфера была довольно сдержанной, но все же обитатели Равнин показались Ланнцам странными и неразговорчивыми. Их расспрашивали не слишком долго.

Когда-то давно в этих голубоватых холмах Яннул с братьями похвалялись, что будут сидеть за одним столом с королем. В тот день воспоминания так и одолевали его. Окруженный такими знакомыми вещами, он еле сдерживался, чтобы не задержаться в этой стране на некоторое время, отправившись навестить родных. Но времени на это не было.

Трое других отправились в Зарависс, в Зарар, где одиннадцать лет назад из земли вдруг забил горячий источник. Вокруг него возвели новый дворец — зимний дом, где король со своими женами мог обогреться в холода.

Тханн Рашек, которого в определенных кругах до сих пор именовали Тханном Лисом, подремывал у роскошного камина, а две молоденьких красавицы играли на восьмиструнных лютнях и напевали нежные мелодии Тираи. Он был стариком, любившим окружать себя всем красивым, изображал из себя праздного лентяя и казался обманчиво уступчивым. Когда слуга наклонился и прошептал ему на ухо новости, глаза Тханна Рашека расширились, и он начал проявлять признаки поразительной бдительности.

Три закутанные в плащи фигуры вошли в комнату и одновременно поклонились, точно куклы.

— Дети Равнин. Как интересно, — заметил Рашек.

— Мы привезли письмо от нашего короля, — сказал один.

Слуга Тханна Рашека взял бумагу и передал ему. На воске, скреплявшем ее, не было никакого оттиска. Сломав печать, Рашек начал читать, потом поднял глаза.

— Ваш король подписался именем Ральднор эм Анакир. Он утверждает, что является потомком Повелительницы Змей?

— Так теперь все мы называем себя. У нашей страны нет имени — поэтому мы заявляем, что произошли от Нее.

Рашек улыбнулся.

— Неплохо придумано. Поэтично, но вполне годится. —  И тут же, не меняя тона, спросил: — Так ваш король считает, что я должен ради него рассориться с Дорфаром? Поставив под угрозу мою слабую и праздную страну?

Он уже отправил Амреку примерно такое же послание, касающееся города на Равнинах: «Увы, у меня неважные войска: любители удовольствий и хвастуны. Они не выживут в снегах».

Ответ Амрека не заставил себя ждать.

«Ваше открытое нежелание помогать сердит нас. Мы не забыли ни ваших прошлых слов относительно моего решения избавить Дорфар от равнинного сброда, ни того, что вы торговали с Равнинами еще долго после того, как мой эдикт запретил это. Вам придется привести свое хозяйство в порядок к весне, милорд.»

Казалось, желтоволосый посланник прочитал мысли Тханна Рашека. Впрочем, это было вполне возможно, ведь умели же они читать мысли своих сородичей, разве не так?

— Вас могут вынудить вступить в войну на стороне Дорфара, господин король.

— Могут. Но исключительно силой, как мне кажется.

— Значит, в этом случае вы выступите против Равнин?

— Я? — Рашек улыбнулся. — Я никогда не был особенно воинственным, сэр. А моя страна — куртизанка, интересующаяся лишь роскошью и любовью.

— После оттепели, господин король, — сообщил посланец, — мы сами выступим против Дорфара, и наш путь будет лежать через Зарависс.

— Я никому не отказываю в проходе. Мы — дружелюбный и гостеприимный народ. Вне всякого сомнения, вы не найдете здесь отказа ни в чем, особенно у наших свободомыслящих женщин.

Посланник поклонился. За этими беспечными словами подразумевалось очень многое.

— Да, еще кое-что, — спохватился Рашек. — Я слышал, ваш король — тот самый Сарит, возлюбленный моей внучки Астарис. Я думал, приспешники Вал-Малы убили его.

— Да, это он, Лорд Рашек. Он не погиб в Корамвисе.

— Какая насмешка судьбы, — сказал заравиец. — Тогда может быть, он отомстит, ваш король, за красноволосую женщину, которую Амрек погубил.

Но посланцы короля Равнин ничего ему не ответили.

Он думал об Астарис, когда они ушли. Из всех прекрасных вещей, окружавших его, она была самой прекрасной. Странная, редкостная женщина. А за высокими окнами снег падал в отверстия обледенелых фонтанов, и он почувствовал, как этот леденящий холод просачивается в его кости.

Еще до окончания третьего месяца снегов разрушенный город снова заполнили Висы.

Они приезжали в колесницах, повозках, телегах, верхом на зеебах и пешком, не для того, чтобы поселиться здесь, но из вдруг вспыхнувшей преданности едва знакомому делу и еще менее знакомому народу. Спокойные Ланнцы, красивые заравийцы, эдирианцы, оказавшиеся замкнутыми и по большей части неразговорчивыми. Страна превратилась в бурное море, по которому на север и восток катились волны. Приходили даже солдаты — наемники из Зарара и Тираи вместе со своими офицерами, по ночам тщательно спарывавшими знаки отличия со своей формы, чтобы не компрометировать имя Тханна Рашека. Даже неразборчивый акцент Корла можно было услышать в эту пору на улицах, а в лагере, разбитом у его стен, среди прочих обитали два странствующих элисаарца, которые не испытывали горячей любви к своей родине. Кроме того, почему-то вернулись и многие из тех, в чьих жилах текла смешанная кровь, мужчины со светлыми глазами и темными волосами и белокурые и черноглазые женщины. Возможно, они чувствовали себя еще более одиноко, глядя на этого короля, который когда-то ничем не отличался от них, но взлетел столь высоко. Но давно подавляемая гордость и яростное недовольство уже кипели в них. Они были столь же готовы к борьбе, как любой из чистокровных заравийских наемников или мечтательных звездочетов-элирианцев.

Пришельцы принесли с собой свои собственные распри и раздоры. Они воровали друг у друга скот, зеебов и снаряжение. Они слагали каждый свои баллады и ностальгически тосковали по дому, который теперь перестал быть для них безопасным и скучным.

Это было странное время, ибо разрушительные силы уже пробудились, и люди чувствовали, как они все больше и больше овладевают их родными краями и их душами. Даже сейчас, в самом начале, ничто больше не могло оставаться таким, каким было. Вскоре все должно было измениться, исчезнуть с лица земли, и единственной возможностью остаться были либо невиданные перемены, либо полное перерождение.

Третий месяц Корамвис выдерживал осаду неумолимых снегов.

В эту лютую стужу фрейлина королевы, Дафнат, не обращая внимание на собственное саднящее от холода и стянутое в деревянную маску лицо, еще усерднее трудилась над королевским телом, умащая его кремами. Вал-Мала, чувствовавшая в снеге серьезного противника, почти не выходила из своих покоев. Теперь она больше не белилась. В беспощадном бледном свете зимнего дня ее золотистая кожа казалась хрупкой, точно старый пергамент. Ничто не радовало ее.

Я начинаю жить воспоминаниями, как старуха, думала она. — Это я-то. Я.

Она думала о Редоне, не как о человеке, а как о воплощении ее в нем разочарования. Воспоминания о том, как он впервые приехал во дворец ее отца в Куме, оставляли у нее во рту кислый привкус.

Ее отец был Правителем этого городка, небольшого и не слишком важного купеческого поселения с приземистыми башнями, больше всего напоминавшими раздавленные пирожные. В каком-то из путешествий короля он оказался у Редона на пути, в противном  случае ему, вне всякого сомнения, никогда бы не пришло в голову побывать там. Вал-Мала ненавидела Куму, как ненавидела свою ревностно оберегаемую девственность. Ее бесчисленные любовники, как могли, старались ублажить ее, и после каждого месяца Застис няньки с умелыми пальцами приходили ощупывать ее, чтобы убедиться, что она не зашла чересчур далеко. Таковы были обычаи ее дома.

В вечер перед приездом Редона ее фрейлины невыносимо раскудахтались, сходя с ума от нетерпения. Каких только историй о нем они не рассказывали! Истории о его власти и о его красоте, о его жгучих глазах, которые могли совершенно буквально раздеть женщину — волшебство, которое, в чем они были совершенно уверены, он как-то раз совершил. По случаю его визита Вал-Мале сшили платье из какого-то прозрачного материала, расшитого золотыми цветами, а волосы убрали в двадцать тугих косичек, густо вплетя в них жемчужины.

Встало солнце. Пробудившийся раньше обычного дворец просто обезумел от ожидания, и Вал-Мала в сопровождении тринадцати придворных дам в платьях из розовато-красного шелка отправилась на городскую стену. Оттуда, как ей сказали, она могла смотреть вниз и осыпать колесницу Редона цветами, как того требовали приличия. Ей дали все указания, но она ждала на стене, затаив дыхание в ожидании того, что он поднимет на нее взгляд.

Длинная бронзовая людская река нескончаемо лилась сквозь ворота Кумы. Наконец она разглядела его колесницу, украшенную узором, который нельзя было спутать ни с чьим другим. Она склонилась и осыпала его цветами, позвав его по имени, чего, как оказалось, было достаточно.

Перекрыв гул толпы, ее звонкий и чистый девичий голосок достиг его ушей, и он поднял голову и взглянул ей в глаза. В те дни Редон, хотя и много старше ее, был настоящим великаном — прекрасным, почти богоподобным, великолепным представителем своего рода. Его вид ошеломил ее. Ее мгновенно потянуло к нему всем существом. Такого дикого желания она не испытывала еще никогда.

Потом, лежа в темноте и глядя на отблески факелов проходящих мимо часовых, дрожащие на потолке, она с неукротимой страстью представляла то наслаждение, которое она испытывала бы в объятиях Редона, возьми он ее себе в жены. Она поклялась себе, что если ей только удастся заставить его пожелать ее, он женится на ней и увезет ее из унылой провинциальной Кумы в блистательный Корамвис.

Вскоре ей стало очевидно, что Редон очарован ею. Он часами не сводил с нее глаз, а она притворялась, будто не замечает его внимания. В конце концов она ухитрилась как-то остаться с ним наедине в мраморном зале, уставленном грубыми изваяниями ее предков, куда слуги, уже успевшие разобраться в ситуации, не осмелились бы войти.

— Ах, милорд, — вздохнула она. — Как прекрасно, должно быть, жить в Корамвисе! Вы, наверное, жаждете вернуться туда.

Его глаза, как обычно, ласкали ее лицо и тело, и когда она приблизилась к нему, он схватил ее руки в свои..

— Ты хотела бы увидеть Корамвис, Вал-Мала?

— О да, — шепнула она. — Всем сердцем, милорд.

Он обвил ее руками.

— Ты совсем еще ребенок, Вал-Мала.

Она прижалась к нему.

— Я умоляю вас научить меня быть женщиной, милорд.

Он мог бы взять ее прямо там и тогда. У него было достаточно денег, чтобы расплатиться за то, что лишил ее девственности. Но ее необыкновенная красота сводила его с ума, и ее доверчивость, которая на самом деле была лишь бездумной глупостью. В каком-то смысле он был сентиментальным, к тому же, не слишком хорошо понимал женщин и их реакцию на него.

Она настолько свела его с ума, что он женился на ней и поставил выше всех предыдущих супруг. В его чудесном белом дворце у подножия Драконьего Гребня Дорфара он осыпал ее миллионом подарков, но замужество обмануло все ее ожидания.

В своей огромной затканной золотом постели он набросился на нее, как зверь, но Вал-Мала была такова, что боль, которую он причинил ей, доставила ей куда большее удовольствие, чем все остальное, что он мог бы сделать. Ее так долго терзали любовными ласками, не давая достигнуть кульминации, что эта боль сама по себе стала для нее наслаждением. Когда все было кончено, она еще не насытилась, и эта ее жадность напугала Редона. Он не был особенно искусен и предпочитал быть соблазненным, а не соблазнителем, что и было главной причиной ее легкой победы над ним. И теперь он навязал своей ученице эту роль, которую она должна была играть, тем самым внушив ей ненависть и презрение к себе. Однако же, несмотря на все это, она была опытной и искусной, и скоро он уже не мог обходиться без нее. Через некоторое время она стала его главной королевой.

Через десять месяцев после свадьбы она начала потихоньку лишать его своих милостей. Когда он сильнее всего хотел ее, она ускользала от него. Она заставляла его вымаливать ее ласки, она сделала его робким, получая от этой затеи злорадное удовольствие и все это время ненавидя и презирая его еще сильнее за то, что он безропотно подчинялся всем ее прихотям. Она была четырнадцатилетней девчонкой, а он — мужчиной и королем. Ей хотелось, чтобы он заставил ее умолкнуть, взял ее силой и использовал, хотя она вряд ли и сама отдавала себе отчет в своих желаниях.

В конце концоз она отвернулась от него, принявшись использовать преимущества своего положения, поддавшись искушению власти и меняя любовников как перчатки — любовников, самым изобретательным из которых был Амнор. Он оказался очень полезным ей, и не в последнюю очередь как убийца. Но больше всех ей нравился Орн эм Элисаар, ибо он обращался с ней как со шлюхой и тем самым, как ни странно, полностью ее удовлетворял.

На четвертый месяц снега сошли под натиском дождей. Через девять дней под набухшими желтыми дождевыми облаками из  Корамвиса выступила готовая к войне армия.

Возглавлять ее выбрали Атулла Йллумского — Дракон-Лорда, который прежде командовал одной из горных крепостей на границе с Таддрой. Это был довольно опытный, закаленный и прямолинейный человек, привычный к сражениям, но обладавший несколько сомнительной репутацией. На роль усмирителя бунта равнинной черни его кандидатура подходила лучше некуда.

Возможность того, что карательную операцию возглавит Амрек, всерьез не рассматривалась. Короли не разменивались на подобные мелочи. Возможно, причиной тому было еще и то, что Амрек часто бывал болен (о чем редко упоминали), а его власть была довольно шаткой. Некоторым даже казалось, что он боится возвращаться на Равнины. Был ли виной тому давний позор, рога обманутого жениха? Или он верил в россказни о равнинной магии и страшился проклятия давно мертвой желтоволосой ведьмы, Ашне’е? Верил в то, что король Равнин действительно был сыном его отца?

Амрек, стоя на лестнице и глядя на уходящую армию, ощущал смутный ужас и отчаяние, шевелившиеся где-то в глубине его души. Я бессилен перед этим призраком, думал он. Он взглянул на женщину, стоявшую у него за спиной.

— Итак, матушка, наш бравый капитан отправляется в поход.

— Мы будем молиться богам за его успех, — сказала она бесцветным голосом.

— Ты считаешь, что Атулл потерпит поражение, — сказал он, подходя к ней почти вплотную. На лбу у нее прорезались тонкие, еле заметные морщинки, что встревожило и обрадовало его одновременно. — Не надейся, что эти желтоволосые равнинные крысы в конце концов убьют меня.

Она повела головой.

Ей вспомнились Ральднор и светловолосая женщина, наславшая на нее змею в склепе Редона.

Неужели я во второй раз приняла живого за мертвого? На ум ей пришла могила в Речном гарнизоне. Нет. Она не станет разрывать их могилы, что бы там ни лежало. Она больше не хотела знать этого, ибо если она снова упустила его… В ее спальне всю ночь приглушенно горели лампы. Она начала бояться темноты.

Войско Атулла двигалось через Оммос. Оммосцы повадились бросать в пылающие чрева своих Зароков тряпичных кукол с желтыми волосами. В небесах глухо ворчал гром.

Когда они вошли в Зарависс, их стала преследовать одна неудача за другой. Колеса отваливались, деревья падали, преграждая им путь. Между Абиссой и Тираи, как раз в тот момент, когда они переправлялись через реку, вздувшуюся и мутную от дождей, бревна под ними треснули. Колесницы, люди и животные беспомощно барахтались в бурном потоке, не в силах сопротивляться ему. По ночам в лагере то и дело поднималась тревога; нарушители, никем не пойманные, скрывались в холмах. Провиант разворовывали, скакунов отвязывали. Периодически точно сам собой загорался какой-нибудь шатер, и ветер разносил искры.

Атулл рассылал своих гонцов. Скоро до Тханна Рашека дошел приказ: «Ваши люди препятствуют нашему продвижению. Остановите их».

Ответ Рашека был исключительно учтивым. Зарависс пострадал от суровой зимы, да еще и урожай в этом году выдался на редкость скудным, и голод заставлял бедных людей идти на преступления. Если бы Рашек знал способ повлиять на бандитов, он был бы счастливым человеком, он умолял Повелителя Гроз подсказать ему, как справиться с этой напастью.

Полки Атулла добрались до Сара, страдая от проливных дождей, и обнаружили, что город охвачен беспорядками. Сарские дозорные башни полчаса назад зажгли сигнальные огни. На рассвете пастухи заметили войско, двигающееся по Равнинам на север.

Обитатели Сара были вне себя от страха — как перед солдатами Атулла, так и перед войском с Равнин. Толпы беженцев покидали город, уводя плачущих детей и блеющий домашний скот. Даже если все слухи были правдой, они были уверены в том, что Ральднор, сколько бы он ни объявлял себя одним из сынов Сара, не пощадит город.

Драконы двинулись к Равнинам и пересекли границу ранним вечером. Никаких следов передвижения армии они не заметили.

— Те пастухи, должно быть, хлебнули лишку, или им все приснилось, — заметил один из капитанов Атулла. — Думаю, эти крысы все еще сидят в своих развалинах.

С наступлением сумерек они разбили лагерь на берегу неширокой речушки, в леске, который хоть как-то защищал от дождя. Вскоре в темноте замелькали светлячки их костров. Часовые обходили лагерь. Они даже не тревожились. Они не ожидали ничего необычного.

Перед самым рассветом часовой на западной границе лагеря услышал шорох мокрой листвы и пошел посмотреть, в чем дело. Обратно он не вернулся.

— Пожар!

Крик заметался по узеньким проходам между шатрами. Люди вскакивали, кашляя и ругаясь, животные кричали и метались у привязей, срываясь и убегая прочь, взмыленные от ужаса. Ночью дождь ослабел, но почти ничего сухого, что могло бы гореть, уже не осталось. Тем не менее пропитанный водой подлесок тлел. Лагерь окутывал густой удушливый дым.

Атулл на ощупь выбрался из шатра, протирая слезящиеся глаза. Никакой надежды на упорядоченное отступление не было. Люди и животные врассыпную бросились из леса.

За деревьями, подсвеченные первыми бледными лучами солнца, неожиданно материализовались человеческие фигуры. Глухо лязгнули мечи, засвистели копья. Дорфарианцев, в своей гордыне и злополучной надменности ничего подобного и не ожидавших, разбили наголову, пока они в панике выбирались из дымящейся западни. Враг  вдвое уступал им в силе и в численности и по сравнению с ними вооружен был из рук вон плохо. Однако дым и внезапность сыграли ему на руку. Гибель дорфарианцев была быстрой и бесславной. Сам Атулл тяжело рухнул на землю с ругательством на устах, зажимая засевшую в его кишках стрелу.

Их выкурили из логова, точно оринксов, обитающих на холмах вокруг Корамвиса. Эту хитрость отлично запомнил человек, однажды охотившийся вместе с корамвиссцами в тот день, когда дрожала земля.

Нескольким солдатам удалось уклониться от окровавленных клинков и бежать. Это было постыдное бегство, и им все равно не удалось избежать смерти. Некоторые без вести исчезли в Зарависсе. Тех, кому удалось добраться до Дорфара, повесили — всех до единого.

Так же неожиданно, похожие на черных лебедей, с севера появились корабли.

Они покачивались на морских волнах — суда из Шансара и Ваткри, плывущие вдоль темных берегов Лана в Оммос, огромный шансарский и вартадский флот, проскользнувший мимо варварской Таддры, направляясь в Элисаар и Закорис. И, пока еще далекие, скрытые Драконьим Гребнем, с тыла к Дорфару подбирались тарабаннские галеры с кроваво-красными парусами.

Их постройка заняла долгое время. Ваткри лишила свои леса всех вековых деревьев, превратила свою сухопутную армию во флот, которым командовал Джарред. Шансарцы, жаждущие заполучить земли Висов, скакали вокруг своих черных парусов, осененных гербами бесчисленных королей, и горланили пиратские песни. Белокурые богини с загнутыми птичьими клювами и оскаленными пастями водных змей склонялись к воде с задранных кверху корабельных носов.

Воодушевление, покинувшее их вместе с беловолосым мужчиной, все еще двигало ими в разнообразных направлениях. Они остановились в нескольких милях от Виса, ожидая, точно тень вечернего солнца. Время еще не пришло. Они должны были получить сигнал, их жрецы должны были узнать его — мысль, Послание. Оно могло прийти от святого с Равнин — магическое причастие, передаваемое от одной группы восприимчивых к другой. Многие верили, что он один отдаст этот приказ, этот человек, которого звали Ральднором. Особенным трепетом это имя наполняло пиратов. В некотором смысле они даже обожествляли его.

Шли дни. Разразился шторм, и несущие алые паруса корабли Тарабанна отошли чуть дальше от берега.

— Он в Зарависсе, — сказал Мелаш, Верховный Жрец Ваткрианской Ашкар. И широкие палубы охватило безмолвное, тревожное веселье.

Первое указание получили сорок шансарских пиратских кораблей.

Жрецы с побледневшими лицами выкрикивали приказы. Паруса надулись, железные весла вздыбили стеклянную поверхность моря и погнали корабли в бухту Саардоса, столицы элисаарских королей со времен Рарнаммона.

На палубы выкатили орудия. Ложки катапульт, со звоном сорвавшись с кожаных тетив, обрушили на прибрежные особняки и торговые кварталы шквал белого огня. Пламя, треща, лизало здания и рвалось к небу. Пираты, неистовствуя, соскочили на полыхающую пристань, разбежавшись по тлеющим рыбачьим лодкам и причалам, принявшись убивать ничего не подозревавших солдат, высыпавших из стен гарнизона.

В ту ночь Саардос сгорел дотла — жуткое предостережение всем темноволосым расам. От древних дворцов не осталось и камня на камне; гарнизон сдался на рассвете. Воющая и рычащая толпа захватчиков бросилась терзать труп павшего города. Король через задние ворота бежал в крепость Шао, чтобы собрать там войско. В панике бегства и пылающей тьме его военачальники так и не узнали своего противника. Они сочли, что на них напал Закорис или Таддра и мир сошел с ума.

Равнинная армия оставила Сар нетронутым, но тем не менее совершенно опустелым.

Над заравийскими степями стоял теплый, с легким оттенком зловония запах лета. По пути им то и дело попадались городишки; они проходили их чуть ли не через каждую милю. Зарар они обошли стороной, и над башнями его гарнизона не поднялся сигнальный дым, хотя дозорные заметили их. Время от времени к ним подъезжали люди, вливаясь в войско — по двое, по трое, реже в одиночку.

Придорожные поля были пустынными, а фермы безмолвными, но полными встревоженных глаз. Желтоволосые степняки брали совсем немного и совсем ничего не воровали. Близ Тираи луга алели цветами, а жители останавливали их, привозя подводы, груженные пивом и хлебом для войска Ральднора. Были там и женщины, бросавшие солдатам красные цветы. Желтоволосые невозмутимо смотрели. Ланнцы смеялись. Заравийцы кланялись и втыкали цветки в петлицы. Цветы валялись под ногами животных, издавая пьянящий аромат. Для Ральднора это лето ничем не отличалось от прошлого.

Темноглазые девушки все еще заглядывались на него. Но теперь он был другим, не искателем приключений из Сара, а богом в теле героя. Их вздохи немного изменились, но меньше их не стало.

Тханн Рашек был в Лин-Абиссе, в белом дворце с витыми золотыми колоннами. Он велел передать вошедшим в его страну войскам следующие слова: «Мой город безоружен перед вами. Мы открываем свои ворота и взываем к милосердию Ральднора, Сына Анакир».

В тот вечер в Городе Наслаждений царило оживление, хотя и не из-за гостей с Равнин. Ланнцы и заравийцы правили бал, вкушая щедро предлагаемые этим городом плотские удовольствия.

— На Равнинах не слишком любят женщин, — жаловались хорошенькие дочери Ясмис. — И мужчин тоже, — вторили им ее смазливые сыновья в Оммосском Квартале. Сдержанность этой белокурой расы, хотя они и всегда о ней подозревали, стала для них  большим разочарованием.

В тот вечер Ральднор ужинал у Рашека.

— Итак, нас все-таки завоевали, — сказал заравиец. — Какая жалость, что мы не смогли оказать вам никакого сопротивления.

Он был сам не свой от любопытства. Теперь с ироническим удовольствием он наблюдал за манерами, достойными дорфарианского принца, но заметил и то, что та сила, которая управляла этим человеком, опустошила его душу. Но кто мог бы усомниться в том, что он был плотью от плоти Редона? «Разумеется, он погибнет в Дорфаре, — думал Рашек. — Драконы Амрека намного превосходят его численностью, превосходят настолько, что невозможно даже оценить. Им не повторить сарской удачи. Скоро они будут разбиты. А этого необыкновенного человека в золотых цепях проведут через весь Корамвис и умертвят каким-нибудь изощренным способом, выдуманным Амреком, ибо кто не согласится с тем, что Амрек ненавидит и страшится моего удивительного гостя? Ну что ж, возможно, Ральднор отправится вслед за ней. Если только духи способны любить».

Когда войско Ральднора на следующее утро покинуло Абиссу, всадник на черном зеебе галопом поскакал вслед за ними. Заравийский полк с радостью принял его в свои ряды, но на закате, когда они снова устроились на ночлег под открытым небом, пришелец появился у тускло-коричневого шатра Ральднора, безликого потрепанного шатра, который пристал бы какому-нибудь младшему зарарскому офицеру.

Ему во что бы то ни стало необходимо было попасть внутрь. Ланнец, о котором он слышал, с двумя капитанами из наемников пили вино. Ральднор стоял у лампы, читая свиток из тростниковой бумаги.

— Ну, друг мой, — сказал заравиец, оглянувшись по сторонам, — кто бы мог подумать?

Ральднор обернулся. Заравиец, впервые за более чем год увидев его лицо, запнулся.

— Зарос, — сказал Ральднор. — Ты очень кстати.

Он протянул руку, раздвинув губы в том, что у обычных людей обозначало улыбку.

Зарос тревожно засмеялся.

— В общем, я пришел, чтобы увеличить твою армию на одного человека. Это необычайно громадный вклад.

Позже, сидя у дымящего костра в зябкой ночи, Зарос писал письмо Хелиде, которой даже в голову не могло бы прийти, что он способен на нечто подобное.

«Ох, клянусь богами, любовь моя, до чего же он изменился. Полагаю, чего-то в таком роде следовало ожидать, но только не этого. Я испытывал к этому человеку сентиментальные чувства, как ты знаешь. Но я с тем же успехом мог бы пожать руку иконы. Нет, он обращался со мной как нельзя лучше, когда я вполне удовольствовался бы неприветливым ворчанием, поскольку, как ты знаешь, я совершенно не из тех, кому по вкусу солдатская жизнь. Но он абсолютно не такой, каким я его помню. Можешь ожидать меня обратно в любой день, хотя я постараюсь добить это дурацкое  дело, если получится. В тот самый миг, когда я пишу это письмо, этот чертов зееб, которого я спер у твоего дядюшки, уже сожрал половину моей еды. Я пообещал ему, что съем его самого, если мы когда-нибудь доберемся до Дорфара».

В Корамвисе Амрек и пальцем не шевельнул. До них дошли слухи о пожаре и о кровавой бойне на западе — Саардосе, разоренном светловолосыми пиратами. Но все же это был всего лишь слух, подобный множеству диких россказней, которые в изобилии рождались из уст перепуганных Висов.

И снова в Зарависс поскакал гонец, вернувшийся обратно кружным путем из страха перед войском короля Равнин.

Ответ Тханна Рашека был, как обычно, учтивым, но на этот раз таил в себе острый шип.

«Еще раз заявляю о том, что у меня нет войска, способного противостоять армии Народа Равнин. Хотя и неизменно пекущийся о чести Дорфара, я всего лишь старик. Можно ли меня обвинять в том, что мои города капитулировали в ужасе перед дикими степняками, когда даже собственные солдаты вашего Величества были вынуждены бежать?»

— Он просит войны, и он ее получит! — процедил Амрек.

Совет хранил молчание. Степняки тоже просили войны, но Амрек почему-то не сделал ни единого шага, чтобы разделаться с ними.

— Повелитель Гроз, разве можно оставлять всю защиту на оммосцев? Необходимо послать солдат…

— Так позаботьтесь об этом, — проскрежетал Амрек. Его глаза постоянно возвращались к письму, которое он все это время держал в руках. Он поднял его, показав им малиновый воск с оттиском дракона с женской головой, символа Зарависса.

— Анак, — прошипел он.

Совет все так же молчал. Глаза у всех бегали.

— Анак! — завизжал Амрек. — Он осмеливается изображать на своей печати змеиную богиню! — Он выскочил из кресла, ткнув в направлении шестерых личных телохранителей, плечом к плечу стоявших у него за спиной. — Заравийца… Найдите мне в Корамвисе какого-нибудь заравийца и приведите его сюда.

Два закутанных в красные плащи солдата с непроницаемыми лицами вышли.

Они отыскали в бедном квартале какого-то заравийского портного. Его жена бежала за ними, причитая и умоляя их, всю дорогу, пока они волокли бедолагу по узким переулкам до широких белых улиц, а потом мимо обсидиановых драконов Аллеи Рарнаммона. Избранники Амрека ухмылялись, а прохожие откровенно смеялись, ибо заравийцев, которые должны были прижечь гнойную язву восстания народа Равнин, но не справились с этим, в городе не жаловали.

Драконы втащили испуганно лепечущего портного в Зал  Совета и поставили его перед Амреком.

Амрек вытащил из-за чьего-то пояса кинжал и распорол ветхую рубаху портного.

— Твой хозяин, Рашек, вонючий Лис с заравийской помойки, послал мне один подарок, который ты Отнесешь ему обратно.

Он ударил ножом. Хлынула кровь. Портной дико закричал и не прекращал кричать, пока Амрек вырезал на его спине схематичное изображение восьмирукой женщины со змеиным хвостом.

Наконец, дрожа, Амрек уронил нож на плиты пола. Заравиец потерял сознание.

— Уберите эту падаль. Отправьте его в Абиссу, живым или мертвым.

Тишина, стоявшая в зале, казалась такой густой, что была почти осязаемой. Старое лицо Главы Матона было серым и морщинистым. От вида крови ему стало дурно.

Катаос, не двигаясь, сидел в полумраке.

Больше не было никаких сомнений в том, что Амрек совершенно безумен.

В Оммосе свирепствовал мор.

Он пришел вместе с летней жарой. Люди мучились болью в животе, потом чернели и умирали. Из целого гарнизона в тысячу дорфарианцев, расквартированного в Хетта-Паре, которому пришлось хуже всего, осталось в живых всего двести, да и те в большинстве своем еле держались на ногах.

Желтоволосые степняки к тому времени уже взяли Уткат, где батальон оммосских солдат, сражавшихся с ними на оршской равнине, непостижимым образом обратился в паническое бегство. В конце концов сошлись на том, что виной всему губительное действие недуга и некоторые тупые предрассудки. Своих желтоволосых кукол оммосцы жечь перестали. Некоторые, как утверждали нерешительные слухи, вместо этого жгли восковые изображения Амрека. Все поголовно степняки были колдунами, заключившими сделку с адом и его порождениями — с баналиками, анкирами и демонами.

В конце концов новости дошли даже до Оммоса. Саардос действительно был разорен, а элисаарский король убит в Шао беловолосыми берсерками, в бою впадавшими в неистовство и, похоже, совершенно неуязвимыми. Элисаар по меньшей мере не мог больше снабдить Амрека войсками для его ожидаемого наступления, хотя Закорис и прислал щедрый верноподданический дар в три тысячи человек — с радостью и презрением. Они не боялись пиратов. Ханассор, недосягаемый в сердце своей скалы, смеялся над морским сбродом, кем бы они ни были. Пускай сотрут с лица земли Элисаар и двигаются дальше. Но все же, кто они были такие? Оммосцы знали это. Они были дьяволами, вызванными из Вод Эарла колдуном, который поразил их мором.

Армия короля Равнин добралась до Гапарра и приготовилась к осаде. Примечательно было то, что, несмотря на эпидемию, свирепствовавшую в осажденном городе, ни один человек из армии Ральднора, будь он вис или степняк, не заразился.

В тягучей жаркой синеве ночи стрекотали сверчки, шелестя хрупкими крылышками.

На склоне у стен осажденного Гопарра лежал желтоволосый мужчина. Время от времени он вздрагивал, не просыпаясь. Сверчки тревожили его сон.

К нему пришло ее лицо, ее забытое лицо. Оно было белым, совершенно белым, и прозрачным, точно кристалл. Оно висело в воздухе, будто маска.

— Аниси, — пробормотал он.

Никого не было в достаточной близости к нему, чтобы услышать его лихорадочный шепот или проникнуть в его спящий разум. Он всегда очень тщательно заботился о том, чтобы спать в одиночестве.

Далеко вверху небо распорола фиолетовая молния.

Рас резко проснулся, точно от толчка. Пробуждение каждый раз становилось для него мучением, ибо наяву он знал, что она мертва, а он — жив. Наяву он забывал ее лицо, помня лишь смутный образ.

Когда копье раскололо его череп и он убил Йир-Дакана в его верхней комнате, ему вдруг неожиданным откровением пришла уверенность в том, что должно быть сделано.

Он должен убить Ральднора.

Никогда прежде ему не приходил в голову такой способ исцеления его боли, но тогда, лишив жизни Йир-Дакана, он понял, как легко и как благотворно для его безжизненной души пролить чужую кровь.

Но Ральднор больше не был земным человеком. Теперь он стал големом, бездушным, как и он сам, могущим умереть, но для палача из плоти и крови — неуязвимым. Лишь судьбе, а не чьим-то рукам, под силу остановить то сверхъестественное существо, в которое он превратился.

Рас поднялся на ноги и направился к загону с зеебами. Миновав двух часовых-степняков, он накрепко закрыл и запер на замок лихорадочный огонь, пожиравший его душу.

Перед его мысленным взором проплыли черные лебеди, на всех парусах спешащие в Закорис, поджидающие у дорфарианских и оммосских берегов. В его мыслях завертелся калейдоскоп возможностей. Как когда-то тот, другой, он в последнее время прилагал все усилия, чтобы изучить дорфарианцев. Но при этом не видел в них своих врагов. Они были для него средством достижения цели.

Он вывел зееба из загона и вспрыгнул на него.

Мускусная листва расступилась, обнажив побледневшую луну. Никто не остановил его. Единство степняков было таким, что это казалось ненужным.

Отъехав на три мили от лагеря, он наконец вспомнил о  своих волосах и коже и натянул капюшон.

22

Корамвис, когда он подошел к нему, показался ему сотканным из белого пламени.

Застианские месяцы уже начались. Днем стояла небывалая жара, такая оглушающая, что казалась дурным предзнаменованием, что для Раса не значило ничего. Стражники у огромных ворот, не ожидавшие ничего необычного от одинокого пешего путника и одуревшие от солнца и неба, едва взглянули на него.

Через несколько миль от Хетта-Пары Рас влился в большую группу оммосцев, намеревающихся оставить между собой и степняками как можно больше миль. К тому времени он уже выкрасил волосы и кожу едкой черной краской. Делая это, он не ощущал предательской насмешки судьбы — даже тогда, когда вошел в Корамвис. Он не вспоминал прошлое Ральднора, ибо для него Ральднор стал просто целью — не больше и не меньше.

Краска оказалась слишком едкой; его кожа покрылась мокнущими язвами, которые он едва замечал. Оммосцы, однако, старались держаться от него подальше, считая его струпья какой-то новой разновидностью чумы.

Благодаря эпидемии караван задержали на границе Дорфара. Солдаты грозили им копьями, прижимая к реке, служившей естественной границей. Они не хотели, чтобы недуг распространился по их земле. Рас спустился по течению, под покровом ночи перешел реку вброд и продолжил путь в одиночестве.

Путешествие не отложилось у него в памяти, и лишь город заставил его очнуться — не ради себя самого, но ради своей цели. Белоснежная голубка Корамвиса, сидевшая на своем огненном гнезде, не тронула его чувств. В его сознании не было места для любознательности, а наблюдательность давно увяла на бесплодной почве его души. Поэтому он не увидел ничего прекрасного, как не увидел и беспокойства, подтачивавшего эту безмятежную когда-то белизну.

Почти на каждой оживленной улице можно было увидеть солдат — главным образом, наемников из Иски и Корла или черных закорианцев. В других кварталах, на более узких и бедных улочках, целые семьи укладывали свои пожитки, готовясь бежать. Кухонная утварь, тюки с одеждой и мебель шаткими грудами громоздились на подводах. У порога, прямо под палящим солнцем, возчик получал свою плату с толстомордой шлюхи.

Везде чувствовалось ноющее напряжение, даже ребятишек, обычно играющих на улицах, не было видно. Винные лавки закрыли ставни, точно поджали губы.

Рас не улавливал всего этого. Он ехал, глядя прямо перед собой, медленно и безмолвно — уродливый призрак, живое воплощение внезапного суеверного страха, охватившего Корамвис. Ибо его жители уже начали верить в колдунов.

В полдень он перебрался через Окрис и начал спрашивать дорогу. Люди смеялись и плевали на раскаленные мостовые.

— Катаос! Слыхал, Йулл, ему нужен Катаос!

Женщина, сидевшая на ступенях храма, откуда в небо поднимались сладковатые дымки, в ответ на его невыразительный вопрос взглянула на него и махнула рукой. Чуть позже какой-то мальчишка проводил его к стене роскошной виллы, попутно обчистив его карманы от мелочи, завалявшейся там.

Над воротами распростерся бронзовый дракон Элисаара. Два стражника лениво обшаривали улицу узкими щелочками глаз.

Рас заколебался. Его разум видел лишь необходимость проникнуть туда во что бы то ни стало. Он вернулся на улочку, где недавно заметил колодец.

Через несколько минут два часовых эм Катаоса с бранью очнулись от своей ленивой полудремы, ибо на мостовой перед ними стоял желтоволосый выродок с Равнин, глядя на них студенистыми глазами.

Лики разогнулась и начала лениво покачивать колыбельку, в которой лежал ее ребенок. Ее ребенок, сын Ральднора. Его няньки взяли привычку называть его Рарнаммоном, и она подозревала, что они делали это из желания досадить ей. Его головку покрывали завитки темных кудрей, похожие на цветочные бутоны. У него были необыкновенные глаза — ни темные, ни золотые, но какая-то странная смесь того и другого — а маленькое сердитое личико то и дело багровело, точно помятый плод, когда он заливался плачем.

Лики бесстрастно качала колыбель, и малыш смотрел на нее с отчужденным недоверием под стать ее собственному.

На ее пальцах сверкало несколько драгоценных камней. Платье ее было из дорогого расшитого шелка. Ее положение с тех пор, как исчезла Астарис эм Кармисс, значительно улучшилось. Она пользовалась, как уже заметил весь Корамвис, личным покровительством лорда Катаоса. Не многим из камеристок Астарис повезло так же.

Сама Лики была не слишком уверена в своем положении. Пока она носила дитя, Катаос не делал ей никаких предложений, за исключением предложения остаться в его доме, и она чувствовала, что обязана этой галантностью не его участием к ней или ее состоянию, но просто тем, что в данный момент он не нуждался в ней, но при этом предвидел, что в будущем она может зачем-либо ему понадобиться. Она знала, что он использует ее так, как сочтет нужным, и это знание лишало ее присутствия духа, хотя никакой альтернативы она не видела. Как только ребенок появился на свет и Катаос хорошенько все обдумал, он принялся добиваться ее со сладострастной настойчивостью влюбленного. И снова она отчетливо поняла, что в его действиях не было искренности, и он делал это лишь потому, что это забавляло его. И действительно, как только он достиг своей цели, его интерес к ней тут же угас.

Она убрала руку с колыбели. Ребенок брыкался в своих пеленках.

Каждый раз, глядя на него, она со странной и горькой радостью  отмечала, что он не унаследовал красоту Ральднора.

Во внутреннем дворике внезапно поднялся какой-то шум. Лики услышала топот бегущих ног и голоса, зовущие Катаоса. В приступе мгновенного ужаса она уже представила себе вражескую армию, стоящую у ворот, но спокойствие Корамвиса подсказало ей, что произошедшее, что бы это ни было, касалось лишь этого дома.

Она подошла к длинному окну и выглянула вниз.

Центр вымощенного белыми и черными плитами четырехугольного двора занимал необычный фонтан. Вода и брызги были выточены из ограненного кристалла, в который были вставлены лилии из слоновой кости. Вне всякого сомнения, подобный обман был совершенно в духе Катаоса. Иногда птицы подлетали к поверхности и пытались пить, щелкая когтями по мертвым цветам.

У фонтана стояли два стражника в желтой форме Катаоса, а между ними съежился тощий скелетообразный человечек с покрытыми язвами лицом и шеей. У него были желтые волосы степняка.

У Лики все поплыло перед глазами, и она ухватилась за подоконник, чтобы не упасть. Такое воздействие на нее оказал не человечек внизу, а образ другого человека, внезапно возникший у нее в мозгу.

Через секунду на пороге двери, ведущей во двор, появился Катаос.

Он был совершенно спокоен, и все происходящее его явно не интересовало. Она ничего другого и не ожидала.

— И что тебе здесь нужно?

Желтоволосого била дрожь. Его голос, когда он наконец раздался, оказался холодным и глухим, как будто доносился из могилы.

— Я могу рассказать вам кое-что интересное, лорд-советник. О Ральдноре, сыне Ашне’е. Это встревожит Корамвис.

Лики ощутила, как к горлу подступил обжигающий страх, страх и что-то еще. Вцепившись в подоконник, она вспомнила Ральднора Сарита. При дворе и на этих улицах короля Равнин никогда не назвали никаким другим именем. Нижний город знал его как Ральднора Похитителя Невест, ибо они еще не забыли Астарис. Умолкали они лишь в присутствии Амрека. При нем никто не решался даже упомянуть о Саре. Многие капитаны и командиры между собой перемывали кости Крину, Дракон-Лорду, приютившему у себя врага Дорфара, но их оружие, как и их злоба, не могли быть пущены в ход.

— Чтобы заставить Корамвис бояться, нужно кое-что побольше, чем нашествие крыс, степняк, — сказал Катаос.

— Но там больше крыс, чем вы полагаете. Вспомните Саардос и Шао. Ральднор действует не в одиночку. У него есть корабли и люди, пришедшие ему на помощь из-за моря, о чем Дорфар в своем величии не ведает.

— Для доносчика, — негромко пробормотал Катаос, — ты чересчур заносчив. Зачем предавать свой народ? Может быть, это Ральднор послал тебя сюда? По какой-нибудь неясной мне причине — например, для того, чтобы раздуть панику?

Человечек улыбнулся — но это был оскал черепа.

— Я больше не принадлежу ни к какому народу. У меня есть одно желание. Я хочу, чтобы Ральднор умер, и как можно  скорее, а когда он умрет, я хочу, чтобы вы убили меня, лорд-советник.

— Уж это, по крайней мере, я могу твердо тебе обещать. — Катаос обернулся к стражникам. — Ведите его во дворец.

Они скрылись за дверью, а Катаос сказал, не поднимая глаз на ее окно:

— И ты тоже приходи, Лики. Я буду тебя ждать.

Но когда она повиновалась ему, дрожа от непонятного страха, то очутилась перед запертой дверью, дожидаясь, видимо, когда степняк закончит говорить.

Как-то раз, уже живя в этом доме, она слышала историю, будто бы Катаос давно знал о том, что Ральднор — сын Редона. Ох, как же мало она знала этого человека, который сейчас держал в руках всю ее жизнь.

В конце концов ей все-таки позволили войти. Желтоволосого уже не было, и она не имела представления о том, куда его увели — то ли за наградой, то ли на смерть.

Катаос тут же осведомился:

— Как сегодня ребенок?

Она непонимающе уставилась на него, удивленная этим странным вопросом.

— Спасибо, неплохо.

— Отлично. — Катаос улыбнулся. — Думаю, то, что Ральднор до сих пор так и не увидел своего сына, большое упущение.

И мгновенно, хотя все еще ничего не понимая, она ощутила захлестнувшую ее волну ужаса.

Улицы Карита были пустынны. Хотя мор пока не добрался досюда, три дня назад до них дошла весть о падении Гопарра, и оммосцы жали, напуганные тенью колдуна. Лишь несколько брошенных домашних животных бродили по улицам, ища крова и пищи.

На дозорной башне дорфарианский солдат обгладывал кусок жареного мяса, обшаривая взглядом горизонт. Здравомыслие Катаоса вызывало у него большие сомнения, что бы там ни думал по этому поводу Совет в Корамвисе. Он бы еще стал ждать, что корабли выплывут из облаков, а не из этой воображаемой страны за морем. Он очень сомневался в существовании чего-то подобного. Да и мысли об обреченном гарнизоне Хетта-Пары тоже не давали ему покоя. Кто знает, не успели ли уже болезнетворные миазмы проникнуть и сюда? Проклятому Катаосу уж точно не было никакого дела до рядового, который вечно был вынужден отдуваться за дурацкие идеи других.

Он ненавидел этот покинутый город, полнившийся эхом и призраками. В башне было жарко, но время от времени его охватывала дрожь. Застис кровавой раной висела в ночном небе, и ему хотелось женщину; желание было мучительным и неотступным. Он не мог дождаться, когда же закончится его дежурство. Время от времени до него доносился женский крик. Скорее всего, она рожала, а ее муженек-оммосец счел ее слишком неуклюжей, чтобы взять с собой, и оставил здесь на волю Зарока. Солдата не слишком заботили ее мучения и явный ужас, но каждый раз, когда крики начинались снова, они невыносимо действовали ему на нервы. Ему страстно хотелось пойти и разыскать ее — и хорошенько отлупить, чтобы заткнулась наконец.

Он доел мясо, выкинул кость из окна и услышал, как она стукнулась о камни внизу. До него донеся лихорадочный топоток чьих-то лап, и какая-то маленькая зверюшка уволокла добычу в темноту. За двором приблизительно футов на сорок тянулась скала, переходившая в бледную кляксу берега, где волновалась небольшая зыбь. Он различил на песке темную линию катапульт, а в самом море — покачивающиеся на якорях оммосские рыбачьи лодки, уходящие параллельно берегу насколько хватало глаз.

Он лениво взглянул дальше, на горизонт. Там двигалось что-то темное, смутно дымящееся.

На миг паника сжала его горло. Он вспомнил Элисаар, захваченный ночью врасплох флотом, взявшимся буквально из ниоткуда; потом вскочил на ноги и, перескакивая разом через три ступени, бросился наверх, где висел гигантский колокол.

Над водой разносился смутный, еле слышный звон колокола.

Среди них были солдаты из Ваткри и вардатские моряки, плывущие на огромных носатых кораблях, некогда бывших лесными деревьями; были и шансарские пиратские корабли с черными парусами, в свете Звезды казавшимися еще чернее. Они прошли многие мили ради того, чтобы увидеть этот клочок суши, этот укрепленный городишко, и еще долго ждали сигнала от беловолосого человека, которого звали Ральданашем.

Джарред Ваткрианский вглядывался в темный берег.

— Корабли, капитан!

— Это так, милорд. Но на них никого нет.

Напрягая глаза, они пытались уловить на этих низких палубах хоть какое-то движение. Вместо этого движение произошло на скалистом берегу.

— Катапульты! — закричал Джарред. Им уже овладела какая-то чуждая, неведомая сила. Он приказал своему кораблю стрелять, но струя белого огня не достигла цели, с шипением погрузившись в море.

— Клянусь Ашкар! — закричал капитан. — Милорд… их боги поразили их безумием! Они целятся не в нас, а в свои собственные суда!

Сгусток рыжего пламени, расцветшего на берегу, обрушился на крошечные кораблики, лениво покачивавшиеся на спокойной воде.

Люди ругались и недоумевали. Шансарцы хохотали и выкрикивали оскорбления в пылающую тьму.

Оммосские лодки вдруг взлетели на воздух, разметанные чудовищным взрывом, словно в море вдруг пробудился какой-то подводный демон.

Столб ослепительного пламени взметнулся вверх и наружу, достигнув восьмидесяти футов в высоту, а вслед за ним на передние ряды ваткрианских галер обрушился ливень обжигающей черноты. Водоворот пронизывали красные огни, следом за которым мчалось пламя. Следом за первым взрывом грянул второй, а за ним и третий, и четвертый, и с каждым новым взрывом следующий срывался с цепи все быстрее и быстрее, как будто пылающее инферно перекидывалось с судна на судно. Все море ходило ходуном и кипело.

— Масло..! — капитан, рухнув на колени, рыдал на палубе, ослепленный.

Люди исходили криком, глядя, как от жара лопается их кожа, обнажая плоть.

Корабль Джарреда заполыхал первым.

Его парус распался на сморщенные черные клочья, точно крылья глупого мотылька, влетевшего в пламя огромной свечи. Фигура Ашкар на носу начала оплывать, сочась расплавленной слоновой костью, точно подтаявшим воском. Занялся шпангоут. Море казалось озером жидкого золота.

Люди спрыгивали с охваченных огнем палуб и тонули в пылающей воде. В воздухе стояли дым и вопли.

Шансарские корабли, шедшие последними, отступили назад, подобрав всех, кого могли, и оставив гордость Ваткри догорать.

На берегу больше не предприняли никаких действий. В этом не было необходимости. Бушующая стена огня разбежалась во всех направлениях.

Бочонки с маслом на оммосских лодках продолжали взрываться, скрывая небо. Пожар не утихал всю ночь.

В розовом дымном тумане, опустившемся на море вместе с рассветом, крошечные морские существа вынесло на песок у подножия Карита, а обнаженные тела мертвецов плавали, стучась о его скалы обгорелыми до костей руками. Одно из этих тел еще вчера было Джарредом. От вражеского флота не осталось и следа, если не считать этих все еще дымящихся деревьев с их странными обугленными носами, лежащими на песке на боку, точно переломанные шеи лебедей.

— Откуда он все это знает, друг мой Яннул? Неужели тот Ральднор, с которым мы вместе ходили по шлюхам, стал колдуном из книг?

Яннул пожал плечами. У них с заравийцем Заросом завязалось что-то вроде осторожного товарищества, отчасти для того, чтобы убедить разобщенных Ланнцев и заравийцев в лагере в том, что это возможно. На закате в висских подразделениях армии царило приподнятое настроение. Гопарр пал, и это была первая крепость, которую они разграбили. При первой капитуляции гопаррцы решили попробовать схитрить, и Ральднор отдал город на разграбление с безжалостной справедливостью, которую они уже привыкли ожидать от него. Степняки не принимали участия в грабежах. Они молча сидели у  своих костров, вне всякого сомнения, переговариваясь в своих мыслях, как мрачно заключил Зарос. Он тоже чувствовал тревожную неуверенность в народе Равнин и их механических, бесстрастных способностях.

А потом еще пришло это Послание, или как там его. Каким-то образом Ральднор теперь знал, что часть союзнического флота изгнали из Оммоса, а большую его половину уничтожили.

— Как бы там ни было, ясно одно, — заключил Зарос. — Дорфарианские и оммосские солдаты выйдут нам навстречу, а помощи от ваших заморских друзей ждать больше не приходится.

— Их юный король погиб в том море, — сказал Яннул. Это расстроило его — по многим причинам. Он почему-то отождествлял Джарреда с мальчиком, сидевшим на престоле Лана.

— Плохо. Это касается всех нас. Мне очень жаль, что я больше никогда не увижу мою Хелиду. Она чудо что за женщина. Одна из очень немногих, кто думает головой, а не задницей. Ах, ностальгия, Яннул. Интересно, она устроит для меня склеп или просто прыгнет в постель к одному из богатеньких и смазливых младших братцев моего папаши? А кто та девчушка, к которой ты так стремишься по ночам? Ах да, желтоволосая Медаси.

Яннул ухмыльнулся.

— А что там с этим Тара… Тарабан… — как там его? — флотом, плывущим к Дорфару? Если драконам известен наш план, там нас тоже не ждет ничего хорошего. Нет, погоди, я догадался. Ральднор послал этим кораблям предупреждение.

— Это так.

— Ох, клянусь богами. Полагаю, он разделается с каритским войском тоже при помощи колдовства.

— Кто знает, Зарос. Этот мор в Оммосе кажется мне очень странным. И я рассказывал тебе о пыльной буре в Вапфи.

— Предполагая, что нам следует приберечь наши жалкие силы для Корамвиса, что теперь стоит между нами и Дорфаром, если не считать Карита?

— Хетта-Пара прямо на севере, где почти не осталось жителей. И небольшой дорфарианский гарнизон на том берегу реки, чтобы препятствовать распространению мора.

— У меня есть один план, — сказал Зарос, — невероятный в своей гениальности. Пойдем со мной к Ральднору и покажем ему, что честные ребята могут сделать при помощи одной словесной перепалки.

Когда они закончили с этим, в лагере уже ярко горели костры и расхаживали оммосские женщины, несмотря на то, что Гопарр остался в нескольких милях позади. Похоже, они были единственными, кто предпочитал ланнское и заравийское вторжение оммосскому миру.

Форгис из Оммоса, здоровый, как вол, капитан смешанных войск из Карита, потея на ярком солнце, вглядывался туда, куда указывал его разведчик. Он терпеть не мог эту жару и пять сотен дорфарианцев, насмехавшихся над ним — и не за его спиной, хотя она была достаточно широка.

— Ну и? Что мне искать?

— Всадник, на склоне, скачущий по направлению от лагеря степняков, сэр.

— Из равнинных?

— Нет. Видите, сэр, он темный.

Форгис утер со лба пот, заливающий глаза, но так никого и не увидел. Но тем не менее стукнул копьеносца по плечу.

— Поезжай, болван, и подстрели его.

Тот сорвался с места, подняв тучу пыли. Но его усердие оказалось ненужным. Всадник внезапно наткнулся на какое-то неожиданное препятствие, его скакун споткнулся и упал, и человек скатился наземь, полетев по склону вниз, приземлившись в пыль у подножия.

Форгис без излишней спешки подъехал к нему. Незнакомец пошевелился, застонал, сел и принялся осторожно растирать лицо длинными загорелыми пальцами. Зееб беспечно отошел в сторону и пощипывал травку. Форгис издал смешок. Незнакомец обернулся и взглянул на него с отсутствующим видом. Похоже, падение изрядно встряхнуло его.

— Заравиец, да? Откуда ты? Из лагеря степняков?

Заравиец обеспокоенно зашевелил губами.

— Нет… я… — он замялся, судя по всему, пытаясь отыскать какое-нибудь правдоподобное объяснение своему присутствию здесь.

Форгис сплюнул.

— Мы перерезаем горло собакам вроде тебя и скармливаем их зверям. Если хочешь жить, поторопись. Куда ты ехал? И почему убегал?

— Я…. боги Корамвиса….

— Боги? — Форгис недоуменно нахмурился. — При чем здесь боги?

— Они мертвы, — неожиданно выговорил заравиец.

— Мертвы? Кто мертв? Эти боги? Боги не умирают.

— Часовые, сидящие у костров. Все мертвы.

Разведчик спросил хрипло, не в силах сдержать возбуждения:

— Ты говоришь о равнинной армии?

— Армии больше нет, — сказал заравиец.

— Если они мертвы, кто же их убил? — пробурчал Форгис.

Разведчик попятился.

— Вероятно, мор, сэр. Эй, заравиец, держись от нас подальше. Ты мог подхватить заразу.

Заравиец отступил в сторону.

Форгис принялся выкрикивать приказы, потом повернулся и сказал:

— Ты поведешь отряд в сотню дорфарианских пехотинцев и покажешь, где увидел это. — Он ухмыльнулся, гордясь собственной хитростью. Если дело было в болезни, пусть эти проклятые дети Зарока подхватят ее.

Заравиец в ужасе начал возражать, но занесенный меч быстро  заставил его умолкнуть.

Через час дорфарианцы, показавшись на подъеме старой гопаррско-каритской дороги, увидели своих врагов, распростертых перед ними в мириадах жутких поз мучительной смерти.

Драконы не стали подходить ближе и не задержались, не захотели и забрать своего проводника, который вдруг схватился за живот и начал стонать.

Вздымая тучи пыли, они зашагали по дороге обратно в лагерь, а оттуда — в Дорфар и его белую столицу, нижние кварталы которой охватило буйное веселье.

Веселье царило и в лагере бывших мертвецов, после того, как они растерли затекшие руки и ноги, потушили горящий шатер и поймали несколько отбившихся зеебов. Это была последняя и самая лучшая шутка всего похода, и Зарос ходил героем, утверждая, что когда-нибудь про него сложат не одну сагу и провозгласят королем обмана.

— Вот и вся магия, — заметил Зарос. — Хотя, конечно, мне очень повезло, что они не решили заколоть меня мечом, чтобы не мучился.

Веселье в Дорфаре быстро утихло.

До города доползли новости о пожарах на закорианском побережье и осажденном Ханассоре, а также об остатках флота, изгнанных из Оммоса и теперь бесчинствующих в Кармиссе.

Донесения из речного гарнизона на границе Оммоса приходили с большим опозданием. В конце концов единственный человек добрался до Дорфара и умер от ран на улицах Корамвиса, точно предостерегая его беспечных жителей.

Равнинная армия была жива, он видел ее собственными глазами. Они камня на камне не оставили от Хетта-Пары и перешли реку, без труда перебив небольшой лагерь.

Ни волнения, ни предрассудки не подготовили Висов к этой неожиданности. Это казалось немыслимым. Желтоволосые отродья Женщины-Змеи попирали землю Дорфара своими ногами, дышали воздухом драконов. Несмотря на все препоны, они в конце концов все-таки превратились в реальность.

23

Катаос улыбнулся гостю.

— Надеюсь, вино вам нравится, лорд Матон. Изысканный сорт из Кармисса, где, боюсь, уже никогда не будет расти виноград. Надо наслаждаться им, пока еще можно.

Матон поежился и отставил вино, которое внезапно показалось ему солоноватым, как кровь.

— Да, похоже, ничто уже не остановить.

— А это, лорд Глава, оттого, что были предприняты неверные шаги.

— Но это чернь, и их так немного… В конце концов они должны отступить перед силой дорфарианского оружия, — жалобно заключил Матон.

— Я рад, что вы тоже так думаете, милорд, — сказал Катаос. Потом небрежно добавил: — Вы слышали? Два дня назад висские отряды Сарита поехали на восток и разграбили Куму. Как я убежден, просто ради провизии и забавы.

— Куму? Родной город королевы?

— Вот именно. Небольшой, но процветающий городок, а принимая во внимание тот факт, что из него произошла особа королевской крови, требующий возмездия. Но лорд Амрек все же полагает, что не стоит встречаться с армией Равнин в бою. — Эти слова были произнесены бесцветным голосом, но Матон дернулся, чувствуя, что разговор свернул в щекотливое русло.

— Значит, они уже совсем рядом. Не исключена осада.

— Подобный оборот кажется немыслимым. Но да, милорд, я считаю, что дело может дойти даже до этого. Я знаю, что несколько самых наших выдающихся горожан собираются в Таддру, а отребье из нижнего города уже сбежало. К тому же, у нас есть солдаты, которых Йл эм Закорис столь любезно одолжил нам, околачивающиеся на каждом углу. Солдаты маются от безделья и затевают ссоры. И едят они тоже немало.

— Я уверен, лорд Советник, что Амрек сделает свой ход, когда придет время, — с тревогой в голосе сказал Матон.

Катаос снова улыбнулся ему.

— О да. Кроме того, у нас ведь есть собственный гарнизон, верно?

Этот намек на Крина окончательно добил старого Матона. Оправдавшись Каким-то неотложным делом, он поднялся и вышел.

«Я старый человек, думал он. Чего он от меня хочет? Да, он спас нас от пиратов и куда умнее Амрека. Могу я сделать его королем Дорфара? Он уже и так взбаламутил Совет. Ох, ну почему Амрек не может встряхнуться?»

В тавернах, по которым они были расквартированы, наемники Ила бахвалились и бранились, ковырялись в зубах и плевались вином, которое было им не по вкусу. Время от времени они схлестывались с солдатами Амрека, превращая переулки в боевые арены. Их командиры обивали пороги во дворце, пытаясь пробиться на аудиенцию к Повелителю Гроз. После наступления темноты на улицах становилось небезопасно. Одну двенадцатилетнюю девочку из благородного семейства изнасиловал на речном берегу в верхней части города закорианский капитан, но дело поспешно замяли. Дорфару не хотелось оскорблять своего благодетеля, Йла, устраивая публичную порку.

Медная жара теплых месяцев стала невыносимой. Небо пульсировало, точно туго натянутая кожа; облака, будто нарисованные на ней белой тушью, не двигались с места. Полноводный обычно Окрис пересох, превратившись в грязный стоячий ручей и обнажив дно, заваленное мусором и старой мебелью, выброшенной владельцами.

От мутной воды исходило зловоние, а речные обитатели выползали из вонючего ила и умирали на мостовой. Рабам было приказано убрать обломки, прежде чем гниющие деревянные тарелки и постельное белье не стали источником заразы.

Жрецы в храмах вздымали к небу руки, проливая на алтарь кровь черных быков и белых птиц. Впадая в транс, они возвещали, что засуха была признаком грядущей бури. Грозовые боги готовились поразить степняков.

На полях горел на корню урожай. Рабы по ночам собирались стайками и убегали в Таддру, хотя время от времени среди них затесывались и их хозяева. Вдоль всей дороги, ведущей из Корамвиса, на столбах были распяты мужчины и женщины, повешенные умирать.

Корамвис, мыслящая жемчужина, сердцемозг, стал мусорной ямой для умирающих.

В последний месяц Застис над дозорной башней на равнине взвился алый сигнал.

По кричащим улицам проехал слуга в ливрее Катаоса.

У ворот катаосовой виллы собралась толпа просителей, умоляющих его о помощи, выпрашивающих транспорт, чтобы покинуть город. Многочисленные стражники стояли плечом к плечу, сдерживая толпы частоколом копий. Отчаявшиеся люди кулаками барабанили по стене. Всадник пробился сквозь толпу во двор, соскочил наземь и вбежал в дом.

Катаос встретился с ним в полосатой тени колоннады, и его глаза вдруг стали свирепыми, точно у леопарда. За полупрозрачной занавесью гонец заметил женщину, стоявшую, прижав руки ко рту.

— Ну?

— Милорд, они в полудне перехода от нас.

— А Амрек…

— Болен, милорд, не может встать с постели.

Катаос кивнул, без единого слова развернулся и отдернул занавесь. Лики подняла на него взгляд. Краска на ее глазах вдруг показалась чересчур яркой, ибо она внезапно стала очень бледной.

В крошечную комнатушку, где он сидел, вползли сумерки, полные теней и неслышных звуков. Они растекались по углам и плескались вокруг его кресла, точно море. За высоким окном вырисовывались лишь смутные горы — огромные далекие глыбы, почти сливавшиеся с темнеющим небом.

— Ты наш, — шептали ему горы. — Сын нашего утра, зачатый в сени наших костей. Приходи к нам, приходи под покровом тьмы. Мы скроем тебя, мы убережем тебя.

— Нет, — сказал Амрек вслух. Трепещущие и шелестящие сумерки всколыхнулись и вновь улеглись. — Нет. Я — король. И плата за это — то, что завтра мне придется сражаться с этими демонами, с первенцем ведьмы-змеи. Да, я послал ему весть, что мы будем сражаться, что я поведу на него свои войска. Но я боюсь, боюсь, боюсь. И не могу отделаться от мысли: это мой рок, моя судьба. Трус.

Да. И что потом? Последний из династии Рарнаммона, и у меня  даже нет сына, который продолжил бы мой род. Подожди, Ральднор. Погоди, пока я не женюсь и не произведу на свет сына.

Амрек негромко засмеялся и закрыл глаза. Комната внезапно превратилась в темный сад, напоенный ароматом деревьев. Голос у него за спиной произнес:

— В один прекрасный день, милорд, долгое время спустя после того, как вы отправите меня на виселицу, кто-нибудь может исподтишка вонзить нож вам в спину или подсыпать яд в ваш кубок, что, будь я рядом с вами, мне удалось бы предотвратить. Я в состоянии справиться со своими врагами, милорд, если останусь в живых. И с вашими тоже.

— Давай, Ральднор, — вслух сказал Амрек. — Давай. Враг стоит у ворот, уйма народу, и все с ножами. И как же ты собираешься защитить меня?

В сумерках на краю равнины под Корамвисом армия Ральднора разбила лагерь.

В миле от них красноватые дымки все еще вились в неподвижном воздухе над дозорной башней. Дорога, начинавшаяся среди сгоревших дотла садов, петляя, уходила к низким холмам и далекой, смутно видимой короне из башен там, где был город. На равнине не было ни огонька, но они все же различали, что уходящая вдаль линия столбов была увешана мертвыми рабами, гниющими в дневном зное.

В лагере царило молчание. Степняки, как и обычно, двигались в своей безразличной бесстрастной манере, а Ланнцы, элирианцы, заравийцы и полукровки вдруг притихли. До сих пор этот поход был для них чем-то вроде приключения — приятно щекотавшего душу, где можно было надеяться на удачу — и на возвращение домой. Теперь перед лицом этого последнего оплота неприятеля, воплощения его духа, Корамвиса, они поняли, что натворили, и, как и дорфарианцы, были поражены этим. Они достигли своей величайшей, немыслимой цели. И тем самым дали ей власть уничтожить их.

Корамвис, прекрасный и неодолимый.

Яннул, в свете потрескивающего костра точивший лезвия длинных мечей, представил, как завтра эти широкие ворота распахнутся, изливая дорфарианскую мощь.

«Они лениво ждали, позволяя нам приблизиться к ним, думал он. Мы считали, что с нами будут корабли из Шансара и Ваткри, что тарабаннцы перейдут через эти горы, чтобы напасть на драконов с тыла. Но нас предали, и больше никто не поможет нам. Утром нас всех ждет смерть. Всего через несколько часов. Смерть под копытами скакунов и колесами повозок. Мы сгнием, превратившись в удобрения для их оскудевших полей, а их птицы будут рвать на клочки нашу мертвую плоть. Ох, золотогрудая Анак Равнин, зачем понадобилось заводить нас так далеко, если все мы все равно  обречены на смерть?»

Яннул огляделся по сторонам. За спиной у него стоял степняк.

— Идем, — сказал он.

— Идем куда, и зачем?

Степняк махнул рукой. Люди покидали свои костры. Ланнцы и заравийцы, бросив своих женщин и добычу, награбленную в Куме, уходили за деревья, скрываясь из виду.

— Да что там затевается? — спросил Яннул, ощутив непонятное покалывание в голове.

— Мы идем молиться.

— Молиться? Ну уж нет. Я предпочитаю провести последнюю ночь своей жизни за другими занятиями, благодарю.

Степняк больше ничего не сказал и зашагал вслед за остальными. Яннул вернулся обратно к куче с оружием.

Потрескивание костра стало очень громким. Небо потемнело, и последний отблеск света во всех горах угас.

У Яннула по спине забегали мурашки. Выругавшись, он бросил меч, поднялся на ноги и оглянулся. Теперь ушли даже женщины. Остался лишь безлюдный склон, испещренный черными точками кострищ.

Он пошел вслед за ними к деревьям. В темноте люди стояли, объединенные бескрайним безмолвием.

Молятся, подумал Яннул. Кому? Анак?

И вдруг почувствовал странный шелест в своем мозгу.

Он вздрогнул. Неужели теперь они могли проникнуть и в мысли висов тоже? Но нет, ощущение было другим — как будто все вокруг напряглось, точно ожидая чего-то.

Воля. Зачем понадобилось называть это молитвой? Молитва была их инструментом, они использовали ее как ткань, чтобы создать наряд, как тот камень, которым он точил свои клинки.

Хм, и я тоже могу высказать волю пережить завтрашний день.

Ему показалось вполне естественным эта связь сознаний с теми, кто окружал его, в слитном порыве самосохранения, хотя воздух шипел и гудел, как перед грозой.

Из ворот Корамвиса выехал крытый экипаж, покатившийся по равнине.

В его мускусной темноте, зажмурившись, сидела Лики. Она знала, что для Катаоса все это игра — затеянная скорее ради забавы, чем с надежной на успех. Охваченная внезапным страхом, она закусила губу. Да проклянут его боги! Она чувствовала, как сердце у нее сжимается от страха и гнева.

Открыв глаза, она увидела на деревянном сидении напротив Раса. Его лицо казалось белой эмалью, и она задумалась, видел ли он ее темное лицо в этом мраке так же хорошо, как она его.

— Зачем ты это делаешь? — она попыталась скрыть мольбу, но голос подвел ее. Сначала ей показалось, что он не ответит, но потом он сказал, совершенно спокойно:

— Я ненавижу его. Ненавижу Ральднора.

— И меня тоже ненавидишь?

— Тебя? — Он уставился на нее, как будто впервые увидел.

— Если мы сделаем то, чего хочет Катаос, я умру. Они убьют меня.

— Мне все равно, — сказал он, но в его голосе не было злобы.

— А ребенок? Ребенок ведь тоже умрет.

— Это ребенок Ральднора.

Точно обороняясь, Лики внезапно прижала ребенка к себе, прикрывая его руками. Она носила его в своем чреве и мучилась, производя его на свет, мучилась сильнее, чем за всю свою предыдущую жизнь, а теперь мужчина, ничего не знающий ни о беременности, ни о родах, одним мановением руки собирался поставить точку в его короткой жизни. Она взглянула на смуглое сонное личико, обрамленное спутанными черными кудряшками над широким и низким лобиком. Ему дали какого-то снадобья, чтобы усыпить его, чтобы закрыть эти странные осуждающие глаза и заставить замолчать требовательный ротик. Она склонилась над ним, снова погрузившись в собственные горькие мысли.

Много лет назад другая придворная дама, которую звали Ломандра, ехала тем же путем, по этой бледной дороге, из Корамвиса, с ребенком на руках.

Прошел почти час. Лишь тихонько поскрипывала коляска да грохотали колеса. Они свернули с дороги на холмистую тропу, петляющую среди циббовых рощиц и сожженных засухой фруктовых деревьев.

Наконец коляска остановилась, и тишина, стоявшая на равнине, точно сгустилась вокруг нее. Возница спрыгнул на траву, отдернул полог и остановился в ожидании. Он протянул руку, чтобы помочь Лики сойти, и его рот презрительно скривился. Ей страстно хотелось плюнуть ему в лицо, вложив в этот плевок всю свою злость. Она отпихнула его руку и закуталась в плащ, укрывший и ее, и ребенка. За деревьями виднелись красные отблески костров. Внезапно ноги под ней подогнулись, и она почувствовала себя такой слабой, как будто смерть дыхнула ей в лицо — но не только от страха.

Степняк взял ее за руку — прикосновение было небрежным и неумолимым. Они зашагали вперед.

На первый взгляд вражеский лагерь казался опустевшим. Ни движение, ни случайный звук не намекали на присутствие людей. Потом внезапно над склоном раздалось пение, хлопки в ладоши, отбивающие ритм заравийского танца, и смех.

Она поразилась их самоуверенности накануне гибели.

Неожиданно в ночной дымке перед ними вырисовался силуэт часового. Он стругал палку.

— Кто здесь?

— Спокойно, друг. — На желтую голову Раса упал луч света. Ланнец расслабился, оскалив зубы и отступив в сторону. Потом подмигнул в сторону отвернутого лица Лики.

— Что ж, тоже способ убить время до боя. Ничем не хуже  других.

Как ни абсурдно, но Лики ощутила приступ ярости из-за того, что этот часовой вообразил, будто она отдалась этому щуплому рябому человечку. Они очутились в лагере. В воздухе висел запах готовящейся еды, над железными котлами, подвешенными над огнем, поднимался пар. Теперь в лагере происходили какие-то смутные копошения, слышались приглушенные голоса, поднимались дымки, животные щипали травку у своих колышков, и все это сливалось в одну большую темную массу в расплывчатом свете от костра.

С ними никто не заговорил.

В начале одного из проходов между шатрами в каменном круге горел забытый костер. Вокруг него плотно росли циббы, отбрасывая густую тень. Рас подошел к огню и уселся. В траве белели кости и валялись хлебные корки. Лики на миг подумалось, что она могла бы ускользнуть от Раса, когда тот отведет от нее свои холодные глаза. Но она знала, что он ни за что не отведет от нее взгляд, никогда не позволит себе отвлечься.

— Чего мы ждем? — спросила она в конце концов.

— Сейчас у него в шатре люди — Яннул Ланнец и его друг заравиец; возможно, еще кто-нибудь. Когда они уйдут, я провожу их.

Она оглянулась вокруг в поисках шатра военачальника, но все шатры были совершенно одинаковыми.

— Где его шатер? — прошептала она.

— Вот он.

Ее сердце сжалось, и несмотря на духоту ночи, по коже у нее пробежали мурашки.

Когда полог открылся, оттуда хлынул желтый свет, ослепив ее. Люди пошли прочь через лагерь. Двое из них чему-то смеялись.

Рас поднялся.

— Пойдем.

Лики только смотрела на него. Она вцепилась в ребенка и обнаружила, что не в силах сдвинуться с места.

— Пойдем. — Он подошел к ней и взял ее за локоть, медленно, без злобы и без сочувствия потянув ее за собой.

— Там должен быть стражник, — негромко предупредил Рас. — Подойдешь к нему, а я схвачу его сзади.

Она молча кивнула. Спотыкаясь, она пошла между циббовыми деревьями. Теперь она увидела стражника, степняка, бесстрастно опиравшегося на копье.

Он сразу же заметил ее.

— Чем могу помочь?

Лики открыла рот, но в голове у нее было пусто. Она знала, что ужас, овладевший ей, должен ясно читаться в каждой черточке ее лица. Пока она беспомощно стояла на месте, показавшийся из темноты Рас ударил стражника по голове камнем.

— Теперь больше никто тебя не остановит, — прошипела она Расу. — Войди в шатер и убей его, а меня отпусти.

Он поднял на нее глаза — глаза баналика, опалившие ее ненавистью, и она мгновенно поняла, что умолять его бесполезно.

— Убить его придется тебе, — сказал он. Он улыбался, но без веселости, возможно, даже сам не сознавая, что улыбается. — Он никогда не позволит мне убить его. Он войдет в мой разум и остановит меня. Это придется сделать тебе.

— Ох, но он же колдун, — с презрением огрызнулась она. — Разве он не сможет прочитать и мои мысли тоже?

— Ты — Вис. Ваши мысли заперты, даже для Ральднора.

Она отвернулась и схватила полог, и это поразило ее — реальность кожи, которую она держала в пальцах. Она чуть приоткрыла его и скользнула внутрь. Полог с хлопком опустился за ней.

В шатре был только один человек, читавший при свете лампы. Он медленно поднял голову, ничему не удивившись, и свет лампы упал ему на лицо.

Она не знала, сможет ли взглянуть на него, но обнаружила, что не в силах отвести от него глаз. Она не знала, покажется ли он ей другим, но обнаружила, что он изменился, абсолютно, но при этом остался неуловимо тем же. Его разящую физическую красоту она помнила очень хорошо, но все же, похоже, недостаточно хорошо, ибо сейчас она ошеломила ее. Она не могла поверить, что с этим человеком она когда-то делила ложе, оставляя на этих широких плечах следы поцелуев — и зубов и ногтей тоже. Эти воспоминания о страсти, мучившие ее все застианские месяцы, стали ужасными, совершенно невыносимыми в этом тусклом коричневом шатре, как будто она осмелилась похваляться тем, что делила страсть с богом.

— Лики, — сказал он.

— Да, — прошептала она. — Это Лики. — Она откинула капюшон и сбросила плащ с плеч. На ней было простое черное платье, а ребенка она крепко прижимала к себе, завернутого в шаль. Теперь она подняла свой груз и механически протянула его Ральднору. — Я принесла тебе твоего сына.

Несмотря на уверенность Раса, он, казалось, видел, что творится в ее душе, безжалостно буравя ее мозг. Наконец он подошел к ней, и его близость испугала ее — и его глаза тоже. Он легко поднял ребенка из ее рук.

— Твой сын, — повторила она. — Я так и не дала ему никакого имени, но мои служанки зовут его Рарнаммоном. Не сомневаюсь, ты оценишь эту шутку.

Очутившись у него на руках, ребенок проснулся, но не заплакал, и ее вдруг охватила нестерпимая ревность. Ей захотелось отобрать его и снова спрятать под плащом.

— Разверни шаль, — сказала она. — Он принес тебе подарок.

На груди младенца лежала крошечная позолоченная коробочка, привязанная золотой лентой.

— Этот?

Он поднял крышку. Она заметила, как внутри сверкнула золотая цепь. Кровь запульсировала у нее в черепе.

Ральднор повернулся, протягивая ей коробочку.

— Окажите мне честь, мадам. Возьмите цепь и наденьте ее мне на шею.

— Я? — Она отшатнулась. — Я не могу….

— Старый элисаарский трюк, — сказал он. — Лезвие, покрытое ядом. От Катаоса? — Он захлопнул коробочку и отставил ее в сторону. — Ты уже во второй раз предала меня, Лики.

— Не убивай меня! — закричала она. — У меня не было выбора… Катаос заставил меня повиноваться ему… Оставь мне жизнь, ради своего сына…

— Если бы я сказал тебе, Лики, что я сохраню тебе жизнь при одном условии — что я возьму твоего ребенка и разрублю его этим мечом, ты позволила бы мне сделать это, ибо такова твоя сущность.

Она шарахнулась от него. Он протянул ей ребенка, и она схватила его и уткнулась лицом в шаль.

— Твоя смерть ничего не дала бы, — сказал он. — Поэтому ты не умрешь.

Ей хотелось разрыдаться, но ее глаза были сухими, как будто засуха выжгла их. Она больше не могла взглянуть на него.

За два часа до рассвета Яннул и Зарос; возвращаясь из шатра двух милашек, заметили нечто, медленно покачивающееся на высоком суку циббы.

Подойдя поближе, они поняли, что это человек, повесившийся ночью.

— Это тот чудак из дома Йир-Дакана, — вспомнил Яннул. — У него еще было такое странное имя, как будто шипение змеи — Рас. Но зачем ему понадобилось…

— Возможно, это и есть тот, кто нас предал, — предположил Зарос. — Они перерезали веревку и отнесли тело подальше, ибо после странной молитвы на холме настроение в лагере было слишком хорошим, чтобы позволить испортить его.

За час до рассвета единственным прохладным местом были сожженные сады Дворца Гроз. Над обмелевшей рекой, где догнивали лилии, уже поднималась белая дымка, а по ведущим к воде ступеням, перед дворцовым храмом, из последних сил ползло гибнущее речное существо.

Мужчина, облаченный в черные чешуйчатые латы, остановился взглянуть на него, прежде чем свернуть на галерею.

В огромном пустом нефе все еще плавал дымок. Амрек стоял неподвижно, глядя на черных мраморных монстров, маячащих в полумраке. Их удлиненные зрачки казались пятнами тусклого сияния, драконьи черты несли на себе смутный отпечаток какого-то древнего кошмара, подсвеченные чашами с огнем.

— Не бойтесь, великие, — негромко сказал Амрек, — я здесь из уважения к традициям, не более. Я ни о чем не попрошу вас, ибо точно знаю, что вы ничего мне не дадите.

Он думал о мальчике, в праздничное утро кромсавшем свою плоть ножом, неумело и остервенело. Боль, отвращение и ужас. Та рука, рука в ее слоистых серебряных чешуях, которую он полосовал снова и снова, умоляя этих черных богов принять его кровь, но снять с него проклятие змеиной богини. Его крики взлетали под крышу, отражаясь от нее эхом, превращавшим их в один протяжный крик. Потом пришел Орн, любовник его матери, живой ужас и презрение, а потом чешуи отрасли снова, кое-как прикрыв рваные шрамы.

Амрек коснулся своей руки, скрытой черной перчаткой, с темно-синим камнем в перстне, неумолимо охватывающем слишком толстый мизинец. Он уже в восемь лет знал, как могущественна Повелительница Змей и как мало боги Дорфара любят его.

— Вы не любите слабых, — укорил он их.

Даже их тень сокрушала его, давила не него, уничтожала его.

Он раскрыл глаза и увидел фигуру женщины, стоявшей через широкий вымощенный плитами двор лицом к нему. Ее изящно накрашенное лицо было белым пятном — и ее поблескивающая шея и руки. Он ощутил аромат духов, перебивающий запах храмовых благовоний.

— Я же запретил вам краситься этими белилами, — сказал он.

— Правда, Амрек? Я и забыла.

Он взглянул на богов.

— Вот как. Моя мать предстает передо мной в день битвы с белым лицом моего врага. Чего вы хотите?

— Мне нужен транспорт и свита. Я намерена покинуть Корамвис.

Он повернулся к ней лицом. Она улыбалась, но в ее глазах плескался страх, хотя она очень постаралась скрыть его.

— Мне понадобятся услуги вашей гвардии, мадам. Для войны. Я не могу выделить вам опахальщиков.

— Тогда я забираю своих фрейлин и еду одна.

— Не смею задерживать. Желаю благополучно пробиться сквозь давку у городских ворот.

Теперь в ее глазах плескался яд — и в его тоже. Каждый видел в другом телесное сходство, но ни капли духовного.

— Какой пример вы подадите армии Корамвиса, мадам! Королева бежит через задние ворота, когда военачальник выезжает из парадных!

— Ты! — выплюнула она. — Военачальник! Командующий! Тебе не место ни на войне, ни на троне! Тебе следовало бы стать жрецом, сын мой, которые только и делают, что тянут руки к богам и умоляют их о пощаде. — Она помолчала, потом сказала с чем-то большим, чем простая злоба, в голосе: — Ральднор убьет тебя, Амрек.

Он почувствовал, как вся кровь отхлынула у него от сердца, не от ужаса или удивления, но от безупречности предзнаменования, сорвавшегося с ее губ.

— Да, матушка, — сказал он, — я давно знал, что он принесет мне смерть. Я избегал его. Теперь обстоятельства лишают меня возможности бежать. Да и вас, судя по всему, тоже.

— Трус! Ты смирился с собственной гибелью и увлекаешь  за собой как можно больше людей!

— Похоже, тот день, когда вы разделили ложе с Редоном и зачали меня, все-таки оказался неудачным.

Он пошел прочь, но она позвала его, и ее голос внезапно стал безумным и срывающимся от волнения:

— Постой!

Он остановился, не поворачиваясь к ней.

— Пожалуйста, мадам. Я стою. Только зачем?

— Чтобы услышать от меня правду, — выдохнула она.

Когда он повернулся к ней лицом, то увидел в ее глазах то же самое выражение, которое было в них тогда, когда она сказала ему, что единственная дорогая ему женщина и единственный дорогой ему мужчина любят друг друга наперекор ему.

— Так почему бы вам не сказать? — спросил он.

В ее глазах мешались ликование и смятение. Слова потекли из нее, торопливые, обгоняющие друг друга.

— Хорошо. Я скажу. Говорили, что Ральднор — не сын Редона, а ублюдок Амнора, его Советника. Но кто из нас усомнится, что Ральднор принадлежит к роду Редона? Это ты, сын мой, ничем не напоминаешь своего родителя.

Его губы зашевелились.

— Я вас не понимаю, мадам.

— Неужели? Значит, придется объяснить понятнее. Редон боялся меня и не мог зачать ребенка, без которого я в конце концов утратила бы свое высокое положение, уступив место какой-нибудь более молодой и плодовитой девице. Ты всегда называл меня шлюхой. Можешь радоваться доказательству этого. Я разделила ложе с Амнором, и, сам того не зная, он зачал со мной тебя. — Ее глаза опустели при воспоминании о былой ненависти. — А потом мой царственный муженек, в чьих чреслах не горел огонь для меня, переспал с маленькой бледной сучкой с Равнин и отдал ей то, что по праву должно было принадлежать мне. Какова ирония, а, Амрек? Ты, недалекий калека, отпрыск Амнора. Ральднор, а не ты, Ральднор должен был быть моим сыном.

Она взглянула на него, и в этот миг на ее лице были ясно написаны все ее годы. Обманом лишенная всего, как она считала, она должна была взамен получить власть уничтожить. Но его лицо ничего не выражало. Ничего. Его глаза смотрели в одну точку, как у слепца.

С таким же успехом он мог бы быть мертв уже сейчас.

24

Медные глотки корамвисских труб взревели, исторгнув призыв к битве — нечто, вот уже несколько столетий в этих местах неслыханное. Каждый камешек в городе, казалось, отозвался на него. Он вспугнул белых птиц с их насиженных мест на крышах Аллеи Рарнаммона. Лишь облака остались недвижимы — полупрозрачные, съежившиеся облака, сморщенные зародыши нерожденного дождя на индиговом почти до черноты небе.

По полупустым улицам шагали солдаты с барабанами, трубами и трещотками, ряд за рядом; солнце горело на их чешуйчатых латах, начищенных конских сбруях, металлических частях колесниц; пламенели алые флаги. Катапульты грохотали по выщербленной брусчатке мостовой. Из окон выглядывали мужчины и женщины, которых это зрелище немало приободряло. Магу с Равнин противостояла намного более превосходящая его численностью и умением армия. Печатала шаг личная Гвардия Амрека, сверкая белыми молниями на плащах, а вслед за ними в своей колеснице ехал Верховный король, Повелитель Гроз. В черных с золотом кирасах с широкими воротниками и шипастыми драконьими шлемами они будто самим себе напоминали о Рарнаммоне и своей истории, полной победоносных войн. Некоторые женщины сбрасывали вниз гирлянды, уже чуть пожухлые от жары. На лице Амрека не было никакого выражения, но большинство смотрело лишь на его латы. Следом за ним шагали закорианцы, которым уже простили неосмотрительный поступок одного из них, с восьмифутовыми палицами и в черненых доспехах.

На широкой площади перед Степными вратами Корамвиса на мраморном алтаре закололи трех быков.

Катаос, закованный в тяжелые латы, стоял в своей колеснице рядом с колесницей Амрека. Лорда-советника донимало множество мыслей. Он не знал, преуспела ли Лики в своем поручении; это был вопрос везения, зависевший от того, как выпадут фишки в этой игре, и она тоже, как и все остальное, была фишкой в этой игре, о потере которой он не стал бы даже особенно сожалеть. Совет одобрил его план, хотя одобрения Амрека они не получали — от него все это скрыли. Если ничего не получилось, это не будет иметь никакого значения. Столкнувшись с настолько превосходящей их армией, степнякам все равно не останется ничего иного, кроме гибели. Но если его план увенчался успехом, Катаос станет героем города, это несомненно. Корамвисцы до сих пор опасались нападения пиратов, но верили, что Дорфар, ступив на тропу войны, сможет уничтожить этих разбойников; кроме того, в настоящий момент пираты были проблемой Закориса и Кармиса, которые, вполне возможно, избавят Дорфар от этих хлопот. Даже те, кто говорил о демонах из-за моря, отлично понимали, что их вызвал Ральднор — что если будет уничтожен он, то им тоже придет конец. Но все же это Ральднора больше всего боялись, его неслыханной удачи, его репутации и его матери — всего того, что превратило его в фигуру, овеянную зловещей славой.

Последний бык истекал кровью.

Голубоватый дымок поднимался вверх, белый на темном небе.

А если в предстоящем бою Амрек падет, я возьму Совет в свои руки.

Он почувствовал на себе острый взгляд Амрека.

— Где Крин, милорд? — быстро спросил он. — Вы ожидаете, что войска Речного гарнизона присоединятся к нам здесь?

— Я оставил Крина охранять город, — сказал Амрек. —  Его голос был совершенно бесцветным, пустым.

«Он уже распрощался с жизнью, — подумал Катаос. — Он думает, что Амрек убьет его».

— Но, милорд, Крина окружают некоторые подозрения. Если он откроет неприятелю ворота…

В глазах Амрека сверкнула крохотная искорка жизни.

— Ты такой же слепец, Катаос, как и я. Для меня большое утешение знать это.

Они стояли под плавящимся солнцем, образуя строй, казавшийся неизмеримо маленьким на почерневшей от засухи равнине.

На холме из ворот хлынули дорфарианцы, своими сверкающими каре усеяв склон.

Солдаты смеялись и злословили. Если это и была равнинная армия, как же им удалось дойти так далеко?

Закорианцы бушевали:

— Неужто для того, чтобы прихлопнуть муху, не обойтись без жернова?

Но никаких новых команд не поступало. Бесчисленная масса солдат двинулась к равнине, а с высоты послышался голос первых дорфарианских катапульт, плевавшихся огнем. Сухие деревья немедленно занялись. Долину затянул дым. С неожиданным криком первые ряды дорфарианской кавалерии сломались, галопом поскакав вниз, в этот туман. Сомкнув копья, за ними устремилась пехота, а замыкали колонну колесницы.

Амрек ощутил, как чудовищная судорога движения подхватывает его, увлекая за собой. Вокруг колыхалось бескрайнее море сверкающих солдат, кричащих во всю мощь своих глоток и несущих его в пылающую тьму садов.

— И-йя! И-йя! — подхлестывали скакунов возницы.

Дым плотной вуалью окружал его лицо.

Слева от него, внезапно вскрикнув, солдат повалился замертво, хватаясь руками за стрелу, торчащую из шеи.

Амрек не мог отвести от него глаз.

Воздух прорвали новые сгустки огня, освещая себе путь. Амрек увидел желтоволосого человека, несущегося из мглы навстречу ему с оскаленной маской вместо лица и занесенным мечом.

«Мой первый степняк, — подумал он. — Первый степняк, которого я вижу с такого близкого расстояния». Но нет, это было не так. Ральднор тоже был с Равнин. И та беловолосая девушка, погибшая буквально от его прикосновения, как будто он был воплощением ее смерти. Как Ральднор был олицетворением его собственной гибели. «Этот человек, летящий на меня, это он должен был быть Ральднором, несущим мне гибель», — подумал он неожиданно, но лицо было незнакомым, а занесенный меч уже стремительно опускался на него.

Какой-то из его гвардейцев сбил степняка с ног. Тот повалился прямо под его колеса.

* * *

Придворные дамы Вал-Малы бестолково метались по ее покоям, собирая роскошные наряды и бесценные украшения.

Королева сидела в кресле, ломая руки от ярости и досады.

Амрек.

Ее снедала невыносимая ненависть к собственному сыну, сводила когтистая судорога ярости при воспоминании обо всем — как она носила его, мирясь с бесчисленными неудобствами и утраты красоты, ушедшей в угоду его нуждам, как она в муках и унижении рожала его, как развернула пеленки и увидела непоправимую насмешку Ашне’е.

Ей было все равно, что она окончательно растоптала его. Она никогда не видела в нем человека, это шло вразрез с ее удобством.

Сегодня, представляла она, он умрет, а после его смерти перед ней разверзнется пропасть. Трон могут занять сыновья других, младших королев, а на их головы вкупе с головами их матерей она обрушивала весь свой яд, всю свою злобу с того самого утра, когда она стала женой Редона. Она воображала, что они сделают с ней, как только тело Амрека ляжет в усыпальницу королей. Она уже ощущала на губах вкус яда, чувствовала удушающую бархатную подушку на своем лице. Этот город перестал быть ее домом. Она должна покинуть его, как сделала чернь.

Под стрельчатыми окнами расстилался плавящийся и изнемогающий от жары город. Казалось, что во всем мире не слышно ни звука, кроме гвалта, стоявшего вокруг нее в этой комнате.

Под аркой появилась закорианка Дафнат.

— Как вы и приказывали, во дворе вас ждет крытый экипаж, мадам, — доложила Дафнат. Ее тон, как обычно, был четким и невыразительным. Видеть, что эта женщина совершенно равнодушна, было для Вал-Малы каким-то тревожным утешением. Смятение и волнение, казалось, покинули ее, боясь, что она сочтет их неприемлемыми.

— Эти клуши! — сказала Вал-Мала. — Они не в состоянии сделать ничего путного. Что за куриные мозги! Скажи им, чтобы пошевеливались. Скажи, что каждая из них получит по великолепному драгоценному камню, если они поторопятся.

— Как прикажете, мадам. — Глаза Дафнат на миг скрестились с ее глазами. Вал-Мала увидела в них ненависть, которая когда-то забавляла ее и которая сейчас вонзилась ей в грудь как шип холодного металла. Меня окружают одни враги, подумала она, считая это не слишком справедливым.

Внезапно комнату наполнил запах гнили. Одна из слабонервных девушек взвизгнула. Вал-Мала обернулась. В проходе стоял белый калинке. Королева вздрогнула; он показался ей духом смерти.

— Уберите его от меня! — завопила она. — Почему его не заперли во дворе? Какая идиотка выпустила его?

Фрейлины опасливо приблизились. Он зарычал на них и подполз к ногам Вал-Малы, глядя на нее тусклыми побелевшими от старости глазами. Он потерся об нее, но она отпихнула его  ногой.

Калинке снова зарычал — ни на кого, демонстрируя коричневые зубы, похожие на гнилые орехи. Он был слишком стар, чтобы защищать обрывки своего существования.

Гной струился по его облезлым щекам, точно слезы.

Степняки отказывались умирать.

Дорфарианцы проклинали беглый огонь и дымовую завесу, созданную их же собственными катапультами. Равнинные войска использовали дымку как прикрытие, нападая из-за нее на небольшие группки солдат, отрезанные от остальных, и ускользали обратно, когда дело было сделано.

— Они дерутся как тирры, эти ублюдки. Сколько у нас убитых? — спросил капитан у своих связных. Ответить ему никто не смог. Они перешагивали через желтоволосые тела, но каждый раз из-за деревьев каким-то образом появлялись все новые и новые враги, как будто на место мертвых по волшебству тут же вставали другие.

— Баналики приходят и надевают латы их мертвых!

В горящей рощице обнаружили вопящего дорфарианца.

Он хныкал что-то насчет того, что видел проходящее мимо нечто — полуженщину-полузмею. Перед битвой он изрядно хлебнул для храбрости, но тем не менее кто-то оглушил его ударом по голове, чтобы не сеял панику.

Откуда-то со склона трубы проревели сигнал к отступлению.

Закопченные чешуйчатолатые солдаты медленно выползли из-за деревьев. Закорианцы угрюмым строем появились следом за ними.

Военачальники Амрека сгрудились вокруг него.

— Повелитель Гроз, мы потеряли некоторое количество солдат. Противник, должно быть, понес тяжкий урон, но в таком котле трудно судить наверняка. Если мы заставим огонь распространиться, то сможем выкурить их на открытое место с другой стороны и возьмем их голыми руками.

— Давайте, — сказал Амрек. Его Гвардия сослужила ему отличную службу, на нем не было ни царапины. И все же, казалось, он пребывал в каком-то трансе.

Последняя катапульта обрушила на деревья заряд пламени.

Драконы пили вино, дожидаясь, когда огонь достаточно распространится.

Глядя в иссиня-черное небо, кто-то сказал:

— Что-то стервятников не видно. Очень странно.

— Наших там недостаточно, чтобы насытиться, а кости степняков встанут им поперек глотки, — отозвался его сосед.

Мальчишка, разливающий вино, вдруг замешкался, заглядевшись на что-то.

— Эй, копуша! Давай шевелись живее.

— Оно пошевелилось, — сказал мальчик.

— Что пошевелилось, недоумок?

— Вон там! Глядите… — мальчишка показал рукой, и сержант, глядя вниз, увидел рябь на поверхности алой жидкости, пробежавшую и замершую сама по себе. Он расхохотался.

— Да туда просто какой-нибудь жучок попал, парень. Давай, разливай. Какому-нибудь счастливчику достанется больше, чем он рассчитывал.

Яннул Ланнец выпрямился и вытащил свой клинок. Закорианец, не ушедший вместе со своими, рухнул в кусты.

Яннул огляделся по сторонам. Дым скрывал слабо видимые фигуры, двигающиеся в одну сторону. Похоже, драконов отозвали, чтобы поджарить противников прямо на своих позициях. Он развернулся и вместе с общей волной побежал между огнями, вынырнув на возвышенности, где дым был не таким густым. Позади потрескивали горящие деревья, за ними мелькали безупречные ряды висских войск, выстроившихся в ожидании.

Поле боя окутала тишина, хотя до него доносились еле слышные крики и радостные возгласы с дорфарианского конца долины и потрескивание горящих деревьев в садах.

— И что теперь? — сказал он своему соседу, утирая покрытое кровью и копотью лицо.

Тот обратил к нему пепельно-белое лицо.

— Теперь они все умрут, — сказал он.

У Яннула волосы на голове встали дыбом.

— Ты хочешь сказать, что это мы умрем — как только они закончат напиваться и веселиться и снова пойдут в атаку.

И в этот миг небо потемнело, как ночью.

Из висских подразделений армии Ральднора понеслись вопли и проклятия. Степняки стояли, точно незрячие изваяния.

А потом долину наполнил новый шум. Шум, напоминающий гул великанского гонга где-то под землей.

Тень черного неба накрыла драконов, и их победные крики утихли. В густой тишине, охватившей их, послышался чей-то бессвязный лепет. Животные мотали головами, закатывали глаза и потели.

— Идет гроза, — хрипло сказал один из солдат. — Гляньте, как деревья качаются.

В садах деревья раскачивались, словно танцоры. Люди тыкали в них пальцами и делали религиозные знаки, ибо никакого ветра и в помине не было.

Потом откуда-то из под земли под их ногами послышалось оглушительное мычание. Животные в ужасе повскакали на дыбы, люди взывали к своим богам. По склону сверху, скрипя, скатилась катапульта и, пылая, обрушилась на дорфарианские ряды. Но, перекрывая все, позади них раздался голос — голос города, где разом начала  бить тысяча колоколов.

Они развернулись, с трудом удерживая скакунов, и поскакали обратно к белым башням Корамвиса, и в этот миг увидели, как огромная скала под его стенами бесшумно рассыпалась в пыль, фонтаном хлынув вверх, после чего холмы сплылись, и город, точно жертву, бросило в чернильно-черное небо.

Над городом, в пещере у озера Иброн, пески, накрепко спаянные бесчисленными веками, распались. Глубоко внизу, где кровавые цвета превращались в благородный пурпур, древний баланс еле уловимо изменился, и потайные пещеры смыло приливной волной.

На Корамвис обрушился первый толчок. Его грохот казался низким металлическим гулом, биением чудовищного сердца. Молния обратила небеса в стекло.

Второй удар вздыбил брусчатые мостовые, паутинкой разбежались неудержимые трещины. В нижнем городе рассыпались стены, фонарные столбы валились рядами, точно подкошенные гигантской косой. Река бушевала в своих берегах, заливая доживающие последние секунды хижины водой красной, как кровь. Повозки беженцев переворачивались или выходили из-под контроля возниц.

Величественный мост, соединявший берега реки на юге, переломился ровно посередине, точно расколотый гигантским топором, сбросив человеческий груз в бурлящую муть.

На Аллее Рарнаммона статуи Драконов обрушивались со своих пьедесталов, усеивая улицу дождем обсидиановых осколков.

Башни кренились и падали.

В городе расцвел белый цветок пожара.

Исходя криком, умоляя беспомощных богов спасти их, охваченные ужасом люди выли и визжали в агонии.

Точно возвещая о гибели, тысяча колоколов Корамвиса звонили и звонили.

Вал-Мала стояла, вцепившись в кресло, в раскачивающейся комнате. С потолка то и дело срывались золотые лампы.

— Дафнат! — закричала она.

Эти колокола, казалось, звонили внутри ее черепа. Ее ноги превратились в немощные ноги старухи. Она не могла осмелиться перейти комнату. Перед аркой лежало мертвое тело девушки с окровавленными волосами, а через миг она тоже бросится вперед, и крыша рухнет прямо ей на спину.

Вдруг волшебным образом она ощутила железные пальцы, поддерживающие ее под локоть.

— Дафнат… потолок сейчас рухнет…

— Обопритесь на меня, мадам, — сказал холодный голос, в котором не слышалось ни тени страха.

Ослабевшей от ужаса, Вал-Мале ничего другого не оставалось.

Дафнат почти волоком протащила ее по вставшему дыбом под невозможным углом полу под арку. В коридоре было полно дыма — в нижних комнатах начался пожар. Сверху хлынула струя охры.

— Нам нужно найти выход, Дафнат. Быстрее, Дафнат.

Закорианка огляделась по сторонам, потом взглянула вперед. Похоже, коридор перекрывало пламя, и им уже было не успеть выбежать во двор, пока не рухнут верхние этажи дворца. Но все равно боги были к ним не совсем уж несправедливы. Остановившись перед открытой галереей, Дафнат махнула рукой.

— Смотрите, Корамвис горит, мадам.

— Дафнат, ты… ты что, совсем спятила? Найди мне выход отсюда, пока крыша не упала и не придавила нас обеих.

— Это и есть выход, мадам, — сказала Дафнат.

Вал-Мала взглянула вниз. Она увидела террасу, выложенную разноцветными плитами, с высоты казавшуюся не больше шахматной доски.

И тут же пришло знание, мгновенное и непреложное.

— Дафнат! — завопила она.

Закорианка одним быстрым и неотразимым ударом столкнула королеву с разбитого края галереи. По крайней мере, милостивые боги оставили ей достаточно времени хотя бы для этого. Она злорадно смотрела, как Вал-Мала, визжа, кувырком летела вниз, навстречу каменным плитам. Еще миг — и она замолкла.

В глубине скал ворочалась Анакир.

Границы скрытого внутри нее озера уже давно расширились и заняли всю комнату, сорвав с петель дверь и затопив каменный храм. Теперь пенящаяся вода немного приподняла ее и бросала на свод пещеры.

Ее золотая голова царапала гранит. Огромные расселины над этим местом на поверхности уже разгладились благодаря землетрясению, разрушившему структуру холмов. Теперь земля начала осыпаться и соскальзывать. Из пропасти показалось массивное молочно-белое туловище с горящими глазами и волосами.

Третий, последний, толчок, разрушивший Корамвис до основания, изрыгнул Иброн в пещеру. Вся масса воды хлынула из расколовшейся скалы, увлекая за собой богиню.

Хлещущая вода поднимала ее все выше и выше. Она достигла высшей точки холмов и поднялась в черное, как смоль, небо — чудовищная луна из ослепительного льда и пламени.

На равнине драконы, мечущиеся между кратерами и горящими деревьями, стали свидетелями этого последнего и самого абсолютного знамения. С горящими, будто звезды, глазами, Анакир царила над равниной, сокрушая их восьмикратным проклятием своих змеиных рук. Теперь все известные законы их мира, поддерживавшие их  всю жизнь, предали их, обратив все вокруг в Хаос.

Их постигло неумолимое возмездие. Их миру пришел конец.

Богиня сияла, словно метеор, в черном воздухе, потом исчезла, точно смытая волной, в разорванном зеркале озера.

Но Катаос был все еще жив и ничуть не изменился. При виде золотого изваяния в небе он ничего не вообразил. Даже в самом разгаре конца света он был рационалистом — и циником. Она была символом. Он знал это, хотя ее происхождение в тот момент было для него неважно. Ибо, несмотря на всю свою логику, он вполне понимал, что то, над чем он трудился, в этом изменившемся пейзаже не имеют ни значения, ни надежды.

Значит, осталось лишь одно. Одно дело, которое подобало ему, пусть даже больше и не несло никакой пользы.

Он гнал свою колесницу вдоль разбитых рядов, мимо людей, цепляющихся за враждебную землю, сквозь пылающий огонь и лиловый дым, мимо плачущих и молящихся.

В конце концов он добрался до Амрека. Амрека, Повелителя Гроз, который благодаря вмешательству Хаоса стал уязвимым. Он безучастно взглянул на Катаоса, и в его взгляде не было ни трепета, ни злобы.

— Прошу прощения, милорд, — сказал Катаос. В два шага он приблизился к нему и всадил нож ему в бок, где в кольчуге, словно специально проделанная ради его удобства, зияла дыра. — Этот поступок как нельзя лучше вписывается в наши обстоятельства.

Катаос вспрыгнул на колесницу и погнал скакунов к первому и единственному просвету в небе.

Амрек лежал в темноте, не шевелясь. Он был еще жив. Лишь бесформенные мысли тревожили его. Он был безмятежен, пока из земли внезапно не вышел ужас.

У ужаса были мерцающие глаза, и он, узкий и гибкий, выскользнул из своего темного логовища под камнем. Имя ужаса было змея.

Тело Амрека беспомощно дернулось.

Змея то свивалась кольцами, то развивалась, ее голова неистово металась из стороны в сторону. Она тоже была напугана; землетрясение разрушило и ее мирок тоже. Она свернулась клубком на лице Амрека, потом перетекла к нему на шею. Он почувствовал, как ее сильный пульс приник к его угасающему. И внезапно ужас ушел. Прижатая к его плоти, кожа змеи была сухой и прохладной, точно камея.

«Как мог я бояться ее? — подумал он совершенно отчетливо. — Она же так прекрасна!»

Потом змея, поняв, что земля прекратила содрогаться, покинула приютившее ее тело мертвого человека и прошуршала по склону прочь.

Восход