На следующее утро, когда Обр, как обычно, пытался улизнуть из Укрывища, у любимой лазейки за кухонным водостоком его уже поджидал Маркушка. Сидел, ухмыляясь, на торчащем корне прилепившейся над обрывом сосны. На коленях – горшок просянки, в руках ложка. Вторая ложка приглашающе торчала из густой ноздреватой каши. Есть Обр хотел всегда, сколько себя помнил. А особенно зимой. Зимой только и оставалось, что поворовывать яйца в курятниках и обчищать плохо запертые подклети. Благородные Хорты не крадут. Всего лишь берут у своих холопов то, что по праву им причитается. Это Обр усвоил с младых ногтей. Но местные холопы держались иного мнения, за паршивую курицу или пару-тройку яиц могли и прибить.
Между тем Маркушка уписывал кашу за обе щеки, причмокивал, облизывал ложку. В тот раз Обр все же выдержал характер, презрительно свистнул и скатился с кручи в гущу росших на дне оврага будылей и крапивы. Но на следующий день Маркушка явился на то же место с кабаньей ногой, на которой оставалось еще много истекающего соком, покрытого коричневатой корочкой мяса. Этого Обр вынести уже не смог. Он получил кабанью ногу и вгрызся в нее так, что аж в ушах запищало, а хитрый Маркушка обрел возможность приглядывать за строптивым отроком хоть пять минут в день. Чтобы, налопавшись, мелкий паршивец сбежал не сразу, старый бродяга, покряхтев, завел длинную запутанную историю. Как раз в тот день Обр впервые выслушал рассказ о побеге с каторги. Впрочем, даже тогда не поверил ни одному слову. Маркушка врал, но врал так занятно, что порой Обру хотелось, чтоб все это было правдой.
Так оно и пошло. Маркушка подкармливал последыша Свена, присматривал, чтоб тот не попадался на глаза отцу и деду и не слишком пакостил в Укрывище. Между делом учил помаленьку тому, что сам знал. А знал он много. Умел складывать склады и даже подписать свое имя. И цифирь разумел, столбцы наизусть говорил, до семью восемь пятьдесят восемь. В тюрьме выучился. До Укрывища Маркушка был карманником где-то далеко, в большом городе, но успел побывать и конокрадом, и мародером, и морским разбойником. На каторге оттрубил пять лет – и горел, и тонул, если бы не сбежал, непременно там бы и помер. В общем, знающий человек, опытный. Одно худо: не Хорт по рождению. Тогда бы ему вовсе цены не было.
С руганью и затрещинами, с кривыми ухмылочками Маркушка худо-бедно выучил Обра и грамоте, и цифири, и даже болтать по-чужеземному, чтоб не облапошили на торгу. Благородному бою научить, конечно, не мог. Но благородного боя никто из младших Хортов как следует не разумел. Хорошо владели клинком лишь отец и старшие дядья, которых обучал еще Дед, пока был в силе. Зато любая поножовщина Маркушке была нипочем. Ясное дело, каторжный.
Обр усмехнулся, потихоньку придерживая разогнавшихся лошадей. Звуки схватки давно затихли позади. Коней тоже пожалеть надо. Полоса светлого лунного неба меж черных косматых сосновых веток, качаясь над головой, то и дело гасла, пропадала за низко несущимися штормовыми тучами. Свету на лесной дороге только и было, что от этой полоски. Обр чуть не пропустил поворот. Правда, пути тут отродясь не было. Пришлось загодя прогуляться по лесу, отыскивая местечко поровней, подальше, в самой чаще, срубить несколько деревьев, убрать мешавшие валуны и проделать широкий проход в густых кустах.
Обр осторожно поворотил лошадей, свел с каменистой дороги в лесной прогал, на ощупь забросал следы колес прошлогодней хвоей, заранее припасенными сухими ветками. Хвоя пахла прохладной прелью, ветки – сухой, выжженной солнцем сосновой смолой. Он усмехнулся, вдохнул поглубже ускользающие лесные запахи, вернулся к коням, огладил коренного, потянул вперед, подальше от дороги. Повозку мотало, подкидывало, Обр недовольно прислушивался к скрипу осей, к тому, как колеса обрушиваются в ямы под корнями, скрежещут по подвернувшимся валунам.
А Семерик не соврал. Груз тяжелый. Поглядеть бы, что там. На ходу парень попробовал сунуть руку под полотно. Завязано было плотно, под пальцами двигались только какие-то доски. Что там: порох или золото? Снаружи на ощупь не разберешь: то ли бочки, то ли сундуки. Развязать бы… Обр поскреб в затылке концом кнутовища. Развязывать было некогда. Впрочем, до Укрывища оставалось всего ничего.
А Дед-то еще молодец. Точно рассчитал. Расписал как партию в кости. Теперь все по-иному пойдет. У кого порох – тот в Усолье настоящий хозяин. А хозяева здесь Хорты испокон веков. Так было и так будет.
Замечтавшись, Обр получил по лицу колючей веткой, выругался тихонько и, проведя передних лошадей сквозь густой растрепанный подлесок, выбрался, наконец, на Кузькину луговину.
Кто такой этот Кузька, никто не знал, среди Хортов таких сроду не водилось. Холопское имечко. А ведь живет, держится. Сырой ветер ходил по луговине, гнул траву, трепал темный бурьян на высоких кочках. Обр встряхнулся, влез на передок и потихоньку, огибая знакомые болотца и промоины, кое-как выехал на старую дорогу. Колеса бодро затукали по тесаному камню. Камень был подогнан ровнешенько, без щелей. Ни трава сквозь него не росла, ни водой его не размыло, хотя дорогу клали еще до Деда, да, верно, и до прадеда. Все Усолье, рассказывают, согнали. Голод даже был, потому что урожай тем летом не собрали, дорогу к Укрывищу строили. Только тогда оно не Укрывищем звалось. Твердыня Хортов, во как. Обр привычно поднял глаза. Над ним, под пестрым от туч небом с неверной ветреной луной, возвышалась громада Укрывища. Парила растрепанным черным вороном над скалами и песчаными обрывами, над гнущимися под ветром вершинами сосен и купами косматой ольхи, над двумя глубоченными провалами, дно которых тонуло в чернейшей тени.
Обр приостановился, свистнул погромче, чтоб перебить шумы и шорохи. Получить стрелу между глаз ему совсем не хотелось. Кузькин лужок простреливался весь, от обрыва до самого леса. Хромуша хвалился, что из своего гнезда над воротами с закрытыми глазами попадет в любую былинку на выбор, и Обр ему верил. Зверь ли, человек ли, появившийся на этом клочке земли без предупреждения, жил ровно столько, сколько требовалось Хромуше, чтоб наложить стрелу.
Издалека долетел по ветру слабый ответный свист. Нахмурившись, Обр вновь сполз с козел и медленно, осторожно потянул коней на мост. Кони всхрапывали недовольно, слегка упирались, но шли. Верили. Маркушка не раз говорил, что конокрад из Обра получился бы знатный.
Обр и сам терпеть не мог этот мост – почти ровесник старой дороги, шатучий, скрипучий, прохваченный ночным ветром. Пропасть под ним, с корявыми соснами, лепившимися по обрывам, с сухим каменистым руслом в путанице кустов и бурьяна на самом дне, пугала. Пугала и притягивала.
Поэтому по мосту Обр ходил редко и вниз старался никогда не глядеть, хотя понимал: только эти обрывы и кручи, подступающие с двух сторон провалы оврагов, да отвесные скалы вместо третьей, южной, стены до сих пор защищают Укрывище и от стражи из Больших Солей, и от взбунтовавшегося быдла, и от войск самого князя. Подступали к нему, мечтая покончить с Хортами. Не раз подступали. Да кишка оказалась тонка. Топтаться на Кузькином лужке, изображая из себя живые мишени, никому не охота. А мост, как ни крути, всего один, и, когда вторая половина поднята, она перекрывает ворота, и попасть в крепость невозможно. Хотя Обр, конечно, попадал. Но не станут же тяжеловооруженные стражники белками сигать по верхушкам сосен и резвыми ящерками ползать на брюхе по грязным камням старого водостока. Сам Обр и то в последнее время в любимую лазейку протискивался с трудом. Что-то плечи стали застревать.
Но сейчас мост был опущен, ворота гостеприимно распахнуты. Обр довольно ухмыльнулся. Ждут его здесь. О-очень ждут. Теперь ему, последышу Свена, совсем другая цена будет. И место у очага найдется, и доля в добыче. Теперь объедков со стола старших он даже нюхать не станет, и кусков на поварне воровать уже не придется. И в город можно будет. Не на базаре у холопов кошели резать, а развлечься по-настоящему. Маркушка рассказывал. Есть там такое заведение, «Морская дева» называется…
Да, другая цена. Лишнего просить не станем, но свое… Свое когтями вырвем, зубами выгрызем.
С младенчества Обр твердо знал: люди делятся на тех, кто берет, и тех, кто всю жизнь отдает. Сумел взять побольше – ты сильнее. Пришлось отдать все – ты труп, волчий корм. Стало быть, те, кто вынужден отдавать, – быдло, грязь, неудачники, которых облапошили еще в колыбели. Обр грязью не был. И неудачником, по всему видать, тоже. Он был Хорт по рождению, из тех Хортов, которые нынче поднимутся снова.
Твердой рукой он провел коней в темные ворота. Повозку качнуло, колесо едва не попало в одну из многочисленных выбоин в плитах, уложенных добрую сотню лет назад, но он вовремя спас положение. Входить следовало достойно. Посреди двора его поджидал сам Дед. Седая грива тяжело спадала на плечи, укрытые овчинным полушубком. Под полушубком дорогая кольчуга, оттого и плечи, обычно прямые, горбятся как от тяжкого груза. Все-таки старость не радость. Теплая не по сезону, поярковая[5] шапка надвинута на глаза, могучие руки сложены на посохе. С посохом Дед стал ходить не так давно. Не то чтоб он сильно сдал, но все же был уже не тот, что раньше. Впрочем, посох этот не только для подпоры. Так что приближаться Обр на всякий случай не стал. Почтительно остановился в некотором отдалении.
– Погоня? – отрывисто спросил Дед.
Обр покачал головой. Слов он тратить не любил, а уж в разговоре с Дедом вообще лучше помалкивать.
Дед прислушался, кивнул, не спеша двинулся к повозке. Острый наконечник посоха скрежетал по разбитой брусчатке.
– Из каких ты?
Всех законных и незаконных отпрысков своих восьми сыновей Дед не запоминал.
– Седьмой сын Свена, – почтительно доложил Обр.
Дед снова кивнул.
– Последыш, стало быть.
Высокорожденный Сигурд Оберон Свенельд Хорт стиснул зубы. Вот ты, последний Хорт. Босой, без плаща, в драной рыбацкой куртке на голое тело. Нечесаные лохмы треплются по ветру.