Хорт тяжело вздохнул.
– Слушай меня. Не знаю, чего ты там себе выдумала, но забрать тебя отсюда я не могу.
– П-почему? – еле слышно прошелестело в ответ.
– Потому что я не этот, не жених с белыми волосами и все, что ты захочешь, делать не стану.
Девчонка вздрогнула, узелок спрятала за спину.
– На-ка вот, держи!
Он порылся за пазухой, достал тяжелый мешочек.
– Что это?
Обр оглянулся, не подсматривает ли кто, рванул тугие завязки. В полутемном сарае золото блестело тускло, точно засаленное.
– Ты что… – задохнулась Нюська, – ты зачем…
– Пойдешь в город, купишь себе, наконец, башмаки хорошие, одежду попригляднее, наймешь комнатку, где почище, взнос заплатишь, вступишь в цех к белошвейкам. Будешь сидеть, вышивать на продажу.
– Спрячь сейчас же!
– Дура! Не бойся, деньги чистые.
– Ты… это… сам не очень умный, – зашептала в ответ Нюська, – ничего не понимаешь, да? Это же золото. Здесь такое и разменять-то не у кого. А увидят – в два счета убьют.
Хорту стало совестно. И вправду, сам дурак. Но ошибки свои он признавать не любил, поэтому быстро придумал кое-что другое.
– Тогда вот! – Скинул теплый плащ на меху, завернул в него девчонку, так что снаружи остались одни только перепуганные глаза. Сверху присыпал дорогую тряпку захваченной из-под ног землей, растер как следует и остался доволен. Теперь никто не подумает, что вещь новая.
– И еще, – содрал безрукавку, стянул через голову рубашку, скомкав, сунул под плащ, в холодные Нюськины лапки. – Держи. Она еще чистая.
– А ты как же?
– У меня их полно. Деньги-то разменять я тоже не могу. Для этого в город надо, а туда мне соваться не стоит. Вдруг узнает кто-нибудь. Я тебе из замка дня через три серебра привезу. Или нет, пожалуй, меди.
– Может, лучше уедем? – шепнула Нюська.
– Нет! Не уедем! – отрезал Обр, упорно глядя на дрова. Дрова были старые, позапрошлогодние, пахли мертвым деревом и сухой трухой.
– Ха! – сказала белобрысая подавальщица, с порога «Доброй кружки» наблюдая бурное отбытие Хорта на раздраженном Змее. – А говорила, он тебе брат.
– Брат, – глядя в землю, твердо сказала Нюська.
– Видали мы таких братьев.
«Еще раз, – думал Обр, – еще только один раз – и все. Больше видеться не будем. Октябрь на исходе. До зимних собраний полтора месяца. Устрою ее получше, приданое добуду. Через полтора месяца станет она вдовой, сможет выйти замуж за кого пожелает, хоть за того же Федора. Через год-другой про меня и думать забудет. Так и расплачусь. Все по-честному».
Правда, от такой честности он почему-то впал в уныние. Но держался твердо. Все. Все! Еще только раз – и с этим покончено!
Глава 10
Господин Стрепет поднял глаза от книги, поглядел на своего телохранителя устало и печально, как отец, донельзя утомленный поступками непутевого отпрыска.
– Ты выяснил, куда он все время ездит?
Рад качнул могучим плечом, выражая полное презрение.
– Ну, выяснил. Город. Кабак. Девка.
– Хм. Девка. Кабак. Все это как-то грязно, ты не находишь?
– А чего? Дело молодое. А парень умный. В город не суется. Нашел себе дыру на окраине.
– Что за девица, узнать не удалось?
– Да кто их разберет. Есть там подавальщица одна, вроде ничего.
– Все же это… хм… довольно странно. Вот так исчезать из-за какой-то подавальщицы.
– Чего ж тут странного? Да и не исчезает он. Ночует в замке.
– Да-да. Но все-таки, я думаю, стоит показать ему иную жизнь.
– Э-э… Да я уж отстал от этого.
– Поручи своим подопечным. Я полагаю, они знают места получше.
Временами Обру казалось, что он подхватил какую-то заразу. Будто сквозь него прорастает, ласково щекочет измученный мозг липкая цепкая паутина. Даже сознание временами мутилось, и все виделось нечетко, будто сквозь мутное слюдяное окошко. Кристально ясным оставалось только одно – яростная, неутолимая ненависть к князю.
Хорошо хоть, господин Стрепет теперь не часто принуждал его к чтению, а все больше беседовал о несправедливости жизни. Вроде как утешал. Мол, не с одними Хортами обошлись скверно. Поведал о Стомахе-мореходе, лишенном чина и сосланном в Городище за некую измену престолу. К слову сказать, об измене своей Стомах впервые узнал, вернувшись из дальнего похода на северо-запад.
Потолковал о войне, затеянной на юге, о бездарных командирах и несчастных рекрутах, вербуемых правдами и неправдами. Вздыхая, говорил о голоде, охватившем неведомое Обру Подкоморье. Сетовал на кругом продажных приказных, кстати припомнив Карла Лаама, в котором легче легкого узнавался тот самый Харлам, что едва не пустил по миру Кривые Угоры.
Рассуждал о том, как бы поправить дело, вытащить княжество из беды. Но ясно было: рассуждения эти пустые. Господин Стрепет, чернильная душа, книжек начитался много о правде и справедливости. Теперь вот сидит, мечтает.
Оберон слушал, кивал, думал свою думу. По всему выходило, что, убив проклятого князя, он отплатит не только за погубленных Хортов, но и избавит страну от большой напасти. Значит, помнить о нем будут долго. Может, и петь будут. Или книгу какую сочинят. Вроде и помирать не страшно.
Но, должно быть, страшно все-таки было. Спал он плохо, просыпался часто.
Снилось ему, будто он – нож, трехгранный стилет с желобком для стока крови, зажатый в чужой, занесенной для удара руке, с маху вонзающийся в чужую, обтянутую шелком, шитую золотом грудь. Долгое мучительное мгновение он не чувствовал ничего, кроме душного жара рвущейся плоти, а потом просыпался, весь в поту, глотая горячий от натопленной печки воздух. Сердце колотилось, просилось на волю. Паутина густела, забивала горло, хотелось только одного – вздохнуть полной грудью.
И тогда он срывался. Наплевав на слуг и охрану, на хмурого Рада и укоризненного господина Стрепета, бежал на конюшню, седлал Змея и несся в город, жадно пил холодный туман, вечно висевший над замком и его окрестностями. Каждый раз проклинал себя за слабость воли – и все равно оказывался в «Доброй кружке».
Но хоть Нюську устроил как надо. А то вздумали тоже добрые люди, заставили спать прямо на кухне, в двух шагах от поганой лохани. Вместо постели куча какого-то тряпья да подаренный им плащ. От кухонной печи жар, по стенам течет, с полу дует.
Увидев все это, Обр разозлился, наорал на белобрысую подавальщицу с красивым свейским именем Ильга, добрался до ее папаши, самого хозяина «Доброй кружки».
Хозяин был из пленных свеев, прожил в Повенце много лет, но по-здешнему толком говорить так и не выучился. Зато в золотых монетах разбирался отлично. За две, переданные осторожненько, из рук в руки, нашлась светелка на задах кабака, маленькая, как собачья будка, но с окном, глядевшим на крыши тех самых дровяных сараев.
Это Оберону понравилось. В случае чего лишний путь отхода не помешает. Печки в комнатушке не было, только небольшой очаг навроде свейского камина, но Хорт рассудил, что до настоящих морозов еще далеко, а позже Нюське здесь жить не придется.
Прикупил дров, отдельно заплатил, чтоб кормили дурочку хоть раз в день. Заодно постарался запугать всех и каждого, чтоб худого слова ей сказать не смели. Братья-подавальщики вроде испугались, папаше-свею было плевать на все, кроме денег, а белобрысая Иль-га на Обровы угрозы только понимающе ухмылялась.
Работать Обр Нюське накрепко запретил. Хватит пачкать руки в грязной лохани со щелоком. Вместо этого сам отвел ее в лавочку, хоть и на границе трущоб, но приличную. Прикупили полотна, иголок, шелка, цветной шерсти.
Нюська расцвела, разрумянилась, трогала пальчиком яркие мотки, чирикала с лавочницей о чем-то своем, им двоим понятном. Ну и Хорт порадовался, забыл на время о скверных снах и о том, сколько ему осталось. Теперь у него было место, где он мог дышать.
Крепился, сколько хватало сил и хортовской гордости, но, когда становилось совсем невмоготу, когда и яростная скачка по холмам уже не помогала, отправлялся в город, оставлял коня в крайней избе у одинокой бабки, которая, радуясь нежданному заработку, охотно пускала их со Змеем в пустой коровник, пешком сбегал по деревенской улице, задержав дыхание, нырял в общий зал «Доброй кружки», взлетал по узкой, неведомо на чем державшейся лестнице, стучал особым стуком в запертую дверь. Запираться на засов глупой девчонке было приказано строго-настрого.
За дверью была тишина добела отмытой комнатки, огонь в очаге, яркие цветы, расцветавшие на холсте вопреки стылой осени, горшочек тушеного мяса, специально для него припасенный, и была Нюська с ее глупыми разговорами, детскими сказочками и немудреными песенками. Трещало пламя. Дождь стучал в мутное, оплывшее стекло, разделенное частыми переплетами, а мир, стряхнув остатки паутины, становился простым и ясным.
Напрасно Ильга каждый раз гнусненько хмыкала, когда он проталкивался через главный зал кабака. Что ж теперь, и сестру уже навестить нельзя?! В то, что Нюська его сестра, кажется, никто не верил, но Обру было все равно. Глоток воздуха – и он мог жить дальше. Ждать, терпеть и надеяться на случай.
Однажды на пути в город его застигла настоящая зимняя метель. Мокрый снег летел над землей не хлопьями, а целыми комьями размером почти с кулак. До «Доброй кружки» Хорт добрался, неся на каждом плече по высокому сугробу. На волосах, как всегда ничем не покрытых, снег таял и стекал по спине холодной дорожкой.
Наверху, у Нюськи, буйные белые хлопья бились в щелястое окошко, по комнатушке гулял злой сквозняк. Но Обр как следует растопил очаг, стащил с Нюськиной постели дареный плащ, теперь служивший ей одеялом. Завернувшись в него, они уселись перед огнем, ели горячие, с пылу с жару лепешки, глядели на пляшущее пламя.
Пол слегка подрагивал от воплей разгулявшихся посетителей, которые, стремясь согреться, набились в «Добрую кружку», как селедки в бочку.
Выл, рвался внутрь северный ветер. Каморка скрипела, как лес в жестокую бурю, и немного раскачивалась, точно лодка. Девчонка сидела, прижавшись щекой к его плечу, тянула к огню слабые лапки, и ему казалось, пока они сидят вот так, в тепле, под одним плащом, ничего плохого случиться не может. Должно быть, заразился Нюськиной глупостью.