Обра передернуло. Сжав кулаки, он шагнул вперед. Ильга совсем спряталась за дверной косяк и продолжала уже оттуда:
– Только третьего дня она вдруг сходит вниз с узелком. «Прощайте, – говорит, – добрые люди! Не могу больше тут оставаться, мужа моего погубить хотят». – «Что ты несешь? – спрашиваю. – Какого мужа?»
Гляжу, глаза у ней блестят не по-хорошему, а сама как в огне горит. Ну, я узелок-то прибрала. Свели мы ее наверх, уложили. Лед на голову, горячий кирпич к ногам. Затихла вроде. А на другое утро глядим – дверь заперта, на стук никто не отзывается. Дверь, ясное дело, наши ребята вышибли, а тут – никого. Через окно сбежала. Ну, Олаф и Ольгерд поискали по задворкам. Да разве здесь найдешь. Как в воду канула.
Обр пересек пустую темную комнату. Встал у окна. Этот путь по крышам он наметил сам и сам же разъяснил Нюське, как им пользоваться. Недолго думая, перемахнул через подоконник, съехал по крытому старой дранью скату, спрыгнул на дощатую крышу чужого дровника, по щиколотку провалившись в успевший скопиться там снег, и совсем рядом увидел узкие, нетронутые следочки босых ног. На всякий случай даже потрогал, погладил их, убеждаясь, что ему не мерещится.
Потом опомнился, перебежал на плоскую крышу какой-то сараюшки. С нее слетел в незнакомый пустой проулок. Глянул под ноги, надеясь, что следочки поведут его дальше, и увидел истоптанную городскую грязь в белых пятнах забившегося в ямки снега.
Проулок тянулся в обе стороны. Глухие стены, кривые заборы, низкие козырьки крыш. Второпях Хорт бросился направо, хотя с тем же успехом можно было бежать налево, свернул куда-то и заметался в сплетении трущобных тупиков и сквозных проходов.
Нельзя, ох, нельзя шататься по повенецким трущобам ноябрьской ночью! Оглянуться не успеешь, как у тебя потребуют кошелек или жизнь или без спросу отберут и то и другое вместе с сапогами.
Но Обр не оглядывался. Все шел и шел меж высоких, гнилых заборов, покосившихся, кое-как подпертых кольями стен, штабелей бревен и вонючих, не успевших еще замерзнуть канав. Ну должна же она где-то быть, его Нюська! О том, что ее может не быть нигде, он старался не думать.
К нему не вязались. Верно, вид был чересчур дикий даже для здешних веселых мест. Напали всего один раз. При этом Хорт не только не понял, чего от него хотят, но, по правде говоря, даже не разобрал, мужик это или баба. К счастью, нож разглядел хорошо. И вовремя.
Ну что ж. Врезал с разворота, добавил коленом и отправил обратно в темноту, из которой это неизвестно что выползло.
Драка слегка отрезвила Обра. Порезать его все-таки порезали. Из щеки сочилась кровь. Он присел неподалеку от тусклого фонаря над дверью какого-то склада, на штабеле свежих громадных бревен, привалился спиной к пахучим надежным стволам и попробовал что-нибудь придумать. Бродить бесцельно по этим переулкам было явной глупостью.
Ничего толкового не придумывалось. Вот если бы она в лесу пропала… А что, город-то ведь почти как лес, весь деревянный. Заранее зная, что говорить с мертвым деревом бесполезно, Хорт закрыл глаза.
– Эй, парень! А ну-ка, давай, шевелись! Шевелись, тебе говорят! Совсем застыл, что ли?
Уши и щеки зверски терли совсем не женские ручки. Большие, как лопата, и грубые, как наждак.
– Да ты весь в крови. Ранен?
– Нет – сказал Обр, размыкая усталые веки, – заснул, должно быть.
– Заснул! Нашел время и место. Вчера таких заснувших пятерых подобрали. Слабый мороз опасней сильного. Незаметно пробирает. А ну, подымайся! Вставай, тебе говорят!
Обр поднял голову. Перед ним снова стояло непонятно что. То ли мужик, то ли баба. Снизу из-под потертого полушубка торчала длинная юбка, сверху – ровная рыжая борода.
– А, – догадался Хорт, – ты поп.
– Поп, – согласился хозяин бороды. Был он длинный, костистый, сильно пожилой, но на вид еще крепкий.
– Из той церкви, что у реки, с самого краю?
– Отец Антоний.
– Антоша, – прошептал совсем запутавшийся Обр, – откуда ты здесь? Ты ж в Малых Солях…
– Для тебя отец Антоний. Имя славное, означает «встречный», «противостоящий», «с пути свернуть не дающий». Настоятель храма Покрова-на-Мологе я. Да ты вставай, а то хуже будет.
– Нюська к тебе побежала? – с проснувшейся надеждой спросил Оберон, поднятый за шкирку и увлекаемый вниз по переулку.
– Нюська? Какая такая Нюська?
– Ну, дурочка. Маленькая такая. Глаза серые.
– A-а, девица Анна.
– Значит, к тебе побежала? – остановился Обр.
– Шевелись, шевелись! Сию прекрасную девицу не видел я с самого воскресенья.
Хорт опустил плечи и покорно побрел, куда его решительно толкали. Какая разница, куда идти!
– Стало быть, ты и есть раб Божий Александр?
– С роду никому рабом не был. И не Александр я вовсе.
Проболталась дурочка. Небось, насказала с три короба. Но злиться на нее сейчас Обр не мог.
– Девица эта все за какого-то Александра молилась. Неразумного и несчастного.
– Не я это.
– Да уж видно, не ты! Ты-то, как я погляжу, счастлив так, что дальше некуда. Чего у тебя стряслось-то? Отчего ночами по улицам бегаешь? Убил, что ли, кого?
– Нет! – рявкнул Хорт. – А лучше б убил. Все-таки легче. Нюська пропала!
– Что значит пропала?
– Из дому ушла. Поругались мы. Я недели три не был. Приезжаю, а тут…
– И теперь, значит, ищешь.
– Ищу.
– Где?
– Не знаю. Везде.
– Угу. Ну, пойдем, свободный человек без имени. Сведу тебя в одно место, где поискать стоит.
Не так уж далеко и ушли. У отца Антония был свой фонарик, хилый огонек, плясавший за закопченными стеклами. А Хорту темнота никогда не мешала. Переулок, хитро извернувшись, привел к очередному длинному забору. Пошли вдоль него. Забор оказался не очень плотным. Местами завалился, встал широким веером. Сквозь дыры и щели проглядывало белое поле с редкими кустами и деревьями. Из поля там и сям торчали какие-то палки. Наконец из темноты выступил большой дом сложных очертаний. Только когда подошли поближе, Обр понял: церковь. Деревянная, куда меньше той, что на берегу.
Однако поп в церковь не пошел, а повел парня через дорогу, к низкой, приземистой, но тоже большой избе. Над крыльцом в три кривые ступеньки горел окруженный туманным ореолом фонарь. Вид у всего этого был такой же подозрительный, как у любого здешнего притона. Прежде чем войти, Обр приготовился, нащупал нож. Лицо сделал соответствующее. Мол, сколько вас тут на фунт сушеных идет.
А никакого притона внутри и не оказалось.
Сразу пахнуло не пивом и перегаром, а мятой, ромашкой, щелоком, кислым, но жилым духом. В широкой горнице копошились две бабы. Впрочем, нет. Одна баба, а другая все-таки дама. Баба стирала, развешивала у печи какие-то белые тряпки, а дама, стоя у стола, макала губку в глиняную миску, смывала с лица сидевшего на лавке мужика кровь и грязь. Лицо было разбито до мяса, нижняя губа вывернута, левый глаз заплыл громадным кровоподтеком. Другой мужик, такой же грязный и оборванный, притулился рядом, нянчил левую руку со скверной гноящейся язвой.
– Посиди-ка тут, – сказал отец Антоний, толкнув Обра на лавку, – а я пойду, в женском покое погляжу. Самому тебе лучше туда не соваться, а то бабы, как глянут на тебя, свободного и счастливого, со страху до срока рожать начнут.
Сказал и исчез за занавеской.
– Чего тут? – осторожно спросил растерявшийся Хорт.
Тетки оторвались от работы, взглянули с удивлением.
– Больница на Рассолохе, – поведал мужик с больной рукой. – Неужто не слыхал? Приезжий, должно быть. Че, порезали тебя? Присаживайся. Третьим будешь.
– Ищешь кого? – спросила тетка с губкой. Голос у нее был ровный, взгляд спокойный, усталый, и Обр снова решился на откровенность.
– Девочка пропала.
– Давно?
– Третий день. Больная, в жару ушла из дому.
– Случается, – вздохнула тетка.
– Маленькая? – поинтересовалась прачка.
– Не. Это… лет пятнадцати.
– Есть одна такая.
Обр вскочил.
– Через две недели рожать будет.
– Как рожать? – перепугался Хорт.
– А твоя что, не собиралась?
Обр снова сел, едва удержавшись от того, чтобы сказать глупой бабе пару ласковых.
– А других у нас не было, – заметила спокойная дама.
– Ага! Сюда все больше наш брат ходит, – хохотнул мужик с больной рукой.
– Помалкивай, – оборвала прачка, – говорили тебе – не береди язву.
– Ежели ее не бередить, подавать будут меньше.
– Работать надо! Шел бы на верфи. А теперь, того гляди, руку потеряешь.
Между тем Хорт снова немного поплыл. То ли от тепла размяк, то ли с голоду. Сердобольная прачка обтерла о фартук разбухшие от воды руки, пошла за печку, принесла ковшик с теплым питьем. Обр отшатнулся было, но ковшик все-таки сунули в руки, а самого ткнули в него носом, как щенка. Оказалось, не спиртное, а вроде лекарства. Пахло медом и какими-то травками.
– Ты пей, пей, – велела прачка, – сразу полегчает. Это нам один бродячий травник оставил. Ох, парень! Огонь! Уж как мы его просили подольше задержаться – ни в какую. Но все ж таки обещал бывать иногда.
И правда полегчало. Хорошо! Главное, горячее. Будто после Злого моря на солнышке отогрелся.
– Найдется твоя девочка, – вздохнула спокойная дама, накладывая на лицо своего подопечного толстую повязку. – Кто она тебе? Сестренка, что ли?
– Жена, – прошептал Оберон.
– А напротив смотрел? – встрял веселый нищий.
– А что напротив?
– Ишь ты, и этого не знает! Вовсе про Рассолоху ничего не слыхал? Страсть как удобно. Тута больница, а через дорогу кладбище. Кого здесь уморят, сразу туда несут. Чтобы далеко не ходить, значит.
– Сюда свозят тех, кого на улице подберут, или вовсе бедных, кого хоронить не на что, – пробурчала прачка.
– Или висельников, – добавил нищий. – Эй, парень, ты погоди зеленеть-то! Может, и нет ее там.
– Все там будем, – разбитой губой прошамкал раненый.