– Прошло?
– Прошло, – озадаченно прошептал новобранец.
– До весны авось не побеспокоит. А дальше тобой пусть господин Ивар занимается. Ну, все вроде. Мне до темноты вернуться надо.
– Откушайте с нами! – с вкрадчивой ласковостью умного подчиненного предложил Фома.
– Ладно, – согласился чужак, с сомнением принюхиваясь к горшкам с кашей. – Горяченького бы мне чего-нибудь.
После легкой суеты перед чужаком поставили кружку с травяным настоем, положили длинный сухарь, сверху ломоть сала, которое просто так не ели, берегли, крошили только в кашу. В кружку Фома самолично подлил из заветной бутылки. В хлеб с салом красавец впился хищно, как самый обычный голодный мужик, с удовольствием глотнул из кружки, но приветливее и мягче от этого не стал. Однако опытного Фому это не остановило.
– Как дела внизу? – осторожно спросил он.
– Холод собачий, – снизошел до ответа золотоволосый, – в Лодьях море замерзло.
«Тоже мне событие», – подумал Обр. Злое море неизменно замерзало в конце ноября и неохотно вскрывалось в апреле.
Но пригорских это сообщение сильно расстроило.
– Опять сады пропадут, – вдохнул Петро Ознобыш.
– Ладно бы только сады, – пробормотал кто-то еще. – Как бы озимые не вымерзли.
– Ничего не пропадет, – отрезал чужак, оставив кружку, – вторую неделю княжество Пучежское и Сенежское с сопредельным Поречьем укрыто плотными облаками. Мрачновато и не то чтоб очень тепло, но сойдет. Уцелеют ваши сады. В полном соответствии с договором, неукоснительное исполнение которого требуется и от вас.
Упоминание о договоре слушателей не особо тронуло.
– А кроме погоды? – спросил наглый Тимоха. – Война там какая или еще чего?
– Пока нет, но, возможно, будет.
– Чего так? – озаботился Фома. – Поречье у нас отхватить желают?
– Да кому оно нужно, это Поречье! Князь у нас больно жалостливый. Принял разоренную землю под свою руку.
– Угу. Вот когда они отстроятся и забогатеют, сразу хозяин отыщется, – проворчал Фома.
– Не о Поречье сейчас надо думать, – отрезал чужак, – из Лесного Заозерья посольство прибыло.
– И чего желают?
– Да так, по мелочи. Княжество Пучежское и Сенежское.
Это никому не понравилось.
– Почему? По какому праву? – загомонили мужики.
– Говорят, князь у нас незаконный.
– Как это незаконный, – вытаращил глаза Тимоха, – когда прилюдно старым князем признанный и лично на престол поставленный?
– Они говорят, во-первых, он младший сын, а во-вторых, вовсе незаконнорожденный.
– Так старшие-законные все померли.
– Все, да не все. Старший княжич женат был на ихней, Заозерской, Ангелике.
– И чего?
– Так она ребеночка родила.
Тут все заржали без всякого стеснения. Серьезными остались только Обр, который ничего не понял, и приезжий красавец.
– Не вижу ничего смешного.
– Дак всем известно, что старший княжич по доверенности женился. Жену свою до самой смерти в глаза не видел. Ветром, что ли, ей надуло?
– Ага! С Поречья. Прямо с полей сражения.
– А че! Бывает. Очень даже запросто!
Мужики развеселились, но красавец остался холоден.
– Однако ребенок рожден в браке и старшему княжичу законный наследник.
– А что говорит господин Лунь? – серьезно спросил Фома.
– Лучше вам этого не знать. Крепче спать будете. Все. Пора мне.
Напяливая свои меха, чужак вдруг вспомнил что-то, запустил руку за пазуху.
– Чуть не забыл. Кто тут у вас Александр?
Все молчали.
– Ну, я, – неохотно сознался Оберон.
По столу к нему скользнул плоский аккуратный сверток: беленькая тряпица, сложенная конвертиком.
– Ну вот, теперь, кажется, все.
Замотав лицо, нахлобучив шапку и погрузившись в рукавицы, приезжий шагнул к двери. За ним, наскоро набрасывая тулуп, двинулся Фома и еще кое-кто. Проводить из уважения.
Обр остался наедине со своим свертком. Ошибка, должно быть. Мало ли Александров на свете. Ему, Оберону Александру Хорту, никто в целом мире ничего прислать не мог.
Подумал, не поесть ли сначала. Но поодиночке тут есть не полагалось. Придется ждать остальных. Нехотя развернул. Внутри оказалось полотенце тонкого льна, с кистями, с мережкой, с вышивкой. Красивое. Вот только вышивка подкачала. Будто маленький ребенок делал. Неровные крестики, крупный стежок. Волны синими закорючками. На волнах вроде лодка, в лодке, наверное, девица. Платье треугольничком, косица палочкой. Рядом вроде парень, волосы черточками во все стороны. Между парнем и девицей мачта. На мачте загогулина наподобие паруса.
Обр положил полотенце картинкой вверх.
Волны синие. Лодка черная. Отчего парус красный? Провел рукой, разглаживая, и сбоку, в рубчике, нащупал твердое. Зашито что-то. Цепляясь ногтями, надорвал шов. На стол выпала стеклянная кошечка.
Хорт поглядел пристально, осторожно ткнул пальцем. Лежит.
Не может ее здесь быть! Она там, под завалом, под пудами камней и снега.
Стиснув в кулаке стеклянную игрушку, он, как был, в одной рубахе, кинулся на улицу. Остановить чужака, дознаться, кто передал ему это, кто назвал имя.
Задыхаясь от холода, голой грудью разрывая морозный воздух, долетел до ворот и с разгону ткнулся в промерзшие доски. Руки ожег холодный металл засова. Опоздал. Скорее на башню, окликнуть, остановить, непременно дознаться.
Но этот порыв был в корне подавлен суровым Фомой, который сгреб тронутого юнца за шкирку и вразумляющими пинками препроводил в казарму. Тут плевок на лету замерзает, а дурень додумался, выскочил неодетый и босиком.
– Кто это был? – настойчиво спросил Обр, не обращая внимания на грозное ворчание Фомы и подначки ехидных новобранцев.
Фома до того изумился, что даже ругаться перестал.
– Ты че, не признал, что ли?
– Гы! – хрюкнули новобранцы.
– А, ну да, ты ж с той стороны. Господин Илм нас посетить изволил. Наместник Трубежский и Бреннский.
– Наместник? – не поверил Обр. – А чего же он в одиночку, как простой гонец? Гостинцы домашние вам таскает. Письма от девок всякие.
– Некому больше, – разъяснил Фома, – кроме него, сейчас сюда никому не добраться.
– Господин Ивар еще может, – заметил Петро Ознобыш.
– Вот когда этот недоумок простынет, да от злой мокрухи помирать начнет, тогда господина Ивара потревожим, – буркнул Фома.
Оберон подошел к столу, смял полотенце, запихнул за пазуху. Обожженные морозом ноги горели, а в горле угнездился колючий ком.
– А где найти этого, наместника, ежели, например, надо будет?
Спросил небрежно, будто из любопытства.
– Известно где. В Трубеже, – отозвались несколько голосов, – или в Бренне, или в замке на Крайновой горке.
– А чего это он мрачный такой? – спросил Павло Крепыш. – Я как глянул – аж поджилки затряслись. Думал, внизу опять война началась.
– Не, – хмыкнул Тимоха, – у нас, в Бренне, говорят, его невеста бросила.
– А у нас в Трубеже говорят, померла она.
– Не вашего ума дело, – отрубил Фома, – наваливайтесь лучше, пока каша не остыла.
До злой мокрухи дело не дошло. Но кашлять полоумный припадочный парень все-таки начал. Фома действовал решительно. Велел как следует вытопить печь, выгрести золу и запихнул мальчишку туда с головой. Помогло хорошо. Покашлял где-то с неделю да носом похлюпал, а так ничего. Только с тех пор парня будто подменили. Вел себя по-прежнему смирно, вот только взгляд у него стал другой. Цепкий, быстрый. Чего уж там говорить, разбойничий взгляд. Но за взгляды к ответу не призовешь. Оставалось посматривать да ждать беды. Похоже, снулая рыбка, которую навязали ему на шею, на поверку оказалась шустрой опасной змеюкой.
Обр решил было, что окочурится прямо в заполненной горячим паром печке, но лечение помогло. На улицу его не пускали, приказали вместо этого наводить чистоту в горнице. Он скреб стол, оттирал половые доски и думал, что занимается Нюськиной работой. Ей бы это понравилось. От скуки обшарил холодные летние горницы и нашел себе еще дело. В сенях под зачем-то припасенными досками отыскались старые, порванные снегоступы. Принялся чинить их, умело сшивая, сплетая широкие полосы кожи. Дело было привычное. Но оказалось, что в Пригорье это мало кто умеет. Зато охоту любили все. Тимоха, пошарив по углам и чердаку, отыскал еще две пары снегоступов, и тоже рваные-поломанные. Пришел Фома, мрачно растолковал, что в позапрошлом году в тогдашнем отряде повадились ходить в горы, охотиться на козу, да так двое и сгинули. С тех пор охота воспрещается, и пусть никто не надеется, в горы без дела он никого не пустит.
Но все загорелись и то и дело заговаривали о том, чтоб хоть из ворот выйти, прогуляться немного.
Под эти разговоры Обр наладил шесть пар с кожаным плетением на гнутых ивовых рамах. Пока толковали, кто, как и где тут охотился, слушал внимательно, обиняками расспрашивал про путь вниз, до Креста у Козьего брода, до приметных скал Столбцов, от которых и начиналась дорога в гордый город Трубеж.
Хлеб, положенный к трапезе, складывал в тряпицу, по ночам втихомолку подсушивал на печке. Дознался, что внизу, за перевалом, не только голые скалы: дорога идет и пустошами, и лесом. Старинная дорога, многими поколениями наезженная. Сейчас замело, конечно, снег везде по пояс, а местами по самые уши, но ежели идти – не заблудишься.
Тем временем морозная дымка сменилась яркой, почти весенней синевой. До весны у Врат Вьюги было еще далеко, но стало чуть теплее. На крыше казармы повисли витые сосульки.
В один прекрасный день на кухне обнаружили, что пропало кресало. Проверка, устроенная лично Фомой, показала, что вместе с кресалом исчез солидный шмат солонины, остатки намедни выпеченного каравая, казенный полушубок Петра Ознобыша, его же валяные сапоги, тоже казенные, треух Тимохи, пара снегоступов, веревка и полоумный парень, подобранный на дороге в начале зимы.
Веревка нашлась быстро. Болталась с наружной стороны, привязанная к заклиненной в бойнице крепкой палке. Все остальное исчезло бесследно.