Он снова посмотрел на стоящих перед ним людей. Наверное, выглядел он в тот момент ужасно, как он потом осознал, так как даже священник встревожился, а на лице Пертения несколько поубавилось самодовольства. Сам Леонт быстро прибавил:
— Ты понимаешь, родианин, что тебя никто не обвиняет в недостатке благочестия. Ты действовал в соответствии с верой, как ее понимали… раньше. Понимание может меняться, но мы не станем возлагать вину на тех, кто действовал в рамках веры, кто верил искренне…
Его голос замер.
Говорить было чрезвычайно трудно. Криспин пытался. Он открыл рот, но не успел вымолвить ни слова, как послышался еще один голос:
— Разве ты варвар? Или совсем свихнулся? Ты хоть понимаешь, что говоришь? Может ли человек быть настолько невежественным? Ты, тупоголовый солдат-недоумок!
«Недоумок». Кто-то другой употреблял это слово. Но на этот раз к Криспину обращалась не украденная алхимиком душа птицы. Это произнес маленький взъерошенный босой архитектор, выбежавший из темноты. Его волосы были в большом беспорядке, голос стал пронзительным, резким от ярости и разносился по Святилищу, и он обращался к императору Сарантия.
— Артибас, нет! Замолчи! — прохрипел Криспин, обретая голос. За это маленького человечка могут казнить. Слишком много людей его слышат. Это же ИМПЕРАТОР.
— Не замолчу! Это чудовищно, это подло! Так поступают варвары, а не сарантийцы! Вы уничтожите эту красоту? Оставите Святилище голым?
— К самому зданию нет претензий, — произнес Леонт. Он демонстрирует железную выдержку, понимал Криспин, но сейчас знаменитые голубые глаза стали суровыми.
— Как любезно с твоей стороны! — Артибас не владел собой, он размахивал руками, как ветряная мельница крыльями. — Ты имеешь представление, способен ли ты понять, что сотворил этот человек? Нет претензий? Нет претензий? Объяснить тебе, какой прискорбной ошибкой будет оставить голыми этот купол и стены?
Император посмотрел на него сверху вниз, все еще сдерживаясь.
— Никто не предлагает это делать. Правильная доктрина допускает их украшение… мне все равно… цветами, фруктами, даже птицами и животными.
— А! Вот так решение! Конечно! Мудрость императора безгранична! — Архитектор все еще был в дикой ярости. — Ты превратишь святое здание, украшенное с прозрением и величием, которые делают честь богу и возвышают прихожан, в место, расписанное… растениями и кроликами? В птичник? В склад фруктов? Клянусь богом! Как это благочестиво, мой повелитель!
— Придержи свой язык, человек! — рявкнул священник.
Сам Леонт долгое мгновение молчал. И под его взглядом маленький человечек наконец притих. Его яростно мелькающие руки упали по бокам туловища. Но он не отступил. Глядя на императора, он выпрямился. Криспин затаил дыхание.
— Будет лучше, — тихо сказал Леонт, поджав тонкие губы, с красными пятнами на щеках, — если твои друзья сейчас уведут тебя отсюда, архитектор. Разрешаю тебе удалиться. Мне не хочется начинать свое правление с суровости по отношению к тем, кто честно служил, но подобное поведение перед лицом твоего императора требует, чтобы тебя заклеймили или казнили.
— Так убей меня! Я не хочу жить, чтобы видеть…
— Замолчи! — крикнул Криспин. Леонт способен отдать такой приказ, он это знал.
Он лихорадочно огляделся кругом и увидел с огромным облегчением, что Варгос спустился с помоста. Он энергично кивнул этому могучему человеку, и Варгос быстро подошел к ним. Поклонился. Потом с бесстрастным лицом без предупреждения просто подхватил маленького архитектора, перебросил его через плечо и понес сопротивляющегося, громко протестующего Артибаса прочь, в полумрак Святилища.
Звуки очень хорошо разносились в этом здании — спроектировано оно было гениально. Они слышали крики и проклятия архитектора еще очень долго. Затем открылась и захлопнулась дверь в тени какой-то ниши, и наступила тишина. Никто не пошевелился. Утренний свет лился в высокие окна.
Криспин снова вспомнил ту баню. Свою первую беседу с этим человеком в струях пара. Ему следовало знать, думал он. Следовало быть к этому готовым. Его предупреждала Стилиана и даже сам Леонт в тот день, полгода назад: «Меня интересуют твои взгляды на изображение бога».
— Как я тебе сказал, мы не станем никого винить за то, что было сделано до нашего времени. — Император снова пустился в объяснения. — Но были допущены… отступления от истинной веры, промахи в соблюдении правил. Нельзя создавать изображения бога. Облик Джада непредставим и таинствен, он выше нашего понимания. Если смертный осмелится изображать бога солнца, то он еретик. А прославлять смертных людей в святом месте — это наглая самонадеянность. Так было всегда, но наши… предшественники просто этого не понимали.
«Они будут уничтожены, здесь и в других местах, на землях, которыми мы правим».
— Ты… меняешь нашу веру, мой господин. Произносить слова было трудно, почти невозможно.
— Ошибаешься, художник. Мы ничего не меняем. Руководствуясь мудрыми взглядами восточного патриарха и его советников, — а мы надеемся, что патриарх Родиаса согласится с ними, — мы восстановим должное понимание. Мы должны поклоняться Джаду, а не изображению бога, иначе мы ничем не лучше живших до нас язычников с их жертвоприношениями статуям в храмах.
— Никто не… поклоняется этому изображению над нашей головой, господин. Оно всего лишь заставляет понять могущество и величие бога.
— Ты собираешься наставлять нас в вопросах веры, родианин? — На этот раз заговорил темнобородый клирик. Советник патриарха.
Все это бессмысленно, эти слова. Можно спорить с тем же успехом, что и бороться с чумой. Решение окончательное. Сердце может плакать. Сделать ничего нельзя.
Или почти ничего.
Мартиниан любил говорить, что всегда есть какой-то выбор. И здесь, сейчас, еще можно попытаться сделать одну-единственную вещь. Криспин глубоко вздохнул, ибо это шло вразрез со всей его сущностью: гордостью, яростью и глубоким убеждением в том, что он выше подобной мольбы. Но теперь на карту поставлено нечто слишком важное.
Он с трудом сглотнул и сказал, не обращая внимания на священника, глядя прямо на Леонта:
— Мой повелитель, ты был так добр, что сказал, что… многим мне обязан за мои услуги?
Леонт посмотрел на него в ответ. Румянец на его щеках бледнел.
— Сказал.
— Тогда у меня есть просьба, мой господин. — Сердце может плакать. Он не спускал глаз со стоящего перед ним человека. Он боялся, что если посмотрит вверх, то опозорит себя, заплачет.
Лицо Леонта выражало благосклонность. Человек, привыкший иметь дело с просьбами. Он поднял руку.
— Художник, не проси сохранить все это… Это невозможно.
Криспин кивнул. Он знал. Он знал. Он не станет смотреть вверх.
Он покачал головой.
— Это… нечто другое.
— Тогда проси, — сказал Император и широко повел рукой. — Мы ценим твою службу нашему любимому предшественнику и то, что ты работал достойно, в соответствии с собственными представлениями.
В соответствии с собственными представлениями. Криспин медленно произнес:
— В Саврадии, на Имперской дороге, стоит церковь Неспящих. Недалеко от восточного военного лагеря. — Он слышал собственный голос будто издалека. И очень старался не смотреть вверх.
— Я ее знаю, — ответил человек, который командовал там войсками.
Криспин снова сглотнул. Держи себя в руках. Необходимо держать себя в руках.
— Это маленькая часовня, в которой служат святые, очень благочестивые люди. Там… — Он перевел дыхание. — Там есть мозаика на куполе, изображение Джада, созданное очень давно художниками, полными веры, как они ее понимали… Это почти невозможно себе представить.
— Кажется, я его видел. — Леонт нахмурился.
— Она… она осыпается, мой господин. Они были талантливыми и богобоязненными людьми, достойными наивысших похвал, но им недоставало познаний в… методике, ведь они трудились так давно.
— И поэтому?
— И поэтому я… я прошу тебя, трижды возвышенный повелитель, чтобы этому изображению бога позволили разрушиться естественным образом. Чтобы святым людям, мирно живущим там и возносящим всю ночь молитвы за всех нас, и путникам на этой дороге не пришлось увидеть, как купол их храма станет голым.
Священник быстро начал что-то говорить, но Леонт поднял руку. Пертений Евбульский за все время ничего не сказал, вдруг осознал Криспин. Он редко говорил. Наблюдатель, летописец войн и построек. Криспин знал, о чем еще писал этот человек. Он пожалел, что не ударил его сильнее прошлой ночью. Откровенно говоря, он жалел, что не убил его.
— Оно осыпается, это… изображение? — Голос императора звучал четко.
— Кусочек за кусочком, — ответил Криспин. — Они это знают, святые отцы. Это их печалит, но они усматривают в этом волю бога. Возможно… так и есть, мой господин. — Он ненавидел себя за то, что произнес последние слова, но он хотел добиться своего. Ему необходимо этого добиться. Он не рассказал о Пардосе и о зиме, проведенной за реставрацией. Но ничто из сказанного им не было ложью.
— Возможно, так и есть, — согласился император, кивая головой. — Воля Джада. Знак для нас всех, что наши нынешние поступки добродетельны. — Он перевел взгляд на священника, и тот согласно закивал головой.
Криспин опустил взгляд. Он смотрел в пол и ждал.
— Это и есть твоя просьба?
— Да, МОЙ ГОСПОДИН. — Тогда да будет так. — Голос солдата, резкий и повелительный. — Пертений, ты подготовишь документы и оформишь их как надо. Одну копию с нашей личной печатью пусть отправят тамошним клирикам, пусть она хранится у них. Мозаике в той часовне будет позволено разрушаться естественным образом и служить божественным символом ошибок в подобных вещах. И ты отразишь это в хрониках нашего правления.
Криспин поднял взгляд.
Он смотрел на императора Сарантия, золотого и прекрасного, очень похожего на изображения бога солнца, принятые на западе, но видел он изображение Джада в той придорожной часовне в глуши, бога темного и бледного, страдающего и искалеченного в сражении ради защиты своих детей.