Прежде чем отправиться на выставку, никак нельзя было не побывать возле еще одного московского шедевра – Петровского дворца. Возможно, это вершина творчества Матвея Федоровича Казакова. Да, здание Сената в Кремле. Да, дом Благородного собрания. Да, Московский университет. Но это чудо из чудес никак нельзя не посмотреть! Стоишь пред ним и слышишь музыку линий, скатных фронтонов и мансардных окон, штукатурных орнаментов башен и башенок, музыку архитектурной мысли великого зодчего.
В восторге Щусев поклонился:
– Благослови, Матвей Федорович!
Вход на выставку был платным. «Хорошо, что сегодня не четверг», – подумалось экскурсанту Щусеву. Почему-то в четверг входная плата составляла рубль, в остальные дни с одиннадцати утра до пяти вечера тридцать пять копеек, а с пяти вечера и до закрытия – семьдесят. Сама выставка закрывалась в восемь часов, но до часу ночи на ее территории работали театры, рестораны и прочие развлечения.
Фасад здания выставки пестрел синими, белыми и алыми полосами – сплошь он был увешан французскими и российскими флагами, имеющими сей триколор. Кроме того, фасад украшали позолоченные двуглавые орлы, императорские вензеля и медальоны с литерами RF.
Из восьми продольных павильонов, соединенных круговыми галереями, Щусев в первую очередь, конечно же, выбрал павильон, посвященный османизации Парижа. Барон Георг Хаусманн, во французском произношении Жорж Осман, получил от императора Наполеона III полный карт-бланш и превратил столицу Франции из хаотично застроенного города в город широких проспектов, прямых бульваров и авеню. Он уничтожил кривые переулки и тупики, о которых до сих пор плакали любители хоть какой старины, проклиная смелого Жоржа. Но, несмотря на проклятья, Осман дожил до восьмидесяти с лишним лет и скончался лишь зимой этого года. Он оставил после себя площадь Звезды, от которой лучами разбегаются двенадцать проспектов, улицу Риволи и бульвар Сен-Мишель, авеню Фош и Севастопольский бульвар. После него Париж задышал свежим воздухом перспектив, а здания приняли свой неповторимый облик, украсились решетками своеобразных османовских балконов…
Жадно глотая глазами фотографии, Щусев горячо думал о том, что и Москве нужен такой барон Осман, который, не уничтожая все лучшее, превратит столицу России в такой же дышащий град со сквозными перспективами просторных проспектов, бульваров и улиц, с широтой и размахом площадей. О, если бы таковым Османом суждено было стать ему, Алексею Щусеву! Дух захватывало от дерзкой мечты.
А зеленые насаждения Адольфа Альфана – Булонский и Венсенский леса, парки Монсури, Монсо, Бют-Шомон, многочисленные скверы. А система водостоков Эжена Бельграна, когда под каждой улицей пролегли подземные галереи, по которым поползли трубы со сточной и чистой водой, газом и сжатым воздухом.
А, в конце концов, причудливая, удивительная, страшноватая и восхитительная башня, построенная Густавом Айфелем, по-французски – Гюставом Эйфелем! И всего за два года. Такая фантастическая конструкция. Вершина всех технических сооружений уходящего века. Строительство закончено в позапрошлом году и приурочено ко Всемирной парижской выставке в качестве ее символа. И теперь вся Франция бурлит в ожесточенных спорах. Согласно договору, Эйфель обязан снести свою башню через двадцать лет, но триста писателей и художников уже подписали петицию о немедленном сносе «бесполезной и чудовищной, смехотворной башни, доминирующей над Парижем, как гигантская фабричная труба».
Организаторы выставки поместили в павильоне огромный вопросительный знак, призывая русских посетителей высказать свое мнение, прочитав на стенде следующее: «На протяжении двадцати лет мы будем вынуждены смотреть на отвратительную тень ненавистной колонны из железа и винтов, простирающихся над городом, как чернильная клякса». Водители по павильону рассказывали анекдот о том, что Мопассан нарочно обедает в ресторане, размещенном на первом уровне башни Эйфеля, потому что оттуда ее не видно и она не портит ему аппетит.
Но, невзирая на авторитет Мопассана и других писателей, Щусев смотрел на многочисленные фотографии башни, выполненные с самых разных ракурсов, и творение Эйфеля все больше и больше нравилось ему. Он уже понимал, что это дерзкое чудо останется на века. А что большинством мнений французы склоняются к уничтожению Эйфелевой башни… На сей счет вспоминались наставления их учителя греческого языка Сига: «Э, деточки мои, общепринято еще не означает вечнопринято. Учитесь опровергать общепринятое, если оно кажется вам неправильным. Будьте смелее, деточки, и тогда вас ждет успех». Желающие могли оставить свое мнение в отдельной книге, и Щусев решительно написал: «Je suis sûr que dans cent ans tout le monde admirera la tour d’Eiffel». И добавил то же самое по-русски: «Уверен, что через сто лет все будут только восхищаться башней Эйфеля». Подумал и подписался: «Архитектор Щусев».
Павильоны, в которых были представлены полотна художников и скульптурные изваяния, он намеревался обойти быстро. Поначалу его ничто не привлекало, вместе со всеми посмеялся над картиной Арман-Дюмареска, где Наполеон после всех своих поражений сидит в крестьянском доме, жалкий и понурый:
– Поделом тебе!
Почему-то запала в душу картина Адольфа Даньян-Бувре «Благословение новобрачных». Он понял почему: никогда его родители не встанут пред ним и его невестою и не благословят. Никогда! И так щемяще живо представилось, что отец и матушка стоят перед ним и Машей… И тут его охватило сомнение: хочет ли он и впрямь стать архитектором? Быть может, вместо того чтобы повелевать камнями, достаточно взять себе в помощницы легкую кисточку и на ее языке говорить с людьми?..
В отдельном зале, отведенном под полотна импрессионистов, посетители толпились так, что не протиснуться. Оттуда только и доносилось:
– И это они называют искусством?
– Какая мазня!
– Пошлятина, иначе и не скажешь!
Он все же протиснулся, но не увидел ничего возмутительного. Картины не шагнули в его сердце, но от них веяло непонятной свежестью, легкостью, а главное – светом, разбросанным по стволам деревьев, лицам людей, просвеченным солнцем листьям, а сами люди выглядели беззаботными, внезапно сбросившими с себя тяжесть жизни. Пожалуй, отдай он себя не камню, а холсту, он тоже не прочь попробовать себя в такой технике.
Но какой-то солидный господин с лицом гладким, как яйцо, лысый и уверенный в своей правоте, вещал:
– Где здесь, позвольте спросить, божественное? Где духовное? Обратите внимание, все имеет лишь внешнюю оболочку. Женщина в белом платье, сидящая на ярко-зеленом шпинате, намалевана лишь для белого пятна на зелени. У нее нет ни характера, ни внутреннего мира.
«А мне почему-то нравится!» – хотелось крикнуть Алексею, но именно это «почему-то» смущало, вполне могли бы заклевать.
Экспозиция впечатлила юного абитуриента. Он бродил от одного отдела к другому. От фотографического к печатному, от механического к гончарному, от медицинского к металлургическому… Понравился военный павильон в виде старинного укрепленного замка в готическом стиле. Готика меньше всего привлекала Алексея, но он отметил превосходное исполнение здания. Павильон был деревянным, но раскрашен в цвета природного камня, а поэтому производил впечатление, будто сделан из прочного камня. А вообще выставка занимала много зданий. В самих зданиях – галереи, залы, повороты, переходы. В какой-то момент у Алексея закружилась голова. Он явно чувствовал некую спираль где-то в своей черепушке, с нанизанными на нее то удаляющимися, то приближающимися экспонатами. «Это спираль логарифмическая», – пробормотал Щусев, надавив пальцами на виски. И тут же возник образ раковины моллюска, да еще в разрезе. Такая перламутровая волна с сильно закрученным верхом. Интересно, как же называется верхушка волны?
– Как называется верхушка волны, не подскажете? – спросил Щусев у первого встречного. Тот недоуменно посмотрел на паренька, с чего это вдруг такой вопрос, и пожал плечами. Как же она называется? Алексей никак не мог вспомнить слово. А, впрочем, все равно.
Перед глазами четко стоял образ разрезанной перламутровой раковины моллюска, напоминающей и волну, и логарифмическую спираль, и водоворот, и вихрь, и ушную раковину, и даже рулон с обоями…
То ли от того, что стоял душный август, то ли от переизбытка информации у Алексея не проходило головокружение. Но он все равно решил не прекращать осматривать выставку. Следующим был павильон с золотыми и бриллиантовыми изделиями. Только вступив на порог, Алексей вдруг почувствовал, что логарифмическая спираль, прочно засевшая у него в голове, стала золотой и даже как будто тяжелей от этого. Золотая спираль. Золотая логарифмическая спираль. Щусев даже не приступил к просмотру «драгоценного» павильона, повернувшись назад к выходу.
– Вам нехорошо? Вы бледны. Вам чем-то помочь? – Это спросила женщина в светлом платье. Он посмотрел на ее озабоченное лицо и, выдавив с усилием улыбку на своем, поблагодарил за внимание и любезность.
Золотая логарифмическая спираль. Это же спираль Фибоначчи! И раковина моллюска – как его… наутилуса помпилиуса! – которая все время перед глазами, не что иное, как золотая логарифмическая спираль. Наутилус помпилиус в переводе с латыни «лоцманский кораблик» – пример спирали в природе. Раковина наутилуса – один из известных природных объектов, символизирующих золотое сечение. Так, ну ладно, хорошо. Да, золотое сечение Фибоначчи, эта божественная мера красоты, прочно засела у него в мозгах в виде определенного образа. Зачем? К чему это все? Ребусы какие-то и шарады… Ах да, и верх волны называется гребнем.
Уходя с выставки, он потратился на открытку с ее изображением, которую погасили специальным штемпелем: «Москва. Почт. отдел. на Французск. выставке. Москва. 5 VII 1891». Отправил открытку Павлику: «Дорогой братик! Привет тебе из Первопрестольной! Люблю тебя и скучаю, твой Плюша».
На другой день он в вагоне поезда покидал Москву, полный многих впечатлений и родившихся идей. Теперь он уже сомневался, что надо жить и работать в Петербурге, в душе горел костер – он должен стать для Москвы тем же, кем стали для Парижа немцы Осман и Эйфель.