Эйфелева башня, вы говорите? А на Москве он поставит еще лучше – Tour de Chuse, то есть Щусеву башню, и это будет не Сухарева, не Эйфелева и не Галикарнасская, а такая… такая… Словом, дай только срок!
И замелькало вновь в вагонном окне: Тверь – Осташково – Бологое – Угловка – Чудово – Тосна – Павловск и…
Ах, Санкт-Петербург!
Подъезжая к тебе, тоже не зришь ничего примечательного – заводы, склады, фермы, казармы… и вдруг – раз! И ты уже выходишь из здания Николаевского вокзала, точь-в-точь такого же, как Николаевский в Москве, да и построенного все тем же Константином Тоном. Но выходишь не куда-нибудь, а прямо на Невский, главный проспект России!
И ты уже забыл, что вчера шастал по Москве, наслаждаясь ее видами.
– Да не сюда! Это Знаменка, Невский налево. Эх, провинция!
– Спасибо, большое спасибо.
И ты смотришь вдаль и не видишь конца проспекта, словно он уходит в бесконечность. И ты идешь, идешь, идешь, а здания справа и слева все богатые и ухоженные, публика снует франтоватая и не очень, но одетых с иголочки гораздо больше, чем в Москве.
Вот, наконец, дворец Белосельских-Белозерских Штакеншнейдера и Аничков мост с фигурами коней и их укротителей, конечно же, работы Клодта, того же, чья квадрига на Большом театре. Слева за мостом Екатерининский сад и памятник великой императрице работы Микешина. Все это мы еще успеем разглядеть, не проездом в Петербурге, а надолго. Это уж мы точно знаем. Даже если не примут, все равно здесь останемся, найдем работенку и будем готовиться к поступлению в следующем году. Но мы, знаете ли, точно уверены, что нас примут.
И он твердым шагом Петра Великого печатает каблуками мостовую Невского проспекта, мимо Гостиного двора и католической базилики Святой Екатерины. Переходя через Екатерининский канал, в отдалении справа видит строительство Спаса на Крови – храма на месте убийства государя Александра Освободителя. Пишут, будет некое подобие собора Василия Блаженного.
А слева распахивает свои объятия Казанский собор, и уж никак нельзя не остановиться. Что скажете, Щусев? Потом получше рассмотрю, Николай Александрович, но пока сразу бросается в глаза то, что колоннады несутся на меня, как две кровожадные львиные лапы, а сам собор и купол выглядят маленькими в сравнении с этими лапами. Следовало бы сам собор и купол делать в три раза огромнее, дабы не получался такой эффект. А смешнее всего то, что сейчас на лужайке пьяный мужичонка с кем-то невидимым борется, и лапы вот-вот их обоих схватят, но уж больно ничтожная добыча!
Простите, господин Голынский, спешу. Слева этот розовый, пожалуй, Строгановский дворец, по проекту Франческо Бартоломео Растрелли. А это – река Мойка, еще три минуты хода, и кончается Невский проспект. Ну надо же! А казался бесконечным. Вот так и наша жизнь. Впрочем, в семнадцать лет о подобном задумываться рановато.
Дальше можно направо пойти и через Дворцовый мост, а можно налево и через Благовещенский. Пойдем налево, хотя учил незабвенный отец Сильвестр Кульчицкий: «Аще когда одинаковый по длине путь, что налево, что направо, выбирайте правый, ибо сказано: ходите правыми путями!» Но если налево, то можно мельком увидеть и Исаакиевский собор, и Медного всадника, а потом выйти на Сенатскую площадь и по Английской набережной добежать до моста через Неву, а с него уже распахивается вид на АХ – Академию художеств, которую на набережной стерегут сфинксы.
Васильевский остров. Он доехал и дошел до своей цели. Встал между сфинксами сперва лицом к Неве и перекрестился на купол Исаакия. Затем встал к Неве спиной и трижды перекрестился на Геркулеса и Флору, стоящих над входом в академию, и на Минерву, сидящую на куполе здания. Хоть и языческим богам, но крест-то животворящий!
– Благослови, Господи! – И он шагнул в эту бездну…
В канцелярии ему сообщили, что в ответ на прошение и рекомендательные письма он допущен к конкурсным экзаменам, которые состоятся в августе. Там же ему дали адрес доходного дома с недорогими комнатами для съема, и счастливый абитуриент зашагал по 4-й линии Васильевского острова. В тот же день он и обрел свое первое жилье в Петербурге. Так началась его настоящая взрослая жизнь.
Алексей взял себе за обыкновение вставать рано и, если погода позволяла, идти на прогулку – узнавать город. Потом отправлялся в академический музей, где абитуриенты готовились к экзаменам, закусив язык, рисовали гипсовые головы, руки, торсы. Поглядывая направо и налево, он видел, что отстает от остальных. Нет, он правильно сделал, что окончательно решил поступать на архитектурный. Но все равно изо всех сил старался дотянуться до их уровня.
Труднее всего оказалось бороться с постоянным чувством голода. Здесь, в огромном городе, полном гастрономических соблазнов, жить на копейки невыносимо. Видеть, как объедаются в ресторанах зажиточные петербуржцы, а самому даже в дешевой академической столовке отказывать себе в каких-нибудь соблазнительных блюдах и довольствоваться самыми копеечными.
Отправляясь в Петербург, Алексей наивно полагал, что там все поголовно бреются до зеркального блеска. А у него как раз стала расти хорошенькая и весьма импозантная бородка. В академии же он увидел множество бородатых и с превеликим удовольствием принялся заново отращивать свою поросль.
Экзамены он начал слабо, получил тройку по алгебре и такую же цифру по тригонометрии.
– Эх, была бы она пятигонометрия! – тяжко вздохнул кишиневец, выйдя из экзаменационной аудитории.
Следующими шли арифметика и физика. Тут ему улыбнулись четверки. Решающим экзаменом навис над ним рисунок, получи тройку – и готовься поступать в следующем году. Но он превзошел самого себя и получил четверку, а один из этюдов даже взяли в академический музей. 20 августа стал днем праздника – по общим итогам он попадал и через шесть дней был официально зачислен на первый курс архитектурного отделения!
Здравствуй, АХ!
Счастливый новоиспеченный студент вышел на набережную, встал между двумя сфинксами и торжественно воскликнул:
– Ашташита-ашташа!
Глава восьмаяИмпэраторская акадэмия
– Вообще-то, если уважительно, то не АХ, а – ИАХ, Импэраторская акадэмия художеств, – с типичным петербургским эканьем важно заявил на первой студенческой попойке Сомов, первым делом взявшийся опекать новобранцев.
– Уважительно! – фыркнул студент второго курса Оскар Мунц. – Ты, брат, однако, не очень-то сам ее уважаешь. Три года на основном курсе сидишь, ножками болтаешь.
– Не люблю спешить, – ответил Сомов, закуривая сигарку. – Мне нравится тут учиться. Захочу – десять лет буду.
– Познакомьтесь, господа первокурсники, перед вами типичный вечный студент! – И Мунц театрально указал на Сомова. – Сын хранителя Эрмитажа, золотая молодежь. Хочу – учусь, хочу – дурака валяю. И никто никогда такого не отчислит.
– А сам-то не золотая? – возмутился Сомов. – Перед вами, господа первокурсники, сыночек генэрального консула Нидэрландов. И, между прочим, не является русским подданным. Они на наш русский счет отучатся, да и назад в свою Голландию.
– Я прошение подал, жду удовлетворения, – отразил удар Мунц. – Я твердо решил служить государству Российскому.
Сын хранителя Эрмитажа, сын голландского генерального консула – у Щусева кружилась голова от такой компании. Да и среди его новых однокурсников попадаются экземплярчики, хотя в целом академия традиционно не делит студентов на выходцев из знатных семей и на простолюдинов, все равны перед искусством! А сирот и вовсе принимают в первую очередь, им – все льготы.
– А вообще-то, господа, наша ИАХ давно уже стала консэрвной банкой, – ретиво воскликнул Сомов. – Общество нуждается в свежих идеях, а тут учат, как делать приевшиеся продукты в соответствии с консэрвативными идеями. Да и гляньте на наших преподавателей, на них вялый мох вырос, подавляющему большинству за семьдесят. – Тут Сомов внимательно вгляделся в лицо Щусева и почему-то интригующе подмигнул ему. Алексей оглянулся по сторонам и смутился.
– Сом щуку приглядел, – заржал Мунц.
– Я не Щукин, я Щусев, – обиделся Алексей. – Щусь это не щука, а кулик по-древнему.
– Ошибочка вышла, – похлопал Мунц Сомова по плечу. А подсев поближе, прошептал на ухо Алексею: – Ты на его подмигивания не обращай внимания. И вообще держись от него подальше. Противоестественный человек.
– Это как? – удивился Щусев.
– Ну, такой… Особого склада.
– А я считаю, что на то и академия, чтобы сначала человек освоил все принципы академизма, – пошел в атаку Алексей. – А уж потом изволь пробуй всякие новшества.
– Я вижу, молодой человек с нашими мухоморами споется, – фыркнул Сомов.
– Где это виданы поющие мухоморы? – усмехнулся Щусев. – Ладно, хорош нам пикироваться. Заказываю еще вина. Мне, господа студенты, кишиневская управа триста рублей выделила, чтобы я безбедно учился, по двадцать пять рубликов в месяц. Живем, братцы!
Еще на подготовительных занятиях по рисунку, а затем на первом курсе Алексей больше всего сдружился с другим Алексеем – Элкиным. Однажды служитель академии Емельянов назвал их по ошибке Сучевым и Березкиным, а ехидные однокурсники подхватили и с тех пор так и звали двух Алексеев. Вскоре к Сучеву и Березкину примкнул в качестве третьего товарища Грифель, а если правильно – Товий Фишель, смешной худюсенький еврейчик из Одессы. Добродушный и дружелюбный, на все готовый ради друзей. Они звали его ласково Товиком, а все остальные студенты почему-то Грифелем. Постепенно к их компании стал примыкать и Мандарин – Саша Манганари, потомок греческой военно-морской династии, но избравший не флот, а живопись.
Первый год учебы оказался самым трудным, но Щусев окончил его на отлично и поспешил в родные края, по которым сильно соскучился. Первым делом забрал двенадцатилетнего Павлика и вместе с ним отправился на теплоходе по Днестру. Много рисовал в своем путевом альбоме, а заодно и младшего брата учил хитростям рисования. Потом они до осени жили в Сахарне у Апостолопуло, причем в том самом охотничьем домике, который год назад построил сам Щусев. И жилось там замечательно, с балкона открывался роскошный вид на Днестр, на виноградники, в которых росли бургундские лозы, а окна выходили