– Человек рожден не для наслаждений, – пафосно изрекал студент Академии художеств. – Предназначение человека – исполнить то, что заложено в нем Богом. Человек обязан угадать свою дорогу, идти по ней и прийти к высокому результату. Чтобы по смерти прийти ко Всевышнему и сказать ему: я не истратил напрасно ни единого из данных тобою мне талантов.
– А вы определились? Художником или архитектором?
– Пожалуй, архитектором.
Но осенью по пути в Петербург Щусев снова испытал сомнения по поводу архитектурного выбора.
Загорелый, напитанный силой родных мест, студент возвращался на учебу в альма-матер. Разумеется, с заездом в Москву. И с небольшой остановкой в ней. Хотелось увидеть строительство грандиозного ансамбля-памятника Александру Второму.
В апреле 1877 года царь-освободитель присутствовал в Кишиневе по особо важному делу – объявил войну Османской империи. После парада войск на Скаковом поле на торжественном молебне епископ Кишиневский и Хотинский Павел (Лебедев) прочел «Высочайший Манифест о вступлении российских войск в пределы Турции».
Алеше тогда было три с половиной, и у него это не отложилось в памяти, но взрослые впоследствии не раз вспоминали об этом событии, рассказывали, как государь проливал слезы во время чтения манифеста, о безграничном порыве военных поскорее идти на защиту угнетенных братьев-славян… А двумя годами позже Кишинев встречал армию с войны. Это Щусев уже помнил, как он маленьким ликовал вместе со всеми на Соборной площади!
Теперь Алексей гулял по Москве, разглядывая фасады зданий с бóльшим интересом, нежели в предыдущий приезд. Московское августовское солнце припекало не хуже кишиневского. Заприметив мороженщика с круглой, покрытой полотенцем, кадочкой на голове, Алеша аж присвистнул от предвкушения. Открыв крышку, парнишка-мороженщик показал несколько вытянутых сосудов, обложенных льдом.
– Кондитерское, простое, крем-брюле, шоколадное, – выпалил он. – Сударь, да побыстрее выбирайте, кабы лед не потек.
– Шоколадное, – не раздумывая, ответил покупатель.
На самом деле шоколадным называлось простое сливочное, подкрашенное жженым сахаром.
– Держи, – продавец выдал Щусеву костяную ложку и блюдечко. А сам принялся большой ложкой с полушариями на обоих концах зачерпывать из медного цилиндра мороженое и выкладывать его шариками на блюдце.
Тут же подошли еще охотники за ледяным лакомством. Алексей расплатился и в один присест заглотил все шарики, чувствуя, как холод проникает сначала в гортань, а потом направляется к пищеводу. Он сдал посуду мороженщику и устремился к Кремлю.
Проходя через Спасские ворота, Щусев снял синюю фуражку-«капитанку» с лаковым черным козырьком и плетеным шнурком вместо ремешка. То была старинная московская традиция. Даже императоры обязательно обнажали головы в Спасских воротах, осеняя себя крестным знамением.
Рядом с Малым Николаевским дворцом, где появился на свет император Александр Второй, вовсю шли строительные работы мемориального комплекса, заложенного еще в мае прошлого года. В глубокий котлован мерно опускали тяжелые и неохватные цокольные камни. Алексей стоял неподалеку сверху и наблюдал за монотонным ходом стройки.
И вдруг случилось такое, что вмиг превратило радостный солнечный день – в страшный и черный!
Накануне несколько дней шли дожди, и в тот миг, когда в котлован стали опускать огромный прямоугольный каменный монолит, один из рабочих, стоя на самом краю вырытой земли, не удержался и соскользнул вниз. Тотчас же многотонная глыба легла на него. Раздались крики:
– Поднимай! Поднимай!
Рабочие ходили вокруг котлована, споря:
– Да чо уж теперича?
– Кто хоть был?
– Да Митяйка, кто же еще!
– Тетеря!
– Одно слово: дураку и смерть дураковская.
– Жалко парня.
– Так чего поднимать-то? Знамо дело, не спасти.
– Беги, докладывай начальству!
Пришел распорядитель, тоже пару раз обошел вокруг котлована, записал, как все было. И – не может быть?! – распорядился продолжать работы. Алексей не мог поверить.
– Без отпевания? – возмутился кто-то.
– Попа позовут, тута отпоет Митяя, – успокоил другой.
– Под анпиратором лежать будет, – с уважением произнес третий.
– Знатная могила.
И на том все смирились, помаленьку возвратились к работе. Но Алексею уже не хотелось дальше смотреть. Он покинул Кремль, размышляя о случившемся.
С одной стороны – бесчеловечно. С другой… Бог его знает! Зато будет лежать простой рабочий Митяй не на захудалом погосте, а под монументом императору, в самом Кремле.
Что и говорить, империи на костях строились.
И все равно на душе теперь лежал тяжелый камень, а под камнем – умирающий Митяй. Долго ли он мучился? И мучился ли вообще? Глыба тяжеленная, скорее всего, мгновенно расплющила бедолагу.
По дороге на вокзал он встретил того самого мороженщика. Паренек узнал покупателя, кивнул ему. Алексей машинально кивнул в ответ.
– Опять шоколадного?
– Обычного, – хрипло выдавил Щусев.
Мороженщик принялся бойко скатывать шарики и плюхать их на блюдце. А Алексею чудилось, будто это вовсе не шарики, а маленькие холодные головы падают на тарелку.
– Сиропом полить?
И, не дожидаясь ответа, продавец ливанул на шарики красного жидкого сиропа. Алексея шатнуло – резкая боль пронзила затылок и стрелой вылетела из правого глаза.
– Извините, я не буду. – Он резко развернулся и зашагал прочь.
– Я, я буду, – живо произнес следующий покупатель, радуясь, что не надо долго ждать. – Ну и жара нынче на Москве!
По дороге из Москвы в Петербург одолевали тяжелые мысли. Живописец пишет картины, и они никого не убивают. А архитектор… Придумает грандиозный план, а во время строительства сколько таких Митяек погибнет? Да даже одного достаточно. Еще не поздно переписаться с архитектурного отделения на живопись!..
На четвертом курсе свою мастерскую в академии открыл сам Репин, и Щусев не мог не записаться к нему. Но не только учиться у заслуженно прославленного мастера живописи, а и спорить с ним по многим вопросам.
– Илья Ефимович, вот я читал, что, когда вы написали «Бурлаков», царю на вас жаловались, мол, бурлацкий труд в России используется минимально, гораздо меньше, чем в Европе. Вы об этом не знали?
– Представьте себе, знал, – невозмутимо отвечал Репин. – Но дело не в статистике, сколько какого труда используется. Дело в экспрессии картины, где динамика движения бурлаков полностью гасится тяжестью их невыносимого труда.
– Я так понимаю, что вы просто хотели изобразить русский народ, изнывающий под гнетом государства, которое олицетворяет барка с товарами. Вы даже российский флаг над баркой изобразили вверх ногами, белая полоса внизу, красная – наверху.
– Вы совершенно верно трактуете замысел моей картины, Щусев, – начинал злиться Илья Ефимович. – Я и хотел показать отсталость России в ее отношении к людям как к скоту.
– Вообще-то во Франции много бурлаков, их там алерами называют, – встал на сторону товарища Березкин, он же Элкин.
– И не такой уж это тяжелый труд, – неожиданно вмешался Мунц. – У нас в Голландии много женщин занимаются таким заработком. Причем одна женщина способна тащить барку и не страдает. Тяжело сделать только первый толчок, а дальше идет как по маслу. И в Бельгии много таких. Я все лето провел с родителями в Нидерландах и Бельгии.
– Кстати, – продолжал Щусев, – у нас в Бессарабии и в Румынии бурлак означает холостяк.
– Может быть, перейдем от политических и этимологических споров назад к живописи? – сердито улыбался Репин.
– Простите, Илья Ефимович, – поспешил извиниться Алексей. – А ваши «Запорожцы» – моя самая любимая картина. И один из ее персонажей – мой предок, запорожский казак Щусь. Кстати, не изволите ли взглянуть? – И он показал Репину фотографию, сделанную на Академической даче. Тот внимательно вгляделся и минут пять до слез хохотал:
– Вот так утешили, паршивцы!
Сколько бы Алексей Викторович ни оспаривал политические позиции Ильи Ефимовича, учеба в репинской мастерской укрепила в нем художника, и вновь возникали сомнения, надо ли идти в архитектуру. Их в очередной раз развеял Беклемишев, в скульптурной студии у которого Щусев начал учиться одновременно со студиями Репина и Бенуа:
– Художником ранга Семирадского или Репина вы не станете, но архитектором на уровне Казакова или Растрелли вполне можете, учитывая ваши талант и упорство.
После убеждений со стороны Бенуа и Беклемишева Алексей наконец окончательно перестал сомневаться в выборе будущей профессии. Да и звучит красиво – архитектор, что значит вождь строителей. И по-русски весьма неплохо – зодчий. Похоже на кормчий.
Что же касаемо Митяек… Так ведь иной художник напишет такое полотно, что иной зритель увидит его, возьмет топор, да и давай крушить всех подряд. Подобного никогда не бывает при рассматривании зданий.
Каждое лето он ездил в родные места, тосковал по ним, по молдавской музыке и кухне, вспоминал о безвременно угасших родителях. По окончании третьего курса кишиневские власти пригласили студента поучаствовать в строительстве не чего-нибудь, а нового здания его родной 2-й мужской гимназии. Проект разработал одесский архитектор Демосфен Егорович Мазиров, родной племянник Айвазовского. Все ждали, что он просто повторит здание 2-й мужской гимназии в Одессе, но Демосфен Егорович постарался на славу и с размахом. Ввиду отсутствия Мазирова приехавший на лето Щусев пару месяцев заменял его на строительстве, хотя официально не имел на это права.
На четвертом курсе, помимо непосредственной учебы по выбранному архитектурному направлению, Щусев посещал уроки мастерской Архипа Ивановича Куинджи, потрясающего и неповторимого художника, певца лунных ночей. Его смелость, в отличие от смелости Репина и большинства передвижников, состояла не в художественном осмыслении внутренней политики России в ее безобразии, а в проникновении туда, куда никто не решался проникнуть. Трудно представить себе что-либо более смелое, чем «Лунная ночь на Днепре», «Дарьяльское ущелье» или «Березовая роща», созданные Куи