А на самом юге Волыни, возле границы с Галицией, в половине пути от Львова до Шепетовки, на высоком-высоком холме с древних пор вознеслась святая белоснежная и златоверхая Почаевская лавра. Когда-то бежали сюда от нашествия хана Батыя монахи киево-печерские. Добежали до высокого холма и в его пещерах основали новую обитель, чтобы с верхушки бдеть, не явятся ли и сюда монгольские войска, и тогда, стало быть, бежать дальше на запад. Привыкшие жить в киевских пещерах, они и тут вырыли себе норы. Князь Даниил Романович Галицкий взял их под свое крыло, обитель стала расти и процветать. Во времена Ивана Грозного богатая владелица здешних мест дворянка Анна Гойская своими денежными вливаниями превратила обитель в мощный монастырь. А самого своего расцвета он достиг в правление царя Алексея Михайловича при игумене Иове, в миру Иване Ивановиче Железо. Именно под его руководством первопечатник Иван Федоров напечатал Острожскую Библию – первое полное славянское Священное Писание.
Через четверть века после смерти Иова Почаевского произошло великое чудо – пятидесятитысячная армия крымских татар подступила к Почаеву, но на небе в огромном облаке явилась сама Богородица в окружении ангелов, играющих на волынках, а среди них – преподобный Иов. И когда враги стали стрелять, стрелы и пули возвращались и убивали тех, кто их посылал. В смятении татары пустились в бегство, в ярости убивая друг друга, а попавшие в плен в страхе принимали христианство, и многие из них стали почаевскими монахами.
– А вон и Богородица со ангелами, и преподобный Иов при них. Не приведи Бог, кто стрельнет, от своего же ружья и погибнет, – пошутил архитектор Щусев в ответ на восторженное восклицание чрезмерно умильной паломницы, когда после богослужения в Свято-Успенском соборе Почаевской лавры вышел вместе с архимандритом Антонием, архиепископом Волынским и Житомирским, на свежий воздух. В небе толпились тучи, а как раз в это мгновение появился просвет и брызнул луч солнца. И эта мадама, то ли Птенчикова, то ли Бубенчикова, сахарным голосом запела:
– Стоило влядыке появиться и, гляньте, сольныско засияло! Это ли не цюдо Бозее?
Вот Алексей Викторович, ненавидевший всякое такое приторно-сладенькое православие, не сдержался. Антоний глянул на него, и легкая улыбка коснулась губ владыки.
Нынешний хозяин Волынской епархии был на десять лет старше Щусева, ему – за сорок, архитектору – за тридцать, оба еще вполне молодые люди, не умеющие смиряться при проявлениях фальшивой умильности.
– Влядыка, позвольте два слова относительно моего мужа… – лезла со своими делами Птенчикова-Бубенчикова, но Антоний резко повернулся к ней и, благословив, отрезал:
– С вашим мужем все будет хорошо, только молитесь о нем сердцем, а не умом. А теперь прошу оставить нас.
Владыка Антоний, в миру Алексей Павлович Храповицкий, происходил из семьи новгородского помещика и генерала. В юности он увлекался лекциями Владимира Соловьева и книгами Федора Достоевского, и теперь какой-то писака выдумал сказочку, будто Алеша в «Братьях Карамазовых» списан с юного Алеши Храповицкого. О чем и любопытный Щусев не преминул спросить.
– Господь с вами, Алексей Викторович, – усмехнулся владыка. – Для этого надобно, чтобы Федор Михайлович хотя бы раз встречался со мной, а он и знать не знал о моем существовании.
– Жаль, а я уж думал, правда, – огорчился архитектор.
– В жизни чего только не придумают, – продолжал с усмешкой архимандрит. – Этот Поссе хотя бы со мной посоветовался, а то пишет безапелляционно, мол, Достоевский много общался с юным Алешей, будущим почаевским настоятелем. Мы ни разу с Достоевским не встречались. Лишь бы сочинить что-то ради своей популярности! Одно слово – француз.
– А я слыхал, немец, и не Поссé, а Пóссе, – возразил Щусев.
– Вот как? – вскинул бровь владыка. – Странно. Я думал, только французишки такие легкомысленные. Кстати, о Достоевском. Тоже стали неправильно ударение ставить. Раньше, сдается мне, говорили «Достóевский», а теперь уже все привыкли говорить «Достоéвский». Так как правильно?
– Насколько мне известно, родовое гнездо Достоевских – Достóево, с ударением на «о», и по правилу полагается говорить Достóевский, но почему-то говорят Достоéвский. Я слыхал, что сам Федор Михайлович гневался, если ударение ставили на «е». Мои отец и мать говорили «Достóевский».
– Беда с этими ударениями. Мой дед тоже предпочитал, чтобы его звали не на польский манер, а на русский – Храпóвицким, однако, как ни крути, а род наш вышел из Речи Посполитой, и уже отец восстановил польское ударение. Да и что за грех, коли ты, будучи русским и православным человеком, имеешь иноземные корни? Вот у вас с ударением не будет проблем.
– Зато с мягким знаком случаются, – засмеялся Алексей Викторович.
– Как это?
– Вместо «Щусев» иной раз пишут «Щусьев».
– Вы мне кажетесь хорошим человеком, теплым, – сказал владыка, ласково глянув на архитектора. – Вам и строить теплый храм в нашей обители. А главное, в русском стиле. Здесь хоть и Малороссия, а все равно Россия. Я, знаете, люблю нашу новгородско-псковскую архитектуру. Хочется и сюда ее перенести.
– Полностью на вашей стороне, – кивнул Щусев. – Я тоже страстный поклонник псковской и новгородской старины, с ее гениальной асимметрией.
Выйдя из Успенского собора и избавившись от сопровожатых, они неспешно двигались по аллее, ведущей по краю холма к востоку, заблаговременно очищенной от людей, способных помешать разговору. Впрочем, оглядываясь, они видели назойливую Птенчикову-Бубенчикову, шедшую в отдалении и явно ждущую, что архимандрит ее призовет.
– Наслышан о вашем творческом методе, – продолжил Антоний. – Симметрия с асимметрией.
– Как в теле человека, – подхватил мысль Алексей Викторович. – Все симметрично, но, тем не менее, левая и правая стороны различаются. Я читал о некотором наблюдении: доказывают, что правая и левая стороны становятся почти одинаковыми, но когда?
– Когда же?
– Незадолго до смерти человека.
– Вот оно что!
– А покуда человек жив, он асимметрично-симметричен. И к тому же есть две руки, две ноги, два глаза, два уха, две, простите, ягодицы, две половинки легких, две почки… Но сердце – одно, желудок – один, печень – одна и так далее. Бог создал человека симметричным, но отчасти асимметричным. И древние зодчие, в чем я вполне уверен, создавали не вполне симметричные здания не потому, что были несовершенными, а потому, что как раз наблюдали божественную асимметрию и старались передать ее в своих творениях.
– Это чрезвычайно любопытно, – согласился владыка. – Но, надеюсь, все в разумных пределах?
– Можете не сомневаться, – ответил архитектор. – Повторяю, в тех же разумных пределах, в каковых существует человеческое тело, а не так, чтобы одна нога короче другой, одно ухо малюсенькое, другое – как у слона, один глаз кошачий, другой – ишачий.
Антоний рассмеялся.
– Тогда вам мое благословение.
– Премного благодарен. Я ведь, владыка, грешный человек, не исполнил волю отца. Родитель мой служил в земстве, затем смотрительствовал над богоугодными заведениями. И хотел видеть меня священнослужителем. Но я, вопреки его воле, пошел по художественной стезе. И, дабы хоть как-то загладить вину перед отцом, стараюсь больше работать в храмовой архитектуре.
– В этом и я грешен, – покивал головой Антоний. – Тоже пренебрег волею родителя своего. Мой-то как раз не желал видеть во мне богослужителя, мечтал о моей военной карьере. Я умолял его отдать меня в духовное училище, но он отдал в гимназию. А я в пятом классе сочинил службу святым Кириллу и Мефодию, и ее одобрил Синод для богослужебного употребления, включил в состав дополнительной Минеи. А все во мне перевернуло знакомство с архимандритом Николаем.
– Японским?
– Да, его уже все так называют. Японским. Он-то мне и сказал, что воля отца – дело священное, но, когда речь идет о духовном предназначении, ею можно пренебречь. Иначе очень многих святых мы бы нынче не досчитались. Я был в восторге, что такой миссионер меня направляет по тому пути, который мне ближе к сердцу.
В тот год, когда царь Александр освободил крепостных крестьян, двадцатипятилетний иеромонах Николай Касаткин отправился в Японию, изучил японский язык и традиции, перевел на японский язык Священное Писание. Переход в христианство в Стране Восходящего Солнца воспрещалось законом, вплоть до уголовного преследования. Но попадающие под обаяние отца Николая японцы стали постепенно принимать таинство крещения. Спустя семь лет после переселения в Японию Касаткин первым крестил самурая Такуму Савабэ и двух его друзей. По ходатайству отца Николая в Токио открылась русская духовная миссия. За полвека служения в Японии он лишь дважды ненадолго приезжал в Россию. Сначала – чтобы ходатайствовать о духовной миссии, а через десять лет – чтобы в Александро-Невской лавре получить рукоположение во епископа. Именно тогда он и встретился с гимназистом Алексеем Храповицким и благословил его поступать в духовную академию.
Слава о Николае Японском ходила по всей Руси. Еще бы! К началу русско-японской войны благодаря его стараниям в Японии насчитывалось более двухсот православных общин, в которых числились двадцать тысяч христиан японцев. В Токио вознесся Воскресенский собор, который жители на свой лад наименовали Никорай-до. А когда началась война, епископ Николай, оставаясь со своей паствой в Японии, прекратил общественные богослужения, ибо в них ему предписывалось молиться о победе японского оружия. Правители злились, но и уважали несгибаемость русского миссионера. Ему даже позволили заботиться о семидесяти тысячах русских военнопленных, попавших на чужую землю.
– Да, – покивал головой архитектор, – это великий святой. Со временем его провозгласят равноапостольным.
– Будем надеяться.
– И такой человек направил вас на путь?
– Да. Я окончил гимназию с золотой медалью. И успешно поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию. О чем нисколько не жалею. А также и родители мои не жалеют. В двадцать шесть лет я уже был ректором Петербургской семинарии, а еще через год и ректором своей альма-матер. Потом стал епископом Чебоксарским, а в итоге теперь здесь… Мы пришли.