– Именно он организовал эту газету, – сказал Александр Николаевич, – в Питере, в Москве не получилось. Но он потом ее продал, хотя и родственнице.
– Так вот, – продолжил Щусев, – там была заметка о его грандиозных планах относительно Москвы. И признаться, интересно было следить за его мыслью. А суть проекта – перекроить Москву заново, расширить ее дистанцию на сто квадратных верст и дать населению все блага культуры. И прежде всего заселить окраины. Пустынные Воробьевы горы, Сокольники, Бутырку, Петровский парк. И застроить дешевыми, но комфортабельными жилищами.
– Сложно представить даже, – покачал головой инженер.
– В подвальном этаже погреба, ледники, кладовые. В одном из этажей – гимнастический зал, читальня, зал для собраний и детских игр. Также устроить общую прачечную, амбулаторию для больных и прочее. А вообще… Так жаль, что он разорился. Столько бы еще дел хороших наделал, строительных и не только.
Выйдя из пролетки у «Славянского базара», Алексей Викторович кивнул на книжный магазин «Правоведение» по соседству.
– Может, все же сюда? – сострил он, но Кардо-Сысоев скорчил такую гримасу, что Щусев засмеялся.
На входе в ресторан собралось много народу.
– Здесь очень популярны завтраки с двенадцати до трех. В это время купцы приходят в ресторан для своих миллионных сделок, – с видом знатока пояснял смоленский москвич. – А еще в ресторане есть особый прием, можно взять рюмку водки за тридцать копеек, везде же она по десять копеек, и тогда вся закуска даром, но это в буфете. За три рюмки водки наесться бесплатно.
«Где столько пальм набрали?» – первая мысль, что пришла Щусеву в голову при входе в зал ресторана.
– Интересно, где столько пальм набрали? – спросил Кардо-Сысоев.
Щусев в очередной раз рассмеялся.
Интерьеры, конечно, были ошеломляющей красоты. Очень высокий главный зал – окна в несколько ярусов. Лепнина, колонны, драпировки, люстры с хрустальными плафонами, малиновые диваны, белейшие столовые скатерти, живые растения и многочисленные бюсты писателей. В центре зала – фонтан, неподалеку аквариум со стерлядью. Половые, уже не половые, а официанты, чинные, во фраках и в белых перчатках.
– Напомните, с какого года открыт ресторан? – поинтересовался Щусев у официанта.
– Если не ошибаюсь, с восемьсот семьдесят третьего года, – ответил тот, подавая красочное меню на двух языках – русском и французском.
– Надо же. В один год со мной родился!
Щусев огляделся. Почти все столики были заняты. Как утверждал Кардо-Сысоев, частенько наведывающийся сюда, здесь публика – и сибирские золотопромышленники, иной раз и питерские министры, степные помещики, да и аферисты разных мастей постоянно заглядывали или просто сибариты.
– Чехов сюда любил захаживать позавтракать, я его сам видел несколько раз, даже сидели за соседними столиками.
И Щусев живо представил вон за тем столиком Антона Павловича, в ожидании официанта слушающего журчание струек воды фонтана.
Пока готовили блюда, архитектор и инженер попросили служителя проводить их в концертный зал «Русская беседа», Щусеву не терпелось посмотреть панно «Славянские композиторы» Ильи Репина.
История такая. Пороховщиков хотел заказать картину Константину Маковскому, но тот затребовал огромную сумму – двадцать пять тысяч рублей, тогда предложили Репину, и Илья Ефимович согласился за полторы тысячи.
– Глинка, Балакирев, Одоевский… – Щусев указывал на композиторов на переднем плане.
– Римский-Корсаков, который морской офицер, – добавил Кардо-Сысоев.
К ним подошли еще двое.
– А вон братья Рубинштейны, один за роялем, другой на рояль облокотился, – незнакомцы тоже включились в распознавание композиторов.
– Рядом с ними Шопен.
– А с другого края полотна Направник, чех, Сметана, тоже чех, сидит рядом с Направником.
– А почему Чайковского нет? Бородина? Мусоргского? – спросил один из незнакомцев.
– Репин рассказывал нам, я учился у него, – сказал Щусев не без гордости, – что он вместе со Стасовым просил Пороховщикова включить этих композиторов, но тот стал сильно возражать, говоря, что список ему предоставил сам Николай Рубинштейн, и ничего он менять не собирается. Кстати, священник – это Турчанинов, – добавил Алексей Викторович.
Когда инженер и архитектор вернулись к своему столику, уже им подавали заказанные блюда.
Алексей Викторович с превеликим удовольствием ел фруктовый суп с бисквитом, в отличие от своего спутника, который елозил ложкой по тарелке, нехотя вылавливая лимон и прочие фрукты.
Но все остальное – телячьи отбивные, пожарские котлеты, расстегаи, жареные мозги на черном хлебе – поглощали оба с одинаковым аппетитом. И черная ачуевская паюсная икра в серебряном жбанчике обоим тоже пришлась по вкусу. Вина поражали своим разнообразием и тонким букетом. Зодчий и инженер немного опьянели.
– А собор наш получается, ну просто душечка! – так и сыпал восхищениями Кардо-Сысоев. – Такая… такая гипертра… гипертрофированно вытянутая трапезная… звонницы с каплевидными главками. Мы молодцы, такой собор отгрохали!
– Еще нет.
– Как нет? – Инженер смотрел на собеседника глазами удивленной мартышки.
– Так еще внутренние работы.
Говорили и о них.
– Мы как Алексеев и Немирович-Данченко, которые здесь провели почти двадцать часов, в результате появился Художественный театр. Вы Алексеев, потому как Алексей, а я Немирович-Данченко, потому что Кардо-Сысоев. А у нас в результате появится лучший храм в Москве, да чего там в Москве, во всей России, – инженер размахнул руки, – во всей России. Примите мое искреннее уважение, господин архитектор, к вашему достойному похвалы труду! Это лучшее, что сделано в храмовой архитектуре!
Уже в бархатном мраке ночи на неверных ногах строители подходили к дилижансу.
Вскоре Щусев снова спорил с Нестеровым:
– Да поймите же наконец, мне нужна стилизация под древнюю фреску, – кипятился Щусев.
– Это вы можете быть поклонником стилизации, а я вырабатываю свой стиль! – Нестеров оставался непримирим.
– Ох уж эти остроконечные углы человеческой сущности, – зодчий повторял фразу художника. – Михаил Васильевич, но не будет же тогда согласованности с архитектурой! Вы не улавливаете тему, суть данного архитектурного сооружения?
– Все я улавливаю, Алексей Викторович, и потому позвольте сделать мне росписи в моем понимании.
Как Щусев ни старался убедить Нестерова отказаться от своевольничания в росписи храма, тот стоял на своем. К тому же великая княгиня была на стороне Нестерова. Михаил Васильевич ее часто навещал, они вместе чаевничали, вели задушевные беседы.
Щусеву ничего не оставалось, как принять позицию художника.
– Делайте вы что хотите. Все это под вашу ответственность. Вашим росписям смотреть в глаза потомкам.
– Уж не беспокойтесь, милостивый архитектор, потомки, думаю, меня поймут, в отличие от вас.
– Ну-ну…
Прошел год с закладки собора, а храм уже был достроен, выбелен снаружи, внутри оштукатурены стены, и тем не менее Нестеров никак не мог приступить к его росписи. Стены сохли медленно, приходилось ждать, прорабатывать в очередной раз эскизы. То, что стены оказались мокрые и плохо сохли, было промашкой Щусева. Он по осени забыл распорядиться покрыть их кровлей. Дождевая вода свободно проникала в кирпичную кладку, и теперь приходилось принимать особые меры для их просушки.
Чтобы не терять время в ожидании сухих стен, приняли решение две боковые картины писать на медных досках, укрепленных на металлическом каркасе. В храм все время приходили люди, считающие себя специалистами, и просто зеваки. Нестерова это раздражало. Непрошеные посетители мешали работать. Тогда великая княгиня распорядилась, чтобы повесили объявление с категорическим запретом на вход в храм. Но, несмотря на это, в собор пробирались любопытные и добавляли нервозности в работу оформителей.
Наконец Нестеров приступил к главной росписи храма – «Путь к Христу». Та же тема, что и в «Святой Руси», – тема пути русского народа к Христу, покаянного пути, пути заблуждений, страданий и подвига. Нестеров искренне считал, что русская душа чувствует духовную суть Евангелия.
– По моему пониманию, наш народ плохо знает и Библию, и Евангелие и, может быть, далек от основных правил веры, но Христа он и знает, и почитает, – говорил Нестеров Щусеву. Тот понимал, к чему клонит художник, и вздыхал по не состоявшейся в соответствии с его задумкой росписи храма классическими фресками. Ему не нужны были размышления в церковной живописи собора.
Поклонники Нестерова возражали архитектору. Среди них и заказчица:
– А мне по душе, что Михаил Васильевич занимается поиском национальной идентичности.
– Я понимаю, что наш мастер двадцать с лишним лет расписывает храмы и это дало ему свой взгляд на религиозную тему. Но он в храмовые фрески собирается вводить обыкновенных людей, земные персонажи.
– Они олицетворяют Россию, так же как святые и монахи, – горячилась Елизавета Федоровна, и оттого ее бледные щеки на время становились нежно-розовыми. – Он пишет Русь, Россию, стремящуюся ко спасению и жаждущую найти свой путь.
– Так пусть он и изображает это все на полотнах, а не в люнетах церквей. – Щусев видел, что его слова как об стенку горох. Нет, никак не переубедить!
Еще в «Святой Руси», или «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Аз успокою вы» (второе название картины), художник начал тему покаянного пути к Богу. В сдержанной цветовой гамме русский зимний пейзаж. На его фоне Христос, святые заступники, богомольцы – простой люд. Богоискательство – тема не новая, вечная. Картина была написана в 1905 году и вызвала жестокие споры.
– Уж больно этот Христос похож на итальянского оперного тенора, – язвил Лев Толстой.
– Это не Спаситель, а манекен в эффектной позе, – откровенно смеялся Максимилиан Волошин.
Бенуа, Суриков, Маковский, Грабарь, Муратов и многие другие не приняли картину.